«Нюрнберг» — то самое слово, которое в существующей политической действительности снова невольно начало обретать актуальность. В зависимости от того, в какую сторону разматывать веретено этой самой актуальности, можно в перспективе договориться как до статуса «говорящей головы» в государственных медиа, так и попасть под цензуру. К счастью, пьеса Александра Звягинцева «Нюрнбергский вальс» (сюжетная основа постановки в калининградском Драмтеатре) была опробована на сцене МХАТа им. Горького задолго до событий 2022 года, так что подозревать автора пьесы в том, что он специально как-то пытался срифмовать события 1945 года с сегодняшним днем, не представляется возможным.

«Нюрнберг» — наверное, самый авангардный по своему устройству спектакль, который смог себе позволить Драмтеатр, начиная с «Черной кошки» Сергея Чехова. Зрителей здесь не прячут в глубине и темноте зала. Вместо этого стулья окружают сцену, как бы замыкая вокруг нее «котел», а купивших билеты делают невольными соучастниками исторических событий, пусть и в качестве бессловесных статистов. На сцене в самом хаотичном порядке разбросаны письменные столы и стулья, под ногами разбитая кирпичная кладка, актеры бегают от стола к столу с пачками документов, время от времени включаются видеовставки, голоса без особых интонаций зачитывают фамилии верхушки руководства Третьего рейха. 

«Убийцы и работорговцы!» — тут же включается фрагмент обличительного советского ролика тех лет. Что-то трещит, кто-то смеется, спорит или хлопает в ладоши, «Нюрнберг» — постановка, которая крайне редко оставляет зрителя в тишине: то местный клон Марлен Дитрих заводит песню под клацанье фортепьянных клавиш, то место освобождается для речи прокурора одной из стран-победительниц. В какой-то момент в это броуновское движение включают даже уборщика со шваброй, который старательно оставляет влажные узоры где-то в уголке сцены. Из-под разводов выглядывает крест из скотча, видимо, для этой точки планировался какой-то реквизит.

Условно, сюжет «Нюрнберга» можно разделить на две повествовательные линии. Теоретически они могли бы дополнять друг друга, но на практике, скорее, вступают в противоборство и мешают друг другу.

Первая — это именно литературная составляющая спектакля. Вторая мировая окончена. СССР и союзники организуют трибунал, но отношения между странами-победительницами начинают потихоньку обрастать своими интригами («Вчера были союзники, а сегодня вот что происходит...»). Советский разведчик Денис Славин получает задание внедриться в группы иностранных переводчиков. Начнет он с французов и ими же, собственно, и закончит: на выстраивание взаимоотношений с англичанами и американцами в сюжете попросту не остается времени.

Костяк французской делегации состоит в основном из белоэмигрантов, которые, помимо переводов, находят время на антисоветские анекдоты в духе: «Почему Ленин ходил в башмаках, а Сталин в сапогах? Потому что при Ленине Россия была загажена только по щиколотку». Здесь Славин знакомится с переводчицей княжной Гагариной, и вопреки всем марксистским догмам между советским атеистом и поклонницей Вагнера начинается роман. При этом герои позволяют себе порассуждать в очередной сцене о том, что их отцы гипотетически могли друг в друга целиться во время Гражданской войны.

Эта романтическая линия хоть и представляет собой своеобразный стержень, который должен скреплять весь сюжет «Нюрнберга», но выглядит при этом самой слабой и натянутой. Все-таки метафора, как сквозь руины послевоенной Европы прорастает новая жизнь (а выглядит этот роман между потенциальными идеологическими противниками именно так), достаточно растиражирована. Поцелуй под грустное бряканье клавиш выглядит, наверное, одной из самых ненужных сцен за весь хронометраж спектакля.

Куда интереснее наблюдать за противостоянием между Славиным и переводчиком Павла Розена (именно он ответственен за все антисоветские анекдоты в сюжете). Последний вполне мог бы претендовать на такой коллективный портрет мировоззрения белоэмигранта: при случае он поминает Славину «близких, убитых пьяной матросней» и сравнивает большевиков с дьяволом, а тот в ответ цитирует Новый Завет.

К чести автора калининградской постановки Евгении Колесниченко, эта любовно-романтическая линия сведена практически до нуля. Основное время здесь занимают исторические выжимки, обрывки речей как обвинителей, так и обвиняемых и даже не слишком навязчивые попытки персонажей разобраться, что же произошло, кто в этом виноват, как и по какому праву выстраивать будущее послевоенной Европы. Порой это похоже, будто бы кто-то заснул с включенным телевизором, а запавший пульт теперь хаотично перещелкивает каналы, где одно ток-шоу сменяется другим.

В «Нюрнберге» можно усмотреть как намеки на исследование границ коллективной вины («Немцы сами виноваты, что голосовали за Гитлера»), так и вопросы о персональной ответственности за совершенные преступления. Никто из нацистской верхушки собственной вины не признает, а при удобном случае всё валит на фюрера («Сначала он увлек нас, а потом просто исчез, оставив отвечать за всё, что было»). Когда советская делегация демонстрирует во время процесса фильм с телами убитых на улицах Харькова, один из преступников пытается отбиться понятным риторическим приемом, что в съемки верить нельзя, поскольку «русским ничего не стоило прикончить сотню-другую немецких военнопленных, а потом напялить на них советскую форму». «Америка и Россия делали то же самое...», — отбивается один из осужденных.

В «Нюрнберге» можно усмотреть намеки и на популярную сейчас «культуру отмены»: можно ли так просто взять и «обнулить» вклад в мировую культуру целого народа, даже при понимании всех преступлений, которые теперь с этой культурой могут ассоциироваться. Гагарина дает однозначный отрицательный ответ: «Было бы жаль, если бы довоенная Европа совсем исчезла, Вагнер здесь совершенно ни при чем».

Есть здесь скучающий почти в полном уединении пожилой философ, чьи идеи повлияли на формирование идеологии Третьего рейха. Вместо раскаяния он вполне себе в духе Освальда Шпенглера рассуждает о «закате Европы», намекая, что его идеи просто оказались в руках «мясников». Если немного подправить и осовременить его монолог, то персонаж вполне бы мог гармонично вписаться в повестку современных ток-шоу о «загнивающем Западе».

Своя попытка оправдания есть буквально у каждого из появляющихся персонажей: кто-то находит ее в чувстве национального унижения времен Веймарской республики, кто-то — в историческом мифе, при помощи которого мобилизовалась нация («Удобно прикрывать преступления интересом к истории своей страны»), кто-то давит на свое незнание деталей и неучастие. Впрочем, все эти оправдания начинают выглядеть крайне неубедительно после показаний, к примеру, истопника из концентрационного лагеря Маутхаузен.

Чем закончится «Нюрнберг», гадать не стоит: его финал уже определен историей, а приговор по каждой конкретной фамилии можно уточнить в архивных документах. Даже фигура немецкого национального лидера тех времен, которому, как талдычат все осужденные, никто не смел возражать и на которого они пытаются свалить всю вину, скукоживается во время процесса до едва различимого элемента интерьера: «Висел какой-то портрет у меня в комнате...».

Текст: Алексей Щеголев
Фото: Юлия Власова