1914-й.
Вдаваться в подробные рассуждения, кто в первой мировой бойне был прав, а кто виноват, честно говоря, нет особого желания. «Дорогим россиянам» и без нас на эту тему по ушам поездят вдоволь. Сосредоточимся же на фактах. Поначалу в Тапиау сакраментальную фразу «Убили, значит, Фердинанда-то нашего», прямо скажем, по достоинству не оценили: городок был больше занят событиями региональной политической жизни. Ещё 6 июня скончался Людвиг фон Массоу-Парненен - многолетний депутат рейхстага от 2-го избирательного округа (Лабиау – Велау) административного округа Кёнигсберг, и кто-то должен был занять его место. Довыборы 23 июля принесли победу бургомистру Рихарду Вагнеру – закон позволял такое совмещение постов – вошедшему в парламенте во фракцию леволиберальной Прогрессивной Народной партии. Так что вся предвоенная истерия, месяц сотрясавшая Европу, по сути, прошла мимо тапиаусцев, и когда через неделю началась мировая война, для многих это стало полной неожиданностью.
Германские войска движутся через Тапиау, 1914 год.
Ганс Шенк, у которого в те дни заканчивались летние каникулы, вспоминает, что 1 августа 1914 года выдался «солнечный, довольно теплый день, когда в неурочное время зазвонили колокола церкви. Мобилизация! Официальные объявления на здании магистрата и в общественных местах сообщили о ней. Работа встала. Мужчины, у которых в военные билеты были внесены отметки о немедленной явке в случае мобилизации, поспешили с работы по своим домам. Вскоре Рыночная площадь была похожа на разворошенный муравейник. Военный уполномоченный дал детальные указания, и вот, в вечерние часы, призванные на военную службу в сопровождении своих семей потянулись на вокзал. Последний взмах руки уходящему прочь поезду с тревожным вопросом на сердце: увижу ли я своего мужа, своего отца, своего сына?».
Младшие сыновья служили в полках первой линии, старшие – в резервных, мужей призывали в ландвер (по-русски бы это назвали «второочередными дивизиями»), самые же старшие из способных носить оружие – зачислялись в ландштурм, русским аналогом которого было «ополчение». Они даже похожи были – германские и русские ополченцы: отличительным знаком тех и других являлся крестик на головных уборах и, говорят, немцы переняли это отличие у русских ополченцев 1812 года. Именно тогда, во время общей борьбы с Наполеоном, раньше всех в Европе и мире пруссаки ввели у себя деление военнообязанных на четыре категории, и за сто лет система эта была отработана до автоматизма. Батальоны ландштурма комплектовались по территориальному принципу в административных единицах, и тапиауские «старички», таким образом, составляли роту в велауском батальоне. Если армия мирного времени и ландвер вооружены и обмундированы были относительно унифицировано, то ландштурмистам выдавали устаревшие образцы мундиров, сохранившиеся на складах, и хорошо, если все в подразделении одеты были одинаково. Ведённых для ландштурма в 1813 году чёрных клеёнчатых фуражек на всех не хватало, поэтому многие носили присвоенные полкам первой линии «пикельхаубе» и егерские «шако».
Фуражка ландштурма
На вооружении же их могли быть как новые «маузеры» образца 1898 года, так предыдущая, но тоже магазинная модель – «комиссионгевер»-1888 – а также однозарядные «маузеры» 1871 года устрашающего калибра 11,45 миллиметров – аналог стоявшей на вооружении русских ополченцев «берданки».
О том, как городок пережил военную грозу 1914 года, мы знаем по нескольким свидетельствам очевидцев. Кроме гимназиста Ганса Шенка на первом месте среди них, безусловно, суперинтендант Вильгельм Киттлаус, с 1906 года являвшийся духовным пастырем тапиаусцев и старшим лютеранским священником всего крайса Велау. Необходимо отметить, что представители лютеранского духовенства часто играли особую роль в событиях 1914 года в Восточной Пруссии, явочным порядком принимая на себя функции местной власти. В ратуше Прёйсиш-Эйлау, к примеру, до 1945 года висела большая картина, изображавшая переговоры тамошнего пастора Эбеля с огромного роста русским офицером кавказской (или «казачьей»?) наружности: священнику удалось уговорить завоевателя пощадить будущий Багратионовск. Заслуги же Киттлауса перед Тапиау в те дни оказались таковы, что после войны его именем назвали одну из городских улиц, поэтому его свидетельство особенно ценно.
Как вспоминает пастор, «с первых дней после объявления войны, с их беспокойством и возвышенным воодушевлением, стал ежедневно открываться дом нашей церковной общины, чтобы по вечерам обсуждать положение на фронтах, помогать друг другу советом и укреплять друг друга, молить о божьей помощи. Иногда собиралось до ста человек. Поначалу была, пожалуй, радость от известий о победоносных сражениях на границе, но вскоре эшелоны беженцев и дикие слухи принесли тревогу и беспокойство в наши ряды. Вопрос «должны ли мы бежать?» обуславливал наше настроение».
Сам Киттлаус был принципиальным противником бегства и, объезжая окрестности с выездными богослужениями, отговаривал бежать паству. Однако делать это с каждым днём было всё труднее, поскольку ситуация на глазах менялась к худшему: после проигранного Гумбинненского сражения германская 8-я армия отошла на юго-запад, а та часть Восточной Пруссии, которая сейчас называется Калининградской областью, фактически была предоставлена сама себе. Не встречая почти никакого сопротивления, русские дошли до развилки Прегеля и Дайме, которая, по образному выражению пастора, стала границей «между прусской землёй и завоёванной московитами Новой Русью». Сто лет не видевшие военных действий (бутафорская революция 1848 года – не в счёт) восточные пруссаки были полны самых апокалиптических ожиданий в отношении намерений восточных соседей, в одночасье ставших врагами. На возможные планы завоевателей намекает и журналист газеты «Франкфуртер цайтунг» Ульрих Раушер, побывавший в Восточной Пруссии сразу по окончании боёв: «… в какой бы город русские ни приходили, он приводил их в такой восторг, что они объявляли жителям, будто после аннексии он будет отличён почётным наименованием Кляйн-Петербург».
Русские кирасиры в Восточной Пруссии.
Нескончаемая вереница беженцев и отступающих войск сделала своё дело: мало по малу, паника охватила и тапиаусцев. Организованная в начале войны женская «вокзальная помощь» больше к проходящим поездам с горячей пищей, медикаментами и ободряющими словами не выходила: её участницы попросту разбежались, кто куда. Пастор Киттлаус свидетельствует, как нарастала тревога: «С 22 числа начали лихорадочно выписывать и заверять паспорта для бесчисленных маленьких и знатных людей, которые пешком, на повозках, на судах, по узкоколейке и поездом хотели покинуть город и не могли попасть в магистрат. Среди них попадались и незнакомые личности из приграничных округов, и перед моими глазами до сих пор стоит образ фройляйн Шт. из К. в Рагнитском округе, без шляпки, испуганной и переполненной ужасными рассказами о казачьих ордах, разливающейся огненной стихии, бушующих боях. К счастью, у меня было групповое фото, на котором она смогла опознать своего отца, так что я мог удостоверить и ее личность. Но в связи с этим мне стало ясно, что, пожалуй, и моим четырем дочерям не подобает находиться на театре военных действий».
Сам пастор эвакуироваться не собирался, но семью всё-таки на запад отправил. Картина воинских эшелонов, спешащих в противоположную от противника сторону (в них проследовал и 41-й пехотный полк, под знамёнами которого Киттлаус когда-то отдавал священный долг кайзеру и отечеству), довела обескураженное население до истерики: тапиаусцы начали ловить шпионов, и поймали целых трёх: «Между группами людей стоит группа из трех шпионов и охраняющих их трех ополченцев с примкнутыми штыками: «старший инспектор, директор бродячей труппы и мельник». Последний совершает попытку побега, когда все снова смотрят вслед уходящему поезду… попытка побега могла стоить мельнику жизни, если бы страсти народные не были обузданы».
Об этой же ситуации упоминает и Ганс Шенк: «Мельница Нагеля сгорела. Чрезмерно ретивые, предположившие, что господин Нагель вражеский шпион и с помощью своей мельницы передал противнику какой-то сигнал, подожгли мельницу. Господин Нагель был схвачен. Во время следствия выяснилась его невиновность, и с извинениями он был освобожден».
То есть, случившееся в те дни сожжение мельницы на выезде из города по Кёнигсбергской улице русским оккупантам приписывать не стоит: добрые бюргеры справились сами. Господину Нагелю ещё повезло, а вот о судьбе «старшего инспектора» и бродячего циркача ничего не сообщается. Справедливости ради нужно отметить, что в России в Первую мировую войну происходило ровно тоже самое, но наши прапрадеды, подозревая остзейских баронов и василеостровских ремесленников, по крайней мере руководствовались какой-то зацепкой: «да ведь немцы же!» А вот по какой причине в русские шпионы попал господин Нагель – разумное объяснение придумать сложно. Впрочем, война неразумна по природе своей.
Взорванный мост через Дайме
23-го в городок из Велау переехало управление крайса во главе с ландратом, но уже на следующий день оно проследовало дальше – в Кёнигсберг. За компанию с районными властями город покинул и маститый бургомистр Вагнер (как мы помним, по совместительству новоизбранный депутат рейхстага). Заслуги этого человека перед Тапиау огромны, но приходится констатировать, что в августе 1914-го он попросту дезертировал со своего капитанского мостика, бросив город и многих его жителей на произвол судьбы. Киттлаус же продолжал исполнять свой пастырский долг с упорством обречённого: 23 августа он проводил обряд конфирмации для своих городских прихожан, 25-го – для сельских, подчёркивая в проповеди, что «оставаться страшно, бежать – ужасно». Городской загс закрылся, и выполнять необходимые формальности пастору пришлось самостоятельно: «Утонувший ополченец был первым, кого я, по распоряжению военных властей, отправил в последний путь через несколько часов после его смерти». Некоторые вести с мест, кстати, могли даже укрепить дух пастыря, вселив в него уверенность в конечной победе христианских идеалов над ожесточением войны – например, такая: «Даже случилось так, что в Цофене, в доме призрения, в опасности умереть от голода находилась пожилая пара, уже отметившая золотую свадьбу и не могшая бежать, но вражеские казаки принесли им молоко и яйца, муку и сало».
Вечером 24-го с востока донёсся глухой хлопок: взлетел на воздух мост через Прегель в Таплакене, взорванный отступавшими немцами. Важным вопросом была эвакуация «учреждений», и здесь мы опять обратимся к воспоминаниям пастора:«Перед моими глазами все еще стоит картина, как последние из 800 способных передвигаться душевнобольных с врачами, санитарами и санитарками плетутся пешком вниз по Банхофштрассе (Вокзальной улице), многие – радостные, как на прогулке, некоторые в отупении, иные – с выражением страха на лице, они уходят прочь».
Выгоревшее здание магистрата
Согласно другому свидетельству, «когда было обнаружено, что колонна движется прямиком в руки русским, лихорадочно повернули назад. При этом многие душевнобольные ударились в бега, и их пришлось с большими усилиями ловить. Оставшиеся пациенты по железной дороге отправились из Тапиау в надежный Кенигберг». Необходимо отметить, что речь идёт только о «ходячих» пациентах: около пятисот нетранспортабельных остались в больнице на попечении доктора Питша и нескольких санитаров. Не обошлось без проблем и при эвакуации исправительного дома:«После начала I Мировой войны большая часть служащих исправительного дома по долгу службы или добровольно отправилась на военную службу; заключенные, в возрасте до 45 лет, также должны были явиться на военную службу, в том случае, если они прежде не приговаривались к заключению в каторжной тюрьме. Когда русские продвинулись вперед настолько, что следовало опасаться их вступления в Тапиау, исправительный дом был эвакуирован. Имеющиеся в распоряжении повозки были нагружены провиантом, и обоз из 100 исправительно-заключенных вместе с пациентами психиатрической больницы для неизлечимо больных и служащими учреждения с членами их семей отправился в сторону Кенигсберга. Во время перехода несколько мужчин и все женщины из числа исправительно-заключенных исчезли; части душевнобольных, виновных в насилии, из числа содержащихся в Надзорном доме, также удалось бежать».
Даже журналист Ульрих Раушер в своей переполненной антирусскими выпадами статье вынужден сделать весьма красноречивое признание относительно размещённого в бывшем замке тапиауского «учреждения»:«при эвакуации его недобровольных воспитанников некоторое их число смогло бежать. К сожалению, не представляется возможным установить, какое количество «русских зверств» приходится на их счет, но то, что частью тех, кто грабил и мародерствовал, был местный сброд, вам подтвердит любой помещик, прежде же всего, доказывает это прокламация, вывешенная в Гумбиннене, в которой бургомистр грозит этим дважды негодяям самыми худшими карами».
Судя по всему, именно об этом явлении упоминает и Ганс Шенк: «В городе стали появляться незнакомые лица, и заведения, которые не были закрыты, подвергались ограблению, разбивались витрины, взламывались двери».
Мародёрство не удавалось пресечь, несмотря на то, что небольшой городок был переполнен войсками. Ранним утром 25 августа в город вошла отступавшая ландверная дивизия генерала Бродрюкка – вошла, чтобы остановиться: германское командование решило прекратить «драп», надеясь закрепиться на естественных рубежах, образуемых тапиаускими реками, дополнив их возведёнными на скорую руку оборонительными сооружениями. Военные размещались по всему городу, где попало – и в брошенных домах, и в тех, чьи хозяева остались на месте. В усадьбе самого Киттлауса, к примеру, «расквартировались две роты, батальонная канцелярия и батальонный штаб, одних офицеров 11 человек, из состава 3-го инстербургского батальона ландштурма». Многие солдаты лежали «на улицах перед закрытыми домами, смертельно уставшие и взыскующие хоть какой-либо отрады». Впрочем, долго скучать им не пришлось: в пожарном порядке начались земляные работы и сооружение всевозможных препятствий для противника, рытьё окопов и натягивание проволочных заграждений – это называлось Прегельско-Даймская оборонительная линия. К обороне готовились основательно: для передвижения войск сапёрами были наведены два вспомогательных моста у Паромного трактира и Кляйн-Шлойзе. 25 августа в 9.30 сапёрами был взорван Длинный мост через Прегель в Велау.
В полшестого утра 26 августа суперинтенданта Киттлауса разбудил доктор Питш с сообщением, что генерал Бродрюкк ждёт его предложений по формированию городского управления. Ещё через час в саду приходского дома священнику удалось собрать «несколько дюжин мужчин», которые и выдвинули из своей среды временный городской магистрат. Бродрюкк одобрил его состав с поощрительными словами: «Ну, я всё же не ошибся в том, что когда все безголово бегут прочь, священник всё ещё будет на месте». Старшему лесничему Гизебрехту было поручено привести в порядок городские службы. На тот момент в Тапиау оставалось около четырёхсот горожан, не имевших возможности или не пожелавших покинуть свои дома. Вечером того же дня на восточной окраине города загремели первые выстрелы.
Город в огне
Германские войска в Тапиау располагались следующим образом: южное направление (между городом и деревней Коддин) прикрывал 24-й полк ландвера, кёнигсбергский сапёрный батальон ландвера занимал замок и окрестности, берег Дайме вплоть до Кляйн-Шлойзе контролировал 2-й Кёнигсбергский батальон ландштурма. Остальные части дивизии Бродрюка выдвинулись вдоль Дайме севернее – до Лабиау. Противник же, по словам суперинтенданта Киттлауса, «сидел во Фришингском лесу как в крепости, и его отряды доходили на запад – до укреплений Кенигсберга, на север – до Прегеля, докатывались в южную сторону до Цинтена и Ландсберга. У Биберсвальде русские выкатили тяжелые орудия. 26 августа Даймская линия была в руках русских, и с востока, как прежде с юга, началось наступление на наш добрый город и его обстрел».
Киттлаус, близко общавшийся с руководством обороны города, подчёркивает, что задача непременного удержания Тапиау перед войсками не стояла: «Задержать противника на несколько дней, пока не будет завершено вооружение Кенигсберга – только к этому можно было стремиться, позиции у Тапиау столь слабыми силами на длительное время было не удержать».
Как вспоминает житель Тапиау Курт Краузе, «26 августа, когда первый утренний туман рассеялся, со стороны Зандиттского леса показались русские патрули различных родов войск. Наши войска, занявшие позиции ранним утром, приказа стрелять пока не получили. Комендант Прегельско-Даймского участка обороны Бродрюк не хотел пока что подвергать город опасности обстрела, так как в нем находилось еще слишком много жителей… Наши военные, находившиеся на позициях на Кладбищенской горе, были тем временем обстреляны русской пехотой. Ей отвечала наша артиллерия ландвера, размещенная на позициях в саду училища садоводства и у Помаудена. Когда у «Лесного замка» показались усиленные кавалерийские разъезды, чины ландвера у Кляйн Шлойзе также открыли по ним огонь с прицелом 12-1300. С шумом, галопом конники унеслись обратно в лес. Теперь артиллерия снова возобновила обстрел и выкурила русских из «Лесного замка», который при этом сгорел. До вечера продолжалась потом артиллерийская дуэль переменчивой интенсивности. Город Тапиау к этому моменту пострадал не очень сильно».
Итак, первой жертвой войны в городке стал загородный ресторан «Лесной замок». По воспоминаниям пастора Киттлауса, этот день принёс германцам и первые трофеи – впрочем, случайные: понесшие в испуге русские лошади притащили на позиции ландштурма три передка артиллерийских орудий и два пулемёта. По словам Ганса Шенка, «передки были временно установлены во дворе отеля «Черный Орел».
Отель "Чёрный орёл"
Этот «успех» никак не окрылил жителей: временное городское управление, не просуществовав и одного дня, после обеда 26 августа самоликвидировалось. Произошло это под впечатлением от взрыва Прегельского моста. На последнее совещание с пастором около 21 часа собрались всего четыре человека – как подчёркивает Киттлаус, «при этом среди них ни одного постоянно проживающего в городе жителя». Около 23 часов временный управляющий городским хозяйством старший лесничий Гизебрехт сдал Киттлаусу ключи и кассу, недвусмысленно дав понять, что тоже намерен эвакуироваться.
Интересно, что тапиаусцы в те дни не только бежали из города, но и возвращались в него. Вспоминает Ганс Шенк – тогдашний, как мы помним, кёнигсбергский гимназист: «27 августа в Кенигсберге в связи с опасностью осады снова были закрыты школы. Мне еще удалось попасть на поезд до Тапиау, в Лёвенхагене пересекшийся с поездом, шедшим из Тапиау, который должен был вывезти на запад больных и сотрудников тапиауских учреждений (больницы для хронически больных и исправительного дома). По прибытии в Тапиау я оказался единственным пассажиром, вышедшим из поезда. Служащие железной дороги обращают мое внимание на то, что дальше Тапиау поезд не пойдет и в скором времени отправится обратно. Этот поезд был последним поездом до Кенигсберга».
Позже по железной дороге курсировали только воинские эшелоны. Согласно донесению русского корнета Камеского, со взводом «жёлтых кирасир» осуществлявшего 28 августа разведку в районе станции Левенхаген, последняя была «занята примерно ротой пехоты… Я оставался на месте весь день, наблюдая движение поездов из Кенигсберга на Taпиay и обратно, причем туда шли вагоны, полные войсками и снарядами, а обратно - с ранеными или пустые. Мне удалось по записанным номерам паровозов и вагонов выяснить, что проходили 4-5 пар все тех же составов».
Корнет Каменский оставался лишь безучастным зрителем вражеских перемещений по железной дороге – как он сетует, «впоследствии выяснилось, что по получении моего донесения, ко мне был отправлен корнет Бурский с подрывным вьюком, но с дороги возвращен, так как дивизия переходила на новое место».
А Ганс Шенк, возвратившись в родной город, увидел следующее: «Между рельсами бегали свиньи, которые вырвались из откормочника государственного имения, или же просто были выпущены на волю. Мужчины, несшие нанизанные на шесты сыры, шли вдоль рельсов к вокзалу. Возле сахарного завода я встретил даму с красным зонтиком от солнца, в которой я узнал госпожу Ф., сообщившую мне, что в Тапиау ничто более не в порядке и поэтому она хочет отправиться в Кенигсберг. Сразу же за «Длинным мостом» я с удивлением увидел солдат, лежавших на откосе насыпи и державших ружья изготовленными к стрельбе над пешеходной дорожкой. На мой вопрос, что же случилось, в ответ я услышал предложение посмотреть в сторону леса, там я могу увидеть русских. И действительно, если присмотреться, можно было увидеть какие-то передвижения. По пути к дому родителей на Церковной улице я встретил только одного старика.
Было около часа дня, когда я добрался до родительского дома. Мать налила мне тарелку супа. Едва только я съел несколько ложек супа, как тишину разорвал пушечный выстрел. После длительной паузы последовали следующие выстрелы. Отец пришел с заседания временного городского совета и сообщил, что господам членам городского совета предоставлено на их усмотрение, также оставить город или же нет, и что около четырех часов будут взорваны мосты. У газового завода стоит на якоре буксир, чтобы переправить новых беженцев в Кенигсберг. Жители нашего дома еще оставались в Тапиау, и они стали готовиться отправиться к буксиру. И тут детонировали подрывные заряды на мостах…».
Весь день 27 августа продолжалась артиллерийская дуэль, начатая, по свидетельству Курта Краузе, немцами: «наша артиллерия начала прощупывать одиночными выстрелами местность восточнее Дайме и южнее Прегеля. Противник молчал и начал отвечать только на исходе дня. Он стянул значительное количество артиллерии и концентрировал силы для главного наступления, так как считал Тапиау передовым укреплением Кенигсберга. В темноте небо озарялось кроваво-красным светом от подожженных снарядами крестьянских дворов».
Германская артиллерия обороняет Тапиау
У суперинтенданта Киттлауса – свои воспоминания об этом дне: «27-го числа еще есть мясо и хлеб, еще работает газовый завод, но население настолько поредело, что мясо изымают военные, так как иначе оно пропадет. Начинается артиллерийский обстрел. Бегство становится всеобщим. Только полсотни людей ищут защиты в церкви, доме священника, доме церковной общины. Некоторые подвалы оборудуются для нахождения там людей. Короткий молебен укрепляет нас, следует долгая ночь, за которой последовал ужасный день».
28 августа стало днём попытки решительного штурма города русскими войсками. Как вспоминает Курт Краузе, «после того, как артиллерийские батареи как обычного обменялись выстрелами, наши позиции внезапно подверглись сильному обстрелу шрапнелью. Русские штурмовые части разворачивались от Сандиттского леса для фронтального наступления на Дайме и Тапиау. Наши ландштурмисты открыли убийственный огонь по наступающим массам пехоты и пулеметным подразделениям. Но и те, кто руководил наступлением противника, свое дело знали хорошо. Метко и во всю мощь наши стрелковые окопы были взяты под сильнейший артиллерийский обстрел, делавший оборону для наших бравых ландштурмистов временами невозможной. Вражеская пехота использовала водоотводные канавы вдоль Дайме в качестве укрытий и после многочасовых боев продолжала храбро удерживать свою позицию. Исход борьбы казался неопределенным. Внезапно над русскими позициями появляются белые облачка. Наши батареи, хорошо пристрелянные, умело направленными шрапнелями посылают смерть и гибель в ряды русских. Противник покидает свои позиции и исчезает в лесу, оставив после себя множество раненых, которые позднее, в темноте, были эвакуированы своими товарищами».
И вновь слово берёт Ганс Шенк: «Мы хотели оставить Тапиау на нашем одноконном экипаже и договорились со старшим лесничим Гизебрехтом… у которого была маленькая повозка, запряженная пони, бежать вместе. Когда мы выехали около 6 часов, мы не могли уже проехать мимо «Черного орла» - отель горел, и заряды в передках рвались. По Церковному переулку добрались мы до Кенигсбергской улицы и оставили город».
Киттлаус же начал этот день с пастырского обхода – как немецких позиций, так и жилищ тех тапиаусцев, которые остались в городе несмотря ни на что. По его воспоминаниям «Около полудня артиллерийский огонь усилился. В доме церковной общины военные врачи организовали полевой лазарет, мои подопечные должны были его покинуть. Почтовая служба покинула город на автомобилях. Только что я подкрепил первую дюжину раненых некоторым количеством разбавленного водой сока и иду через рынок, чтобы узнать, выдвинул ли уже неприятель свои штурмовые колонны, и тут над моей головой проносится первый гаубичный снаряд и врезается в третий этаж отеля… стена разламывается и выбрасывается столб пламени. Какой-то рабочий пытается потушить пламя и вскоре сообщает, что хотя огонь и прекратился, но балки тлеют – это станет очагом пожара, от которого позднее загорится целая сторона улицы. Разрыв за разрывом раздаются в направлении колокольни, попадание за попаданием разбивают и поднимают на воздух ряд зданий на Горной улице. Я увожу своих подопечных в подвалы, и мне думается, что я буду в наибольшей безопасности под защитой своего дома, на северной стороне, на веранде, так как снаряды летят с южной стороны. Я вижу, как несколько шрапнелей взрываются в воздухе, как ракеты, одна падает на крышу моего дома и ее содержимое скатывается как град по голландской черепице. Тут снова с визгом рассекает воздух тяжелый снаряд, затем еще один, он попадает в фундамент колокольни, срывает ворота, разносит садовую изгородь, осколки врезаются в землю передо мной, давление воздуха раздавливает оконные стекла веранды, осколки стекла проносятся вокруг меня, я бросаюсь на землю, а затем испуганно бегу к остальным в подвал».
Разрушенный замок Тапиау
В тот день город едва не был сдан – по свидетельству Киттлауса, находившегося подле штаба обороны, «около 16 часов, пришло время нашим отводить войска, еще только час, и я должен буду выйти к противнику, взявшему город штурмом, и просить о пощаде. Было ужасно тяжело, и я хотел еще раз, быть может, в последний раз на долгие месяцы, подать руку немецким мужчинам, попрощаться. С трясущимися коленями, с большим трудом распрямляя спину, я перешел через Рыночную площадь. Прощальное приветствие его превосходительству Бродрюку и его штабу, прощальное слово генералу Е.: «Пусть Господь впредь ставит перед ним благодарные задачи».
Но положение на поле боя меняется быстро и, зачастую, непредсказуемо: русские отказываются от атаки на город, перемещая свои силы севернее по течению Дайме, и бригадный адъютант залихватски бросает пастору: «Ваши речи очень хороши, но на этот раз уходят русские, мы – нет!» Курт Краузе рисует события несколько иначе – более материалистически: «И тут, из наших рядов раздается усиленный винтовочный и артиллерийский огонь! Громкое «ура» встречает подкрепление – это 48-й Маркский полк ландвера, подошедший форсированным маршем. Русские, все-таки поколебленные на своих позициях, постепенно прекращают огонь и отступают обратно в лес».
Правда, бомбардировка не ослабевает. Весь центр города – в огне, всё горит и гибнет, но и в этом аду кто-то помнит о вечном и прекрасном: «Церковь усеяна осколками снарядов, пробиты окна, один осколок задевает «Триптих», есть попадание в «Ангела Матфея». Доктор Питш вспоминает о трехчастном полотне Коринта. Суперинтендант Киттлаус и он спешат в ризницу и вырезают перочинными ножами картины из рам, так как транспортировать их с рамами возможности нет. Скатанными в рулоны, помещает их доктор Питш в один из подвалов психиатрической больницы, в то время как господин Киттлаус спасает церковные (метрические) книги, распятия и подсвечники…»
Творящийся вокруг Армагеддон только укреплял пастора в его вере: «…открывается дверь, и меня зовут к умирающему, вот старуха благодарит Бога за то, что видит меня живым, вот офицер одного из поспешно подошедших к городу ночью полков ландвера просит меня в 10 часов проводить на кладбище в последний путь павшего товарища, и вот Господь лишает меня последних сомнений в том, должен ли я остаться, когда я прихожу в больницу. Там, в спертом воздухе, скорченный от боли лежит поляк16. Смертельный страх пережил он, когда в северную часть здания попал снаряд, когда он напрасно мнил скорое вторжение русских, когда его умирающий товарищ, казак, бежал, чтобы по дороге окончить свою жизнь. «Как дела?» - спрашиваю я. Он плохо понимает по-немецки, но его глаза погружаются в мои, и «совсем один, совсем один!», - вырывается из его уст. Я не мог оставить его совсем одного… Ощущение человеческого бессилия и осознание собственной ничтожности часто возрастали настолько, что молитва часто становилась невыговоренным воздыханием. И конечно не было и дня без опыта спасительного руководства и укрепляющей близости Господа. То это был разговор с офицером или образованным ландштурмистом, которые признавали свое неверие, но все же искали Великого Его, и искали свидетельства о Боге Живом, и просили меня неустанно им проповедовать; то это был полковник, прочитавший мне проповедь на рыночной площади в присутствии всего своего штаба; то это был рыдающий иудей, вымаливавший мое благословление на коленях; то это был трепещущий горожанин, исповедующийся в своих грехах; то это был дом, сохранившийся среди окружавших развалин; то это был ряд стечений обстоятельств, напоминавший мне: Он рядом со мной!»
Как вспоминает Курт Краузе, «на следующий день под грохот орудий на больничном кладбище хоронят первых погибших из состава 2-го Кёнигсбергского батальона ландштурма». Их фамилии известны: Бём, Демке, Кёслинг, Штатс и Тидеман. От обстрелов погибли также 10 женщин из числа пациентов психиатрической больницы, 23 женщины и один мужчина были ранены. 29-го в первой половине дня продолжалась артиллерийская дуэль, инициативу в которой удерживали немцы, а германский лётчик принёс известие об отступлении неприятельских пехотных масс. В обед русские прекратили огонь, а вечером было объявлено о победе Гинденбурга над 2-й русской армией Самсонова под Танненбергом – осаждённые встретили эту новость громовым «ура».
В первой половине дня воскресенья 30 августа, по опубликованному в 1934 году газетой «Тапиауэр анцайгер» свидетельству неизвестного мемуариста, участвовавшего в событиях в рядах 33 полка ландвера «имел место только одиночный артиллерийский огонь. Около 10 часов утра зазвонили к богослужению колокола обстрелянной церквушки. Так как органиста и звонаря на месте не было, суперинтендант Киттлаус сам взошел на колокольню и звонил в колокола. Один лейтенант и один унтер-офицер исполняли службу органиста. Во время песнопения «Не унывай, о, ты, частица малая, когда врагов желанье тебя разрушить совершенно» в Дом Божий тяжелой поступью по одному и небольшими группами стали заходить чины ландвера и ландштурма. После тяжелых боев у них была потребность вознести в святом месте благодарение небесам за милостивое сохранение их жизней и за победу их оружия. Так возрастала мощь литургического песнопения, и вот из многих сотен глоток к Господину небесных воинств вознеслось главное песнопение «Надёжная крепость Бог наш». Во время произнесения слов проповеди о страхе мира сего и утешении, даруемом с небес, у защитников отечества в глазах стояли слезы благодарности и умиления. После богослужения наступила пауза. В это время были собраны вместе спрятанные и закопанные священные предметы, предназначенные для совершения причастия. И теперь многочисленные причастники цвета фельдграу через осколки стекла и кирпичную пыль отправились к пиршественному столу Господа».
Ландштурмисты 2-го Кёнигсбергского батальона
А ведь сам Киттлаус признавался, что ещё утром не помнил, какой сегодня день недели: о воскресном богослужении ему напомнил офицер – до войны советник юстиции в Велау. Во второй половине дня русские предприняли новую атаку: «Едва только люди собрались в спокойствии готовить себе еду, как неожиданно начался жесточайший обстрел из стрелкового оружия и артиллерии. Тотчас же все, кто был отведен на резервные позиции, поспешили в окопы. Русские пули и снаряды подобно граду обрушились на Тапиау. Оставшиеся в городе гражданские бежали прятаться в подвалы. Наша артиллерия отвечала слабо, но у пехоты было много работы. Только небольшим отрядам противника удалось выйти севернее города на берег Дайме. Но и они были отогнаны назад. Таким образом, это нападение было отбито нашими войсками». Это была последняя попытка русской армии взять Тапиау в 1914 году.
Как феникс из пепла
Но ещё до 9 сентября русские стояли на позициях во Фришингском и Зандиттском лесах, охватывая город углом с юго-востока. Работа современного исследователя истории Восточно-Прусской операции 1914 года Алексея Лихотворика позволяет уточнить, о каких именно частях Российской императорской армии идёт речь: во Фришингском лесу находились позиции 27-й (генерал-лейтенанта А.М. Адариди), в Зандиттском – 29-й пехотной дивизии (генерал-лейтенанта А.Н. Розеншильд фон Паулина); севернее города позиции на правом берегу Дайме занимала 28-я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Н.А. Лашкевича. Репортёр газеты «Франкфуртер цайтунг» Ульрих Раушер, посетивший Тапиау сразу после боёв, так описывает брошенные русские позиции: «…я переправился через Дайме и отправился сквозь лес близ Грюнхайна к русским позициям. Вот посреди большой, наскоро прорубленной просеки расположились огромные фортификационные сооружения русских, окопы, перекрытые древесными стволами с насыпанной поверху землей, под этими перекрытиями скрывающие настоящие комнаты со столами, стульями и служившими постелью охапками соломы…»
Возвращающиеся домой беженцы
Ещё одним зримым свидетельством противостояния достаточно долгое время оставалась одиночная русская могила – захоронение полковника-сапёра на юго-западной окраине Зандиттского леса. Ко стыду нашему – нынешних жителей этой земли, среди которых, возможно, есть прямые потомки того полковника, место его последнего упокоения, как и большинство русских могил 1914 года в Калининградской области, потеряно. Однако, есть надежда, что ситуация эта изменится: во всяком случае, установить по архивным данным имя офицера столь немалого звания, погибшего в этих местах, представляется вполне возможным.
Кроме русской пехоты, под Тапиау оперировала 2-я гвардейская кавалерийская дивизия генерал-лейтенанта Г.О. Рауха. Сражавшийся в её рядах двоюродный племянник императора Николая II князь Гавриил Константинович уделил тем боям абзац своих воспоминаний: «Вспоминаю, как мы 13 августа подходили к крепости Тапиау. Мы захватили с налету укрепленный лес и определили, что правый берег Деймы сильно укреплен и занят пехотой противника. Держали позицию до прихода пехоты. С темнотой полк отошел в направлении Велау. Дело было так: 4 эскадрон подходил к лесу по полю, справа от нас шло шоссе, обсаженное деревьями, перед нами — небольшой лес, за лесом — спуск к реке, через нее — мост. Совершенно неожиданно нас стали обстреливать с опушки леса. Мы сразу же повернули и полным ходом стали уходить. Наконец, мы остановились, спешились и рассыпались в цепь. В это время я остался командовать эскадроном, потому что ротмистр Раевский уехал за приказаниями. Мы начали наступать на лес. Не помню, стреляли ли в это время или нет. Брат Игорь был со мной, но затем почему-то надо было отступать. Чтобы гусары не думали, что мы отступаем, брат Игорь и я за ним начали кричать: «Заманивай! Заманивай!» — вспомнив, что так делал Суворов, чтобы подбодрить свои войска. И это подействовало. Мы снова двинулись вперед. На опушке леса оказались свежие окопы, оставленные неприятелем. Видимо противник отступил к Тапиау».
Положение в осаждённом городе стабилизировалось, но не облегчилось. 1 сентября доктору Питшу всё же удалось по железной дороге удалось вывезти «неходячих» пациентов сумасшедшего дома, но остававшиеся в Тапиау несколько сот горожан терпели лишения: заканчивалось продовольствие. Как вспоминает суперинтендант Киттлаус, «хлеб и соль стали редкими товарами. Получатели пенсии по инвалидности, бедняки, подведомственные окружным и городским учреждениям призрения, супруги чиновников требовали выплаты полагающихся к 1 сентября пособий. Но вскоре, 3 сентября, ландрат В. привез в город хлеб, да и мы сами на автомобиле привозили его из Кенигсберга, начали возвращаться жители, некоторые, правда, только на несколько часов, чтобы при первых же выстрелах снова вернуться в Кенигсберг. Но всегда у нас было укрепляющее нас слово или несколько литров керосина». Пастор собирал солдатский хлеб, брошенный на бивуаках, и подкармливал своих прихожан. Неясны были перспективы обороны: «еще в день Седана речь шла о том, чтобы оставить позиции. Правда, наши офицеры полагали, что с «приличной прусской бригадой» они добились бы перелома и поймали бы осаждающий Тапиау отряд в «мышеловку». Осаждённые приободрились, когда 4 сентября, по воспоминаниям неизвестного ландвермана, «33-й пехотный полк ландвера, в котором состояли многие тапиауцы, в том числе и я, из Абшвангена через Кенигсберг прибыл в Вальдау, сменил части ландштурма, занял и расширил позиции».
Южнее города в руках русских все эти дни находились также деревня Имтен и тапиауский железнодорожный вокзал. Железные дороги – и обычная, и узкоколейная – вообще играли очень важную роль в обороне. И Киттлаус, и Ганс Шенк, и безвестный ландверман 33-го полка упоминают о военной хитрости, использованной германским командованием: «наши орудия и войска перемещались по Даймской линии до Лабиау и обратно, чтобы поддерживать противника в уверенности, что ему противостоит «большая армия»; «благодаря движению в обе стороны, шуму, и шлемам солдат, лишенных маскирующих чехлов и сверкающих в лунном свете, удается имитировать прибытие в город новых войск»;
Ганс Шенк убеждён, что «на эту уловку русские действительно попались, так как за все время не было предпринято даже попытки взять Тапиау штурмом». Наивность этого утверждения очевидна: противнику в начале сентября 1914 года было просто не до «Даймской линии», и даже не до находящегося за ней Кёнигсберга - всё внимание занимали события на юго-западе, за Мазурскими озёрами. И именно эти события стали единственной причиной снятия осады города в ночь с 9 на 10 сентября: под давлением войск Гинденбурга 1-я русская армия Павла Ренненкампфа спешно оставляла Восточную Пруссию. Началось преследование, и германские войска потянулись через Тапиау на восток – для этого магдебургские сапёры навели понтонные мосты через Дайме у Кляйн-Шлойзе и через Прегель – возле Паромного трактира.
Шенк рисует впечатляющую картину разрушений: «Здание магистрата выгорело полностью, здания конюшен в Церковном переулке представляли собой развалины. От отеля «Черный орел» остались только руины. Вражеские передки во дворе отеля можно было узнать только по оставшимся от них железным деталям. От «Черного орла» до земельного участка судового плотника Либе Горная улица представляла собой сплошные руины. За Прегелем виднелся лишившийся крыши выгоревший замок. В церкви были повреждены окна и двери. Универсальный магазин Густава Нойманна представлял собой груду щебня, также и правая сторона Старой улицы от Рыночной площади до переулка Кенневег. Пивоварня (мельница Циммерманна) и дом Фенколя (москательная лавка «Флора») уцелели. Дом на земельном участке, принадлежавший впоследствии доктору Кведнау, был разрушен. Начиная от домовладения Кэмпфера, за исключением полученных незначительных повреждений, все дома уцелели. На выезде с Кенигсбергской улицы, напротив городской школы, были развалины. Почтовая сторона рынка выглядела безотрадно. Дом Рогге был единственным зданием, не получившим повреждений, а от дома Фолльманнов оставался только жилой флигель. Почта выгорела полностью. Цела была Новая улица, а также восточная и южная стороны рынка. Водонапорная башня психиатрической больницы и некоторые другие здания из ее комплекса были расстреляны снарядами. Дом заводского мастера рядом с плантацией был сильно поврежден».
Тапиаусцы потихоньку возвращались к оставленным очагам и, по свидетельству пастора Киттлауса «были дни, когда я называл эти времена после обстрелов более страшными, чем ужасные дни осады» - таково было отчаяние беженцев, осознавших, что они лишились благополучия, которое их семьи создавали веками. «Причитая, стояли вернувшиеся жители города вокруг останков своего имущества, и если у кого и оставалась крыша над головой, то внутри под этой крышей находили немногое».
Магистрат временно разместился в построенном перед войной здании напротив дома приходской общины на Церковной улице. На той же улице в дом второго священника временно въехала почта, заработавшая только 21 сентября. Не работало газовое освещение – вновь поднялся спрос на керосиновые и карбидные лампы. Как пишет Ганс Шенк, «обер-президент фон Виндхайм прибыл, чтобы осмотреть разрушения, и вскоре начались работы по расчистке, в которых были задействованы пленные русские. Из обломков зданий они соорудили насыпь между Кенигсбергской улицей и Церковной улицей, которая еще несколько десятилетий спустя обозначалась как Руссендамм (мостовая Русских)»
Естественно, на все лады обсуждались «русские зверства» и «вандализм» - именно этому процентов на 90 посвящена уже упоминавшаяся статья Ульриха Раушера во «Франкфуртер цайтунг»: «На окраине Тапиау расположена земельная психиатрическая лечебница, из отверстия в водонапорной башне которой еще сегодня свисает флаг Красного Креста. С русской позиции я видел этот флаг невооруженным глазом. Но этот предупреждающий знак столь же мало удержал русских от того, чтобы взять лечебницу под обстрел, как и точное знание того, какого назначения этот большой комплекс зданий, а ведь лечебница даже не находилась на линии стрельбы по Тапиау. С учетом уничтоженных русским артобстрелом домов и помещений, одним из самых дурных представлений, полученных от данного театра военных действий, было это – обстрел лечебницы, наполненной душевнобольными. И это даже не говоря уже об уничтожении архитектурного памятника…»
Интересно, что Ганс Шенк, заставший разрушение города юным гимназистом, находит для противника слова оправдания: «Красное здание исправительного дома, как и узнаваемые с возвышенности здания больницы для хронически больных заставили противника думать, что речь здесь идет о казармах. В пользу этого говорит то обстоятельство, что, несмотря на вывешенный флаг Красного Креста, эти здания подвергались обстрелу особенно сильно».
Истина, как обычно, лежит где-то посередине. Вряд ли русские сознательно стремились убивать немецких сумасшедших, что же до «уничтожения архитектурного памятника» - не будем забывать, что у бывшего замка располагались позиции ландштурма.
Кстати, 27 сентября 1914 года и в замок тоже вернулись его жители – из эвакуации в городке Кониц провинции Западная Пруссия возвратились немногочисленные заключённые исправительного дома. Как оказалось, надстроенный над средневековыми стенами в 70-е годы XIX века «церковный этаж» был разрушен русской артиллерией и выгорел. Сложно сказать, был ли способ реставрации сознательным актом «возвращения к истокам», или так поступили просто по бедности, но факт остаётся фактом: новодел восстанавливать не стали, и к 1917 году единственное сохранившееся средневековое здание замка Тапиау получило простую двускатную черепичную крышу, почти в точности (за исключением мансардных окон) копирующую ту, которую имело в орденские времена. Крышу эту можно видеть и поныне.
В пожаре войны пострадало не только чьё-то движимое и недвижимое имущество – вместе со зданием магистрата сгорел городской архив, документы в котором отлагались со средневековья, а также недолго украшавшая это здание картина Коринта «Положение во гроб». Известно, что художник, всегда подчёркивавший национальные истоки своего творчества, принял Первую мировую войну как горячий патриот Германии. Более того, он видел в ней «возможность возрождения немецкого искусства», провозглашая: «Мы хотим доказать, что немецкое искусство выступает сегодня во главе мира. Покончим с галльско-славянской подражательностью нашего творчества последних лет!» В духе времени Коринт пишет «Автопортрет в доспехах» (1914), картину «Под защитой оружия» (1915). Разрушение родного города и гибель «Положения во гроб» потрясли художника – посетив Тапиау в сентябре 1916 года, он пишет для магистрата новое полотно, взамен утраченного, но уже с другим сюжетом: это был групповой портрет самих членов магистрата.
Ловис Коринт
Как вспоминал сам Коринт, «моя слава художника долетела и до этих удаленных мест, и теперь мне разрешалось общаться не с одними только детьми первых людей города, но наоборот, бургомистр и городские советники искали себе чести в том, чтобы быть рядом со мной…» Позировать европейской знаменитости они, разумеется, согласились. По рассказу тапиаусца В. Гудериана, «в ресторане для проведения стрелковых праздников и загородных прогулок Кляйн Шлойзе близ Тапиау в сентябре 1916 года среди собрания столь уважаемых первых лиц города и знаменитого мастера предположительно царили еще исключительно покой и веселье. С готовностью «подопечные» позволили своему «наставнику» направить себя и занять необходимые позы, и они, несомненно, с наслаждением испытывали свое увековечение на полотне... Весь Тапиау был тогда, конечно же, заворожен великим событием, происходящим в Кляйн Шлойзе». Ещё один очевидец творческого процесса, Ганс Шенк, уточняет: «Мастерской художнику служил вестибюль бывшего кегельбана в Кляйн Шлойзе… Тот, кто видел его на пути туда, не узнал бы в мужчине в удобной одежде свободного покроя, с открытым воротом и мешковатой мягкой шляпе с опущенными полями художника, уже достигшего славы».
Неискушённость в течениях современного искусства сыграла с почтенными ратманами злую шутку: Коринт-то был, всё-таки, импрессионистом. Он называл «тихонями» и «бескровными» реалистов, которые «ни за что на свете не хотят причинить кому-либо боль», и которые, по его мнению, «не художники, ибо над художниками властвует темперамент и импульсивная страсть». А о себе он говорил коротко: «Правда была моим принципом!» В итоге, торговец тканями и готовым платьем Герман Роге, каменщик и плотник Готфрид Штёрмер, торговец бельём, галантереей и игрушками Хуго Пауль, торговец скобяными изделиями Эдуард Глаубитц, бургомистр Рихард Вагнер и булочник Фриц Кляйн (именно в таком порядке слева направо они запечатлены на полотне), удостоверившись, как именно их «видит» великий художник, пришли в смущение. В. Гудериан риторически вопрошает: «Был ли нос бургомистра действительно столь подозрительно красным? Какие тяжкие заботы таились за столь изборожденным морщинами лбом члена магистрата Г.? Разве они не надеялись получить из рук столь знаменитого мастера свое самое прекрасное подобие?». Как пишет Ганс Шенк, «со слов супруги художника госпожи Беренд-Коринт известно, что картина не получила одобрения самих членов магистрата, и поступила просьба внести изменения. Коринт отклонил эту просьбу, заявив, что картина хороша». К чести провинциальных немецких лавочников, они оказались умнее Рокфеллера. Молодой миллиардер Нельсон Рокфеллер, внук нефтяного магната Джона Д.Рокфеллера, нанял знаменитого мексиканского художника-коммуниста Диего Риверу для росписи стены в одном из рокфеллеровских зданий. Предложенную нанимателем тему «Человек на распутье» художник раскрыл как сопоставление коммунизма и капитализма. Обнаружив, что одной из фигур композиции является Ленин, Рокфеллер потребовал заменить его лицом «неизвестного человека». После отказа художника, он был уволен, а фреска Риверы, по приказу Рокфеллера, – полностью уничтожена. В декабре 1933 г. Ривера вернется в Мексику, где повторит содранную со стен Рокфеллер–центра фреску для Дворца искусств в Мехико.
Почётные ратманы смирились: групповой портрет, вместе с написанной Коринтом тогда же «Аллегорией Боруссия» (панорамным видом Тапиау), провисел в ратуше вплоть до 1945 года.
Бедствия осады парадоксальным образом поспособствовали не только возвращению первоначального внешнего облика замка и появлению новых шедевров Коринта, но и в целом развитию города: ведь начисто строить всегда проще и удобнее, чем перестраивать. Как отмечает Ганс Шенк, «благодаря разрушениям, городу представилась возможность в процессе изменения транспортных коммуникаций проложить новые улицы. Так появились, например, Киттлаусштрассе (улица Киттлауса), Гинденбургштрассе (улица Гинденбурга) и Людендорффдамм (мостовая Людендорфа)». Из других названий, обязанных своим появлением на карте города боям августа-сентября 1914 года, можно отметить Генерал-Бродрюк-штрассе, Танненберг-штрассе, Ландштурм-вег.
Так Тапиау пережил самый серьёзный материальный катаклизм в своей истории – катастрофа ментальная была ещё впереди...