В издательстве «Амфора» выходит книга калининградского журналиста Александра Адерихина «Танцы под радиолло». «Танцы» - это такой крепко сбитый детектив, действие которого происходит в Калининградской области сразу после окончания войны. Московского журналиста командируют в регион, чтобы он разобрался в какой-то совсем запутанной истории: в области нарастают слухи о якобы начавшейся Третьей мировой войне. Все это, конечно, совершенно неблаготворно влияет на моральный облик «строителей коммунизма». Колхозники бегут с рабочих мест, чтобы спастись от надвигающегося фронта, на рынке все разговоры об американцах, которые бомбили Минск, а солдаты ходят к гадалке, чтобы выяснить переживут ли они новую бойню или нет. Приехав, столичный журналист находит здесь совершенно другую, порой галлюциногенную реальность, где жутковатые, готические легенды старого Кенигсберга оживают прямо на улицах с советскими названиями, в лесах скрываются недобитые бандиты, а партийное руководство, схватившись за голову, совершенно не представляет, что с этим всем делать. Афиша RUGRAD.EU поговорила с автором книги о том, как глупые слухи запросто могут родить реальные войны, как можно побороть градус общественной паранойи, куда делась вся кенигсбергская мистика, и о том, как стать национал-предателем.

— Эта история про слухи о Третьей мировой войне, вокруг которой весь сюжет закручен, насколько она реалистична?

— Она реальна на 90 %. В архиве хранится справка на трёх листах о борьбе со слухами о Третьей мировой войне. Я в книге не так много придумал. На 90 % это фактура, которая реально была. Я сидел в архиве (иногда по 4 часа), для того чтобы просто фразу выбрать. Чтобы персонаж говорил так, как тогда говорили. Я даже этого не придумывал.

— В реальности откуда эти слухи здесь появились?

— Они появились немного другим образом: две дамы поехали за картошкой в Минск и привезли оттуда информацию о том, что якобы началась Третья мировая, и о том, что Минск бомбили. Потом это всё использовали солдаты, расквартированные в Гвардейском районе. Они просили на рынках сбавить цену, и им уступали: у русского человека действительно особое отношение к солдату.

— Это действительно был массовый психоз?

— Абсолютно массовый. Сорвался пуск городского трамвая. Потому что людям было плохо здесь работать, они боялись войны и убегали. Слух был настолько реален, что направляли пропагандистов (в том числе и армейских) в крупные города, чтобы они говорили, что войны нет. При этом была история с бомбой: слух как-то купировали, всем объяснили, что войны нет. В 1947 году во время тренировки лётчики промахиваются мимо полигона и сбрасывают бомбу на поселок ЦБК-2. 47-й год, взрыв, бомба… Все говорят, что войны нет, а тут взрывается бомба. И это опять начинает катализироваться. Там действительно была проделана какая-то гигантская работа. Видимо, не без помощи МГБ. Даже проследили кто что кому на рынке говорил. Вот эта история — о том, что Америка попросила Сталина распустить колхозы, он согласился, а его жена — нет [и началась война], — она реально взята из архивных документов.

— Ты начал писать книгу давно. Получилось так, что она очень совпала с реальностью.

— Я не ставил себе таких целей: проводить параллель с сегодняшней ситуацией. Но тем не менее так получилось: они есть. Люди не сильно изменились. Люди по-прежнему читают между строк. Чтобы подчеркнуть свою значимость, люди по-прежнему рассказывают какие-то истории. Мы не сильно изменились.

— Ты не думаешь, что это автоматически добавит «Танцам под радиолло» какой-то злободневности?

— Я не ставил себе такой задачи. Это прекрасная, на мой взгляд, история. Была возможность во всё это дело погрузиться и немножко отредактировать ту реальность, которая была, что я себе и позволил. Но ставить какие-то параллели… Они, собственно, остались на поверхности. Как-то так вышло.

— В книге война начинается между СССР, США и Турцией. И с Турцией тут совсем неожиданно совпало.

— Случайность. К сожалению, случайность. Я надеюсь, что это не будет предсказанием. Очень на это надеюсь.

— Ты сказал, что эта история реальна. Но её же очень сложно представить: вот кто-то пускает некий слух, что началась Третья мировая, и этот слух порождает всеобщую паранойю. Ты сам в это веришь, что какой-то слух может такую паранойю вызвать?

— Конечно. Я сам занимался пиаром. В той «банде политтехнологов» (милейшие люди с философским образованием, но занимались пиаром) была такая команда, так называемые «чёрные менеджеры». Я писал для них «речитативы». Что такое «речитатив»? Берётся, например, несколько бабушек. Они учат текст, который ты написал, заходят в трамвай и просто начинают с друг другом беседовать. Типа: «А кандидат N, слышала, больной, скоро умрёт…». Они ездят день по разным маршрутам. И весь город знает, что кандидат N (что бы он ни говорил, какие бы справки о здоровье в своих газетах не публиковал) скоро умрёт и просто сволочь — лезет последний раз денег заработать. Это работает. Мы готовы всё это воспринимать.

— СМИ в этой истории играют большую роль. Про Третью мировую они не пишут, но сообщают, что «империалистические захватчики готовятся на нас напасть».

— Они подогревают: сейчас вот начнётся, сейчас начнётся…

— Вся эта история отчасти похожа на «Маятник Фуко» Умберто Эко. Там люди придумали некий конспирологический заговор с тамплиерами, а потом он становится реальностью.

— Да. Собственно, в книге так и происходит — прямая параллель с тем, что происходит сейчас. Я встречаю приятеля. Он жалуется на то, что врач поставил ребенку неправильный диагноз, жалуется, что гаишник поймал, и откупаться пришлось. Но потом он начинает говорить: «Да ничего, нормально, нам бы только Америку на Северный полюс загнать». То есть ему плохо, его местные чиновники-взяткодатели обирают, но у него сверхзадача — загнать Америку на Северный полюс, и будет счастье. После этого врачи начнут ставить правильные диагнозы, перестанут брать взятки, и всё у нас будет хорошо.

— Ты сам застал это время, когда пропаганда писала про «империалистических захватчиков»? В 80-е же было очередное осложнение отношений.

— В 1982 году я попал в группу советских войск в Германии, на передний край социализма. Умер Брежнев. Мы приезжаем в ГДР, а там везде чёрные флаги. Что такое? Все ходят, отдают усопшему честь. Причем это ГДР — страна, которая «не совсем». Но были такие усиленные меры безопасности, мы так боялись, всё было очень серьёзно… Нагнеталось это ужасно. Но в чём минус брежневской пропаганды: она была плохая и ужасно сделана: три телевизионные программы, которые друг друга дублируют. Причем три — это уже под конец. Поначалу было две программы. Три газеты в Калининградской области, не считая районных. Везде фотографии этих «империалистов», везде одни и те же газетные штампы. Это уже не воспринималось. Этого так много было, что уже не воспринималось. Я успел поработать комсомольским функционером в гурьевском райкоме ВЛКСМ (поднимал надои в сельском хозяйстве), и это уже никто не воспринимал. Мы в это не верили. Но мы писали об этом, выступали перед какими-то коллективами.

— То есть это некая игра была?

— Абсолютно. Плюс это была работа, за которую платили деньги и весьма хорошие. Пакеты продуктовые к праздникам.

— Но у тебя не было ощущения на фоне этой пропаганды, что ещё чуть-чуть, и эти «империалистические захватчики» перейдут границу ГДР.

— Понимаешь, не было, не было, но был Афганистан… Я закончил с отличием учебку инженерных войск в Эстонии, прежде чем в Германию поехать. Оттуда людей в Афганистан отправляли. Многие хотели туда ехать. Потому что вот сейчас мы поедем, совершим подвиги и вернёмся мужиками. Я говорил с прапорщиком, который Афганистан прошёл. Он очень неохотно про это рассказывал. Единственное, один раз набухался и рассказал, как горло душманам пленным резал. Потом очень жалел об этом.

— Когда слух уже запущен, когда все готовы и живут в этой войне, можно ли как-то сбить градус этой общественной паранойи?

— Конечно, можно. Ответ — в Государственном архиве Калининградской области. Представь, 1947-й год, война только что кончилась, мы рвали друг друга на части, мощная пропаганда, образ врага, армия не отошла от крови. Его призвали ещё школьником, и он ничего не умеет, кроме как убивать. Но вдруг в Калининграде начинают происходить странные вещи. Люди начинают видеть в друг друге людей. Например, с дежурством на «Водоканале» в 1947 году: два дежурных напились и не смогли сдать смену. Докладная руководству о том, что дежурные напились. Один — немец, второй — русский. Один не говорит по-русски, второй — по-немецки. Но общий язык нашли: набухались. Есть масса историй, когда русские семьи усыновляли и выдавали за литовцев немецких детей (чтобы не депортировали).

— У тебя сюжет сразу начинается динамично: главный герой прибывает на вокзал, где встречают переселенцев, но там сразу же начинается перестрелка. Сюда криминал со всего Союза съезжался?

— Не весь. Если бы весь, то совсем было бы плохо. Но криминала было очень много. История на вокзале из книги — реальная (там только беременной женщины не было). Задержали троих переселенцев, привели их в дежурную часть, а они открыли огонь и убили постовых. Это сводки. Оружие было везде, леса набиты им. Ехали сюда и специально пограбить. Плюс с 1946 по 1947-й здесь был сильнейший голод. Среди немцев (я не смог об этом написать) регистрировались случаи людоедства. В 1947-м году были смешанные бандгруппы, которые состояли из дезертиров из Красной армии и немецких граждан. Были банды, которые состояли из военных. Например, банда, которая была в Московско-Минской дивизии. Её возглавлял член партии, герой, но по ночам они ходили грабить. Если посмотреть сводки, то очень забавное получается: арестовывают людей за подделку хлебных талонов (хозяйственное преступление), а при аресте у них изымаются шесть автоматов, два пулемёта и прочее. Оружие было у всех, и оно было везде. Более того, патрули не выполняли свои функции. Нарваться на патруль было так же опасно, как попасть на бандитов. Есть замечательный приказ одного из первых комендантов, что запрещено ставить в патрули солдат, находящихся в состоянии алкогольного опьянения. И это помимо немцев, которые далеко не все сдались, которые ещё постреливали.

— Есть ещё интересный момент в книге, когда герой пытается попасть в Полесск. Он у всех спрашивает: «Где Полесск, где Полесск?», а никто не знает, что это за Полесск такой. А потом выясняется, что это Лабиау, и ему сразу показывают дорогу. Немецкие топонимы были сильнее?

— Сильнее. Там ещё в книге есть объявление, что в трамвайный трест требуются счётчики. А внизу приписано: ориентир улица Огарёва, в скобках — Оттокарштрассе. Это переписка из газеты «Калининградская правда». Люди, конечно, привыкали к советским названиям. Но в начале ещё кондукторами в трамваях работали немцы. Они могли ориентироваться в этих названиях. Один из переселенцев вспоминал, что он садится в трамвай, а немец ему говорит на плохом русском «Вагон следует до «Собака-2»». Что такое «Собака-2»? ЦБК-2. Очень много таких названий было, и они сохранились до сих пор. Шпандин, например. Хотя я долгое время как житель Ленинградского района (у которого были постоянно конфликты с Балтрайоном) считал, что Шпандин — это производное от шпаны. Что они очень часто подтверждали.

— Ещё один комичный момент: у тебя солдат разбирает картины, в левый угол он кладёт те, которые ему понравились, в правый — те, которые нет. Потом он режет на портрете какого-то «фашистика» сало, к нему подходит более сознательный товарищ и говорит: «Что же ты делаешь, это портрет Лютера?!» Мы много таким образом культурных ценностей потеряли?

— Ужасно много. Я много изучал историю музейной коллекции «Пруссия». Только археологическая её часть насчитывала 240 тысяч экспонатов. По ней была составлена археология всех стран Балтийского региона. Считалось, что она пропала во время Второй мировой войны. В 1998 году два бомжа приносят в антикварную лавку два пакета с какой-то фигней. Антиквар всё это покупает за две бутылки водки. Лезет туда, а там на пружинках стоят немецкие названия и инвентарные номера. Он понимает, что это из музея. Он обращается в музей, а ему говорят: «Этого не может быть, это музейная коллекция ''Пруссия''». Эти пружинки — это бронзовые и серебряные браслеты определённых эпох. Эта коллекция долго хранилась на третьем форту. Есть показания солдата, который охранял её. Приходили офицеры, открывали эти ящики, брали всё самое лучшее и уходили. Коллекцию вывозили целыми вагонами куда-то в Москву. Те ящики, которым не хватало места, просто на перроне оставляли. Некоторые ящики, которые были отправлены в Москву, просто не дошли. Солдаты рассказывают, что вагоны часто не доходили до места назначения. Приходили офицеры и орали: «Где этот вагон? Куда вы его отправили?!»

— С Михаэлем Виком и его «Закатом Кёнигсберга» была такая история: он подробно рассказал на встрече с читателями про свою книгу, о своей судьбе, а потом в социальных сетях стали писать: «Что же ты, гад, к советским солдатам цепляешься, без них тебя бы вообще не было». У тебя в книге тоже не всегда положительный образ советских военнослужащих. Ты не думаешь, что тебя начнут называть национал-предателем начнут или что-то подобное?

— Я вообще-то «национал-предатель» давно уже... В силу своих убеждений. Ничего нового они мне не скажут. В их понимании я действительно национал-предатель. Я основываюсь на архивных документах. Когда тебя называют национал-предателем, то это не спор. Тут нет аргументов. То, что мы так боимся своей истории,... Такое ощущение, что нам за это стыдно. Да, это было. Это сделали не мы с тобой. Это сделали другие люди, которые жили в других условиях, которые прошли войну, которые натерпелись, которые потеряли своих родных и близких. Я думаю, что пора уже принимать правду.

— Ты считаешь, что это повод для рефлексии, или не надо копаться в болезненном прошлом?

— Копаться не надо. Надо изучать. Надо знать, что это было, и давать этому соответствующую оценку.

— Но какую адекватную оценку мы — люди, живущие в более-менее мирных условиях, — можем дать людям, которые прошли войну, прошли смерть близких и которые потом приходят в относительно благополучный Кёнигсберг.

— Он не был благополучным — это миф. Вербовщики должны были выполнить план. Они рассказывали, что здесь стоят дома: заходи и бери. Но этого не было. Более того, условия жизни были очень тяжёлыми. Здесь был реальный голод. Говорят ещё, что Сталин был эффективный менеджер... Людей сюда завозили осенью, со скотом, 50 % которого пало, — это реальная цифра.

— Я имею в виду ситуацию, когда военные входят в город, где живут люди, которые до этого разрушили их города. Какую мы им оценку можем им дать?

— Не знаю... Мы можем просто знать, что это было. В книге «Восточная Пруссия глазами первых переселенцев» один из военных рассказывает о некой традиции. Он стоит дежурным по части и видит, что в «пирамиде» не хватает одного автомата. Потом возвращается солдат, ставит автомат и говорит: «Пойду спать. За своих рассчитался». И это реальность. Было жуткое насилие по отношению к немцам. В сводках происшествий говорится, что немцы подвергались жуткому насилию, но они не обращались в милицию. Они считали себя виноватыми. Секретарь Иванов реально покончил жизнь самоубийством. Он написал письмо Сталину, где говорил, что в Калининграде должны стоять лучшие воинские части, «а здесь — один бандитизм». Приехала комиссия во главе с Косыгиным. Он понял, что для него это плохо кончится и покончил жизнь самоубийством.

— Основная твоя сюжетная линия в книге — это такой детектив, триллер. Но у тебя с главным героем постоянно какая-то чертовщина происходит: то ему какая-то мистика снится, то он эту мистику наяву встречает. Зачем эта чертовщина в духе «Лаборатории «Кёнигсберг-13» нужна? Если мы к Кёнигсбергу обращаемся, то мы без неё не можем?

— Нет, мы можем без этой чертовщины. Я просто хотел показать какое-то проникновение двух культур. Пришли наши, и начинается для них такая галлюциногенная реальность. Как и в любом городе, здесь есть мифы и легенды. Есть очень много католических легенд, связанных с Орденом. Они потрясающие по своей готичности: пруссы сжигают рыцарей в парадных одеяниях, а у них изо рта вылетает белая голубка — символ Девы Марии.

— Но город подвергался советизации. То есть эта мистика куда-то в подполье выталкивается?

— В подсознание. Мы с тобой сейчас разговариваем, а за окном стоит памятник «Родина-мать». Раньше там Сталин стоял. Сначала он на площади стоял, а потом его сняли. Когда его снимали, то уронили, и он развалился на две части. Ночью его срочно заварили и поставили на месте сегодняшней «Родины-матери». А потом и отсюда убрали. И я не понимал: вот стоит этот постамент без памятника, только скобы торчат, на которых Сталин крепился. Я спрашивал папу: «А это что? А это зачем?» «Сняли».

— Книга у тебя выходит в «Амфоре», в федеральном издательстве. Насколько это интересно будет читателям из других городов при условии, что у тебя большой акцент именно на истории области.

— Не знаю. Вынужден здесь положиться на издательство «Амфора». Говорят, что будет интересно. Калининград — это такая мистическая история: янтарная комната, ещё что-то такое. Считается, что да.

— Тут просто интересный момент: если ты сидишь в Москве, то ты можешь писать про всю Россию, про весь мир. Но если сидишь в провинциальном городе, то вынужден писать только про него. Это какое-то обязательное условие для провинциального писателя?

— Я не думал про это. Я видел, что есть вот эта потрясающая история. Сейчас с издательством обсуждается второй роман, и он тоже про Калининград (но уже про 1953 год, после смерти Сталина). Говорят, что это интересно.

— Для Москвы — это некая экзотика? Прусские мистические дебри и всё такое прочее?

— Конечно. Кстати, по поводу прусских дебрей. Есть такой обряд: когда человек заболевал, то его несколько человек в «танцующем» лесу продевали сквозь вот это круглое кольцо дерева. И в католической Литве этот обряд существует до сих пор. Настолько эта мистика сильна.