Группа «Мегаполис» закрывала второй день фестиваля «Янтарный пляж». На фестиваль Олег Нестеров и его команда привезли свою последнюю концертную программу «Из жизни планет» — странный сновидческий проект, который задумывался как саундтрек к неснятым фильмам 60-х. Нестеров, судя по всему, вообще в последнее время активно интересуется идеей советской «оттепели». Отчасти ей же посвящена его последняя книга «Небесный Стокгольм». В интервью Афише RUGRAD.EU он рассказал, что надо сделать Калининграду, чтобы снова стать местом, которое может программировать смыслы, что объединяет столицу и самый западный регион страны, а также какой должна быть настоящая калининградская музыка.


— Группу «Мегаполис» вы всегда позиционировали как «настоящий московский ансамбль». Для человека из провинции «настоящий московский» — это что-то про купола, вороные тройки и икру. То есть совсем не то, что представляет из себя музыка «Мегаполиса».
— В 1996 году у нас всё это закончилось. Мы записали альбом «Гроза в деревне» и перестали быть городским ансамблем. Мы посмотрели на землю и людей с высоты птичьего полета. Или с высоты полета ангелов. Кому как больше нравится... Собственно, мы давно уже эти выражения про себя не употребляем.

— В одном интервью вы сказали, что творческие расцветы «Мегаполиса» связаны в том числе и с жизнью столицы: то есть Москва начинает развиваться, и «Мегаполис» тоже оживает. Я так понимаю, что это про альбом «Супертанго» было сказано.
— Нет, «Супертанго» — это вообще другая тема и к городу не имеет в принципе никакого отношения. Я говорил про наши взаимоотношения с Москвой, что наша музыка коррелировала с городом тех или иных времён. А так как мы пережили четыре эпохи: восьмидесятые, девяностые, «нулевые» и «десятые», — то про каждую из них можно много чего сказать. Но был серьёзный момент, когда я перестал чувствовать город. Году в 2007 меня как молнией ударило. Я вышел на Тверскую и думаю: «Перестал мне нравиться мой город. Не напишу я больше здесь ни одной песни». Но потом это быстро прошло. Ударил кризис. Люди стали добрее к друг другу, автомобилисты стали пропускать пешеходов. И вообще, чем хуже живется, чем курс доллара к рублю выше, тем москвичи добрее.

— То есть сейчас «Мегаполис» как творческая единица себя комфортно чувствует?
— Да.

— Сейчас много говорят про эту «урбанистическую революцию», которая происходит в столице. На «Мегаполис» это как-то влияет или вас это совершенно не касается.
— Урбанистика нас в принципе никак не касается. Нас касается то, что в Москве появился театральный бум. Что молодёжь ходит в театр, что театр — это новое место силы. Что в Москве появляются точки, где это может проявляться. И ещё мне очень хочется, чтобы то место, где я по утрам гуляю, — Измайловский парк — как можно дольше оставалось в том виде, в котором он есть сейчас. Конечно, городская среда влияет на творчество. Я думаю, что Брайан Ино очень точно про Москву сказал: здесь никогда не появится хорошей музыки, потому что у вас дома некрасивые. Всё в мире — это пропорции. Эти простые законы мироздания верны для всего: математики, астрономии, физики, акустических законов, архитектуры и так далее. Сочетание цветов, размеров и форм. Если это сочетание не очень, то тогда человек начинает с этим бороться. Потому что человек не может жить вне гармонии. Гармония заряжает его жизненные батарейки. Гармония — это, в общем-то, счастье. Если человек перестаёт чувствовать гармонию, то он перестаёт себя заряжать, у него будет стресс и так далее и тому подобное. То есть ему будет сложно что-то делать и себя воплощать. А город с правильными пропорциями должен поддерживать [человека] своей гармоничной системой координат. Когда это есть, то человеку легко и музыку писать, и детей воспитывать.

— А к Калининграду это цитата Брайана Ино применима? У нас дома красивые или не совсем?
— Кое-где у вас есть красивые дома. Но этого мало. Как в общем-то и в Москве. Чего не скажешь о историческом центре Санкт-Петербурга.

— Есть же популярная теория о том, что екатеринбургский рок-клуб дал такую депрессивную музыку, потому что там в городе индустриальное производство и ничего больше. Влияли именно городские пейзажи. Калининград какую музыку должен дать?
— Он должен играть портовую музыку. Cross-culture. Заходят моряки, привозят шмотки, граница рядом с Польшей, и до Берлина 6 часов на машине. При желании домчать можно. Вы же в центре Европы: порт, море, Балтика.

— У вашего лейбла «Снегири» были же отношения с группой «ЛондонParis», и они уж никак не cross-culture.
— Они не совсем cross-culture... Но вы меня спросили, какой должна [была быть калининградская музыка] в идеале. Но я думаю, что Калининград всё равно на cross-culture воспитывался. У вас в 70-е годы всё раньше появилось. У вас народ более образованный. Когда мы жили под железным занавесом, вы вовсю могли что-то слушать и смотреть. Дефицитная информация вам была более доступна.

— Удивительно только, что это дало не такие большие всходы, как планировалось.
— Вот это мне интересно. Мне кажется, что в Калининграде должно быть всего больше.

— Давайте про вашу писательскую деятельность поговорим. Мне кажется, что ваши книги «Юбка» и «Небесный Стокгольм» объединяет одна тема: они обе про что-то хорошее, но про то, что не сбылось. Почему такая тема?
— Я про «Юбку» такое не говорил (она, скорее, про другое). «Небесный Стокгольм» тоже про другое. Это первый слой «Небесного Стокгольма». Столица государства с идеальным общественным устройством, в которое Москва мечтала превратиться и имела все шансы, в очень короткий промежуток времени, в начале 60-х. Это проживание вместе с героями удивительного времени, когда всё получалось. И в спорте, и в кино, в космосе, шахматах, музыке... Но вся вторая часть книги — медленный выход из этой эпохи. Наступала уже другая эпоха. Вползание в 70-е было долгое, незаметное и подловатое. В общем, я своих героев бросаю в тот момент, когда наступают 70-е. На страницах своей книги я не только ностальгирую. Я пытаюсь посмотреть на «небесный Стокгольм» трезвыми глазами. «Небесный Стокгольм» — это иной полюс, чем «небесный Иерусалим». Небесный Иерусалим — это твой персональный ад и рай, который у тебя внутри, — мгновения, рассеянные по всей твоей жизни. Собственно, Царство Небесное, о чем Бердяев говорил, и человек всегда должен об этом помнить.

— Можно сказать, что у Москвы и у калининградской музыки появились наконец-то какие-то объединяющие точки. И Москва как «небесный Стокгольм» не сбылась, и Калининград в качестве такого европейского ориентира для всей остальной России не сбылся. Есть у наших городов что-то общее?
— Вы знаете, если не думать о том, что время продолжается, то и так сказать можно. Но время продолжается. «Настоящему, чтобы обернуться будущим, требуется вчера», — сказал Иосиф Бродский. «Небесный Стокгольм» — это не ретророман. Да, там про наше прошлое, которое поможет настоящему увидеть будущее. Москва и Калининград не лишены шансов.

— То есть у Калининграда ещё есть шанс состояться как у места, образующего смыслы?
— Понимаете, все эти дома, все эти некрасивости, все эти несправедливости, вся эта шелуха — это всё равно проекция внутреннего людей. Сначала нужно [что-то] увидеть внутри, и тогда это появится и снаружи. Сначала нужно этого захотеть. Это такой медленный дрейф, когда что-то начинает меняться именно в нормальную сторону. В Москве этот дрейф на лицо. Я надеюсь, что и в Калининграде так же. Я мельком видел сегодня город и давно в нём не был.

— В «Небесном Стокгольме» вы возвращаетесь к 60-м, к «оттепели». Сейчас многие определяют «оттепель» как такую точку прошлого, которая может помочь увидеть будущее. Это действительно интересное время для нашей страны, когда мы могли раскрутить нашу последующую историю по-другому?
— Конечно. У меня есть ответ на этот вопрос, почему это было именно такое время. Время, когда всё получалось. Страна имела известную долю «антихрупкости» после Великой Отечественной войны. Желудок страны, извините, мог камни переваривать. И вдруг у людей появилась перспектива и жизненная глубина: «всё зависит от тебя». Хрущев при всей своей нелепости действовал интуитивно. Его движения были спонтанны. Он привозил из своих многочисленных зарубежных поездок разные идеи, и пытался их во благо применить. Хрущев управлял, как настоящий дирижер. Профессия дирижера — управлять оркестром. Но управлять, вдохновляя каждого из музыкантов. Музыкант не должен думать, что им управляют. Он должен чувствовать только вдохновение... Когда ты вдруг понимаешь, что всё зависит от тебя,что ты получаешь свободу и перспективу. Пусть и не в полном виде. Много тоже глупостей было: Бродского сослали... Не будем говорить про это. Но этого было достаточно, чтобы каждый почувствовал, чтобы каждый начал перекрестно опыляться: космонавт — шахматиста, шахматист — ученого и так далее. Включился большой силы рубильник. Всё это продолжалось, пока режиссёр не ушёл.

— Скорее его «чуть-чуть ушли»...
— Да, «чуть-чуть ушли», и после этого всё съехало. Номенклатуре нужно было спокойно жить: никто не расстреливал, никто не сажал, Сталин ушёл, бояться нечего.

— Шестидесятые были, наверное, прекрасными. Но про них вспоминают ещё вот что: режиссёр Григорий Козинцев снял в это время своего «Короля Лира», и считается, что этот фильм во многом спровоцирован апокалиптическими ожиданиями, которые у него возникли от молодёжных бунтов во Франции в мае 1968 года.
— Шестидесятые годы — это шестидесятые годы. Знаете, в шестидесятые в разных странах Европы случились в разное время. У нас был пик в 1962 году. А во Франции — в 1968-м. И даже в Северной Африке были [свои] шестидесятые. Я разговаривал с куратором из Австрии, который уже 10 лет по всей Европе делает разные выставки, конференции и перформансы. Он очень ясно дал понятие, что шестидесятые — это у всей Европы шестидесятые.

— Давайте про лейбл «Снегири» поговорим. Он сейчас что-то новое в русской музыке находит? Если я сейчас назову такие новые имена, как группа «Труд», Фараон или группа «Буерак», то они вам о чем-то говорят?
— Фараон — говорит... Группа «Труд» — в меньшей степени. Про «Буерак» в первый раз слышу, но погуглю. Я стараюсь следить за тем, что происходит. Я год и 1 месяц провёл практически на другой планете, когда текст своего романа писал. Поэтому у меня есть с этим некоторые проблемы. Очевидно, что что-то рождается, потому что не может не рождаться.

— А если сравнить ваши восьмидесятые и нынешнюю музыку. Можно же проследить какие-то общие черты? Какой-то эскапизм, к примеру, желание не участвовать в этой не самой приятной жизни и забиться от неё куда-то к себе «назад в подвалы»?
—У нас немножко другая история. «Снегири», конечно, это всё-таки не про подвалы. Маркер один: настоящий артист или ненастоящий. Настоящий может быть в любом жанре: это грузинский ансамбль или литовская певица. Или молодое дарование Даша Шульц из Петербурга. Или 2H Company, которых мы когда-то издавали. Или СБПЧ. Все они были настоящими. Иногда мы ошибались. Иногда мы брали ненастоящих и палили наши ресурсы.

— Сейчас, когда жизнь музыкальной индустрии достаточно условна, когда лейблы мало кому нужны, как функционируют «Снегири»?
— У нас сейчас есть очень большой артист — группа Mgzavrebi. Она собрала весной клуб Yotaspace: 3 тысячи человек на сольном концерте. Она за последний год дважды была в долгих турах по стране. С точки зрения коммерческого успеха, на «Снегирях», за 18 лет существования, артистов такого уровня не было. У нас никто 3 тысячи человек не собирал. Даже Найк Борзов. Вы знаете, у нас всегда вехи... Была эпоха двухтысячных, началась эпоха десятых. Мы для себя с Шуриком Горбачевым (экс-главный редактор журнала «Афиша». — Прим. ред.) сделали сборник «No oil. No Stress. No noise», где он сделал компиляцию из 20 неизвестных молодых артистов. Где, кстати, были The Retuses, которых мы подписали. Вот такие вот «десятники», «новые тихие» — эта эра началась для «Снегирей» с The Retuses. Сейчас я понимаю, что что-то другое нарождается. Я не то, чтобы этот тренд не ухватил... Я чувствую этот запах. Запахло озоном, но молнии я пока ещё не вижу.

Текст: Алексей Щеголев
Фото:   RUGRAD.EU