Гостем Дней литературы, которые продолжаются в Калининградской области, стал Константин Кедров - поэт, доктор философских наук, философ и литературный критик, автор термина метаметафоры и философской теории метакода. Перед своей творческой встречей в Калининградской художественной галерее Константин Александрович рассказал Афише Rugrad.eu о том, чем ему понравился Калининград, как поживает поэтическая команда Добровольного Общества Охраны Стрекоз и почему Пушкин – уже давно не «наше всё».

- Я впервые в Калининграде. Сразу ощущение, что мы находимся в европейском городе: брусчатка гладенькая. В Москве на Красной площади волнистая.

- Здесь тоже есть неудачный новодел…

- Нам, наверное, повезло – мы ехали по старой брусчатке. Вообще здесь сильно ощутимо дыхание столетий. К счастью, не оправдался миф о том, что, якобы, здесь ничего не осталось: три башни я видел, бастион, могилу Канта, собор, просто дома старинной постройки. Чувствуется, что люди берегут всё это.

- Нам-то изнутри кажется, что – наоборот…

- В Москве сейчас очень силен дух новостроя – по сути, дух разрушения. На глазах гибнет история: у меня под окнами палаты XVI века года три рушили, чтобы на этом месте построить ресторан. Здесь старину берегут и ценят, - это проявление духа всё-таки более западноевропейского. Мы же размашисты – и тем больше, чем дальше к Востоку.
Наша поэтическая команда ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз) задумала возложение золотой стрекозы на могилу Канта в знак уважения к памяти великого философа. Что и удалось сделать, и мы очень этому рады. Правда, не на саму могилу, поскольку она огорожена, а к подножию.

- Вы выбираете пространство для чтения – или можете освоить любое?

- Я всю жизнь преподаю, много лет – в Литинституте. Да и в юности мы выступали перед любыми аудиториями. В комсомольских кафе сидят, жуют, вилками скребут – а мы читаем. Во мне заложен дух 60-х годов, поэтому могу читать где угодно: в цех приведут – и там буду на своём месте.

- В одном интервью прочитала про ваше знакомство с Папой Римским еще до того, как он стал Папой. Это был Иоанн Павел Второй или Бенедикт XVI?

- Если я не ошибся, то я действительно сидел с будущим Папой Бенедиктом XVI – тогда архиепископом Вены - за столиком Фрейда. Но у меня был и другой случай общения – с Иоанном Павлом Вторым. В 1995 году мы участвовали в пасхальном шествии по улицам Рима с требованием моратория на смертную казнь: шёл я, шёл Далай-лама, шёл Анатолий Приставкин, возглавлявший тогда комиссию по помилованию, - а жители Рима аплодировали нам и бросали под ноги цветы. Был прием у тогдашнего президента Италии Оскара Луиджи Скальфаро, а потом мы читали в Пантеоне, храме всех богов. Это чтение с титрами транслировало телевидение. Я читал поэму «Компьютер любви», и потом мне папский нунций сказал, что Папе очень понравилось.
Небо - это высота взгляда
взгляд - это глубина неба
боль - это прикосновение Бога
Бог - это прикосновение боли…
Мы не были приглашены на пасхальное богослужение, но пришли постоять рядом с собором. Одному из членов нашей делегации понадобилось в туалет, почему-то мы решили, что маленькая дверь справа – это то, что нужно. Нам отсалютовал гвардеец, одетый в форму по эскизам Микеланджело, сказал «Prego!» Мы зашли – и сразу оказались в соборе: Папа стоит лицом к большей части храма, все стулья за ним заняты, места есть только в первом ряду. Он видит наше замешательство и показывает на первый ряд. Мы сели. Таким образом, мы присутствовали на пасхальной службе 1995 года в Риме.

- Что искали – и что нашли…

- Это символично. После службы обменялись рукопожатиями – и пошли по длинной-длинной улице Аурелия в гостиницу. А виновник нашего казуса только в гостинице вспомнил, зачем он зашел в собор и что там искал. Вот вам прямое доказательство, что дух первичен (смеется). История, я бы сказал, фантастическая.

- Чем сейчас занимается Добровольное общество охраны стрекоз?

- Все началось с того, что в 1984 году я написал стихотворение:
Квитанция, которую я получил,
полыхает закатом,
там солнечная печать.
Надо доверять только вечности,
всё остальное время
лучше не доверять…
Оно заканчивалось словами: «Неостановленная кровь обратно не принимается! / ДООС – Добровольное Общество Охраны Стрекоз». Сначала в обществе состояли я и Елена Кацюба, замечательный поэт и моя супруга. Потом к нам стали присоединяться другие поэты. В 1999 году был большой приток свежих сил. Андрей Вознесенский очень захотел быть доосом – причем официально.

- Что значит – официально? С определенным ритуалом приёма?

- С Андрюшей и с Генрихом Сапгиром ритуала у нас не было никакого, просто они приняли официальное звание дооса – стрекозавр. А я свое звание стрекозавра сложил и стал стихозавром. Остальных мы принимаем с ритуалом возложения того предмета, который они хотят: стрекоза, кинокамера, камертон, книга, шпага. Происходит это на поэтических вечерах. Из великих доосов – два несомненных имени: Генрих Сапгир и Андрей Вознесенский. Они уже в вечности, но доосами останутся навсегда.

- А сколько членов сейчас в ДООСе?

- Человек тридцать наберётся. Это выдающиеся поэты, каждый чем-то знаменит. Например, Сергей Бирюков – профессор, живет сейчас в Германии, в своё время в Тамбове издал антологию русского авангарда, основал Международную премию имени Давида Бурлюка, защитил докторскую по авангарду и до сих пор продолжает собирать авангард. Еще один доос – профессор Александр Бубнов, живёт в Курске, тоже поэт, защитил две диссертации по палиндромам. А Елена Кацюба создала два палиндромических словаря: кстати, оказалось, что очень многие слова русского языка туда-обратно переворачиваются.

- Вас удивило, когда в 2003 году 11500 русскоязычных пользователей Интернета назвали главным поэтическим событием года вашу поэму «Компьютер любви» и она стала лауреатом премии Grammy.ru?

- Я эту поэму вывесил в сети в 2002 году, а в 2003-м на Grammy.ru появилась номинация «Поэзия года», пользователи выбрали «Компьютер любви» - как раньше говорили, подавляющим большинством голосов. Для меня это было полной неожиданностью, потому что поэма написана в 1983 году – и ее не сказать, чтобы уж очень печатали, поскольку время тогда было непоэтическое. Теперь она переведена на многие языки, самый недавний перевод – на южнокорейский.
Мы живем в мифах, одним из которых является утверждение, что поэзия сейчас никому не нужна. Кто это выдумал? Высечь бы его на площади. Как говорил Гамлет, «если каждый получит по заслугам, то кто избежит порки». Никогда не было никакого упадка интереса к поэзии. То, что в советское время издавали какого-нибудь поэта, пишущего про сельхозуборочную страду, 100-тысячным тиражом, вовсе не означает, что к этой теме и к этому поэту был действительно интерес. Это просто издавалось – и всё. Например, каждый член Союза писателей к своему 50-летию, как правило, издавал однотомник. Я не говорю, что это плохо, - может быть, и хорошо. Но понятно, что издавались стихи, которые ведавшие литературой чиновники считали полезными и нужными. А полезным и нужным всегда казалось что-нибудь такое – сельхозуборочное, индустриально-строительное. Я в сельском хозяйстве ничего не смыслю (смеётся).

- Вы же не жалуете Пушкина – или не жалуете тот пьедестал, на который он воздвигнут ложной иерархией?

- Тут надо поставить все точки над i. По всей Тверской висели одно время растяжки: «Пушкин – наше всё». Но зачем так врать? Я дал интервью «Пушкин – наше ничто». Никто давно не читает и не знает этих текстов, разве что по школьной программе. Конечно, есть люди увлеченные, собираются у памятника Пушкину, кто-то наизусть шпарит «Евгения Онегина», кто-то – «Полтаву». Но если бы Пушкин был «нашим всем», мы бы тогда в раю жили. А мы живём не в том мире, где «да здравствует солнце, да скроется тьма, да здравствуют музы, да здравствует разум». Мы живём в мире, который столько всего пережил! Надо понять, что поэзия меняется не просто так. Это же безобразие: они в 20-м веке объявили формализмом то, что было просто современной поэзией, - новые ритмы, новое звучание, новую образность. Например, «облако в штанах»: Пушкин не мог написать «облако в штанах», потому что тогда была эпоха разума, классицизма. Пушкина считают реалистом, а я считаю, что он гениальный классицист. Скажу честно, мне как поэту Пушкин мало что может дать. Я могу сказать о Пушкине: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет». Но на самом деле моей первой любовью был Маяковский – и что теперь делать? Простите Христа ради! Биться в открытую дверь и доказывать мне, что Пушкин гений, не надо – я это знаю. Что Пушкин создатель великого языка – знаю. Что Пушкин открыл России Европу – знаю. Через Пушкина Россия узнала великую европейскую литературу, он многие сюжеты переложил – но это пересказ для школьников, а мы-то уже выросли.

- Может быть, есть какой-то «заказ» на то, чтобы Александр Сергеевич был «нашим всем»?

- Я злого умысла здесь не вижу. Это инерция мысли, инерция чувства, непонимание новизны. Та же ситуация, что и в музыке. Я, например, очень люблю Моцарта, но это не мешает мне любить Шостаковича, наоборот – помогает. Когда после Моцарта слушаешь Шостаковича, чувствуешь, как расширяется твое представление о гармонии – то, что вчера казалось хаосом и шумом, сегодня становится гармонией. «Сумбур вместо музыки» - так называлась знаменитая статья в газете «Правда», направленная против всех композиторов, пишущих в стилистике 20-го века – и Шостаковича, и Прокофьева. Так же и в поэзии. На смену Пушкину пришла новая гармония – гармония футуристов, а ее затоптали, задушили. В головах наших литературных критиков и литературоведов до сих пор не произошел ментальный перелом, они так и не поняли современную поэтику. Хлебникова – да, допустили, но не поняли…

- А вообще так ли это необходимо поэзии – чтобы критики и литературоведы кого-то понимали, допускали?

- Я бы вообще упразднил профессию критика. Если произведение плохое, зачем о нем писать? Если произведение хорошее – пиши, но тогда почему критик? Не критик, а толкователь, популяризатор, кто угодно. Это французская традиция, критик в переводе означает «острый судья». При чём тут суд? Человек написал – может, у него получилось, а может, нет, - зачем судить? Понравилось – напиши, почему, вот и всё. Не знаю ни одного случая, чтобы какой-нибудь критик открыл какого-нибудь поэта. И не знаю ни одного поэта, которому критик помог бы что-то написать. По себе знаю: ни разу не было, чтобы критика помогла, а облаять, обругать – пожалуйста. Поэтому я не люблю критику и считаю ее вредным и совершенно не нужным институтом.

- Как развивается теория метакода, которую вы придумали?

- Не придумал, а открыл. Это открывалось в течение долгой жизни, а сейчас приходят подтверждения. Читая «Смерть Ивана Ильича» Л.Н.Толстого, я не мог не заметить, что в описании смерти Ивана Ильича один к одному повторяется сценарий подлёта к чёрной дыре, который космологи к тому времени уже описали. Чёрные дыры были теоретически предсказаны общей теорией относительности Эйнштейна, но ещё не были открыты. Хотя у Толстого даже слово «чёрная дыра» употребляется: «Он чувствовал себя, как будто его запихивают в чёрную дыру угольного мешка». Есть там и тоннель: «Он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперёд, а едешь назад, и вдруг узнаёшь настоящее направление». Я не мог не обратить внимания на это соответствие как на яркое проявление метакода: когда описание строения сложнейшей космологической структуры соответствует тому, что происходит в душе у человека. И до меня это замечали, например, Николай Морозов – астролог, химик, революционер, сидевший в Шлиссельбургской крепости, - один из первых заметил, что в Библии один в один повторяются астрономические сюжеты, происходящие на небе со светилами. Но от него ускользнуло, что гораздо большую роль, чем движение планет, играет движение созвездий.
Во всех литературных сюжетах можно распознать сюжеты передвижений планет и созвездий. Приведу простейший пример. Зрительно все знают, как выглядит Колобок. Нетрудно понять, что это космологическая сказка: старик и старуха (день и ночь) наскребают крылышком муку (Млечный путь), лепят Колобка, который начинает двигаться по кругу созвездий. В детской сказке Колобок от всех уходит, а есть у Афанасьева более древний вариант, где все от Колобка откусывают – и он убывает. Или, например, сюжет блуждания, странствования по морю – Садко, Одиссей, Синдбад-мореход: обязательно находится созвездие, с которым это все происходит. Иными словами, все, кто создавал великие произведения, сознательно или подсознательно повторяли структуру и движение звеёдного неба. Это я и назвал метакодом. Есть внутри всего живого генетический код, есть физический код материальной массы, а есть единый код, связующий все в единое целое, - метакод.

- Как связано с теорией метакода понятие метаметафоры?

- Григорий Перельман сделал большое открытие - доказал теорему Пуанкаре, согласно которой любая точка нашего тела связана с любой точкой Вселенной, даже самой удалённой. Переведу на русский язык: вся Вселенная является вечным и бессмертным телом каждого человека. Только мы это не всегда чувствуем. Когда чувствуем и выражаем это в слове – получается метаметафора. Например, «Человек – это изнанка неба / Небо – это изнанка человека». Или: «Дельфин – долька моря». «Облако в штанах» - очень близко к метаметафоре. Метаметафора – это особая метафора, которая дает правильное видение мира и восстанавливает утраченную или еще не обретенную связь нашего временного тела со всем мирозданием. Это своего рода теорема Пуанкаре - только в поэзии, - и она доказывается не формулами, а чувством поэта. Но когда я изобретал метаметафору, я не знал теорему Пуанкаре.

- Зато Григорий Перельман подтвердил ваше изобретение…

- Совершенно верно. Или другой пример, но это не метаметафора, а особый случай метафоры: когда меньшее может вмещать в себя большее. Открывается бутон, из него выходит цветок, который не только больше бутона, но и открыт в бесконечное пространство вокруг бутона. Это процесс я назвал «выворачивание», но при защите докторской диссертации меня попросили придумать иностранный термин, я придумал «инсайдаут». Хотя правильнее было бы говорить «инсайдаут-аутинсайд»: одновременно внешнее - внутреннее, а внутреннее – внешнее.

- Термин «выворачивание» не очень точно передает смысл понятия…

- Да, там есть много оттенков, для которых этот термин слишком примитивен. Тем не менее, настоящая метаметафора всегда связана с инсайдаутом. Например, Тютчев написал: «В час тоски невыразимой всё во мне и я во всём». Он сказал – и забыл, потому что время тогда ещё не пришло. А сейчас пришло. В разделе математики, который называется топологией, существует, например, теорема выворачивания. Наши беседы с Сергеем Петровичем Капицей «Время после Эйнштейна» довольно популярны в Интернете, там есть такой момент, когда я ему рассказал про метаметафору, а он провел аналогию: в математике аффинные преобразования - когда точка и бесконечность взаимно преобразуются друг в друга. Математики абстрактно оперируют некоторыми вещами, не понимая, что это имеет прямое отношение к человеку. Произошла некая дегуманизация сознания - физикам и математикам отдали на растерзание вещи, которые являются человеческими, в какой-то мере даже человечески прикладными. Математики не могут говорить на языке, на котором говорю сейчас я. Это может только поэзия – но не когда она теоретизируется, а когда рождается. У меня все пронизано этими образами, это не теория, а мой душевный, поэтический опыт.

- Многие ли поэты понимают и чувствуют так, как вы?

- В основном поэты моего окружения. Например, когда мы говорили с Андреем Вознесенским, ему ничего не надо было объяснять при помощи теории относительности или высшей математики – он просто все это чувствовал. Мы друг друга даже не с полуслова, а с полувздоха понимали. Иногда я казался ему единственным, для кого он пишет. Мы думали: сейчас пойдем в НИИ, объясним все физикам и математикам, а они скажут – о, наконец! Но наши надежды не оправдались: физики, оказывается, любят Ахматову и пока еще Пушкина для себя открывают (смеется).

Текст – Евгения Романова