Главный редактор издательства «Новое литературное обозрение» и соучредитель благотворительного фонда Михаила Прохорова Ирина Прохорова выступала на Постинтеллектуальном форуме им. Кафки и Оруэлла 14 сентября с лекцией про «имперский» взгляд на российскую историю и его преодоление. В интервью RUGRAD.EU Ирина Прохорова рассказала, сможет ли русский национализм стать лекарством от «имперства», как старые травмы влияют на новейшую историю, почему с помощью регионализма фактически удалось остановить распад страны и сможет ли российская история выйти из порочного круга.

— Издательству «Новое литературное обозрение» около 27 лет. Как вы для себя сейчас определяете концепцию издательства? Чего не хватало на книжном рынке в тот момент, когда вы решились создать НЛО?

— Издательство «Новое литературное обозрение» (НЛО) начиналось с создания одноименного журнала. Аббревиатура «НЛО» в свое время вызывала много шуток среди коллег, но она во многом точно отражала задачи, поставленные новым периодическим изданием: переосмысление отечественного интеллектуального пространства, модернизация гуманитарного знания в постсоветской России. Гуманитарные дисциплины очень пострадали в советское время от косной идеологии, вездесущей цензуры и культурной изоляции. Будучи филологом по профессии и настрадавшись от отсутствия полноценной академической жизни, я видела свою задачу в восстановлении связей с мировым гуманитарным сообществом, в публикации лучших российских и зарубежных ученых. Многие ведущие гуманитарии в 1970-х годах эмигрировали из Советского Союза, и их имена были под запретом. НЛО стало той площадкой, где они снова могли печататься на родине. Появление частного профессионального журнала в начале 1990-х годов было весьма радикальным жестом, но для меня было крайне важно, чтобы НЛО было независимой площадкой, не аффилированной ни с какой образовательной институцией. Это гарантировало свободу научной мысли, возможность печатать провокативные статьи и вести открытые дискуссии на страницах журнала.

Журнал стал источником концептуальных идей, из которых стал вырастать издательский дом. В настоящий момент в него входят помимо НЛО еще два гуманитарных журнала: «Неприкосновенный запас» и «Теория моды», а также 27 книжных серий.

— Одна из самых популярных серий НЛО — Historica Rossica — это такая попытка найти в истории страны болевые точки, которые до сих пор не зажили?

— В издательстве существует несколько приоритетных серий, связанных с современным историческим знанием: «Интеллектуальная история», «Культура повседневности», «История науки», «Что такое Россия», «Россия в мемуарах» и Historia Rossica — старейшая и наиболее авторитетная среди них. Ее задача — дать углубленное представление об истории России, вписывая многообразие отечественного исторического опыта в мировой контекст. Нынешние битвы за историю и память выявляют главную проблему нашего общества: разрыв между достижениями современной исторической мысли и распространенными представлениями о прошлом. В течение ХХ века в западноевропейской историографии возникло множество направлений и школ, занятых переосмыслением национальной истории, ее демократизацией. Я имею в виду перенес акцента с истории государства на историю частного человека. В Советской России с ее милитаризированной идеологией антропологические направления в гуманитаристике практически не развивались или оказывались на обочине официальной консервативной историографии. Напомню драматическую судьбу отечественной исторической антропологии в лице Аарона Яковлевича Гуревича, который был зачинателем этой дисциплины в Советском Союзе. С каким трудом это направление пробивало себе путь в профессиональной среде.

— То есть у нас до этого не было взгляда на личность в исторической науке?

— Это была история партии, которая наложилась на старую имперскую историю. И в таком виде эта история до сих пор и преподается.

  

— Какие вы точки себе определили, чтобы взломать матрицу вот этого исключительно «имперского» взгляда на историю?

— Мы стараемся издавать книги, которые предлагают разные подходы к российской истории. Это могут быть исследования о многообразии социокультурных образцов и укладов жизни в России, о различии в динамике развития социальных групп и классов внутри страны, о напряжении между политическим центром и регионами, о меняющихся взаимоотношениях общества и государства, личности и власти. Это может быть также пересмотр взглядов как на отдельных исторических личностей, так и на целые эпохи, которые либо вообще замалчивались, либо очень тенденциозно интерпретировались. Обилие новых подходов обогащает наше представление о прошлом и углубляет понимание современности.

— Пример книги, которая показывала эту новую оптику, можете привести?

— Трудно выбрать из моря изданных книг самую характерную. Пожалуй, сошлюсь на одну из первых публикаций в серии Historia Rossica — блистательное исследование ведущего специалиста по Петровской эпохе Евгения Анисимова «Дыба и кнут». Мы недавно издали популярный вариант этой книги в нашей новой, просветительской исторической серии «Что такое Россия» под названием «Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке». Это драматический рассказ о российском государственном деспотизме, который в попытке обожествить собственную самодержавную власть формирует практику тотального сыска, пыток и жестокого наказания за неуважение к монарху. Мы часто задаем себе вопрос: «Как мог возникнуть тотальный сталинский террор?» Прочитав книгу Анисимова, становится понятно, что возникнуть он мог на фундаменте мощной репрессивной традиции, идущей от раннего модерного времени. Но это повествование не только о специфике российского абсолютизма, но и о живом и динамичном русском обществе. Несмотря на свирепое государственное преследование «длинных языков», люди не переставали критиковать и высмеивать негодных правителей и их приближенных, открыто обсуждать политические события в стране, возмущаться неправедностью судов и разными способами сопротивления насилию.

— Изданные вами книги, по вашему мнению, работают на подрыв «имперского» взгляда на историю? Или это просто некая информация, которую получает читатель?

— Не стоит рассчитывать на молниеносное влияние, дескать, напечатаем 100 серьезных книг и произойдет гуманитарная революция. Изменение исторической оптики — это долгий процесс накопительного характера. Можно завалить рынок самой замечательной исторической литературой, но проникновение в общество новых идей зависит от многих факторов: от степени продвинутости самого исторического цеха, от приоритетов в системе образования, от совокупности просветительских инициатив и т. д. Пока не произойдет глубинная трансформация в разных общественных сферах, мы будем наблюдать одну и ту же картину: академическая историография в лице ее лучших представителей будет соответствовать научным критериям XXI века, а общество будет воспринимать историю в традициях XIX века, грубо говоря, «карамзинской истории».

— Есть же мнение, что условный НТВ всегда будет популярнее на рынке, чем какой-нибудь РБК? То есть какая-нибудь серия в духе «Сталин и евреи» всегда будет популярнее, чем серьезные исторические исследования? 

— Разумеется, специализированные информационные каналы никогда не смогут конкурировать с популярными жанрами. Да от них это и не требуется; профессиональное знание в идеале призвано подпитывать развлекательную культуру, привносить в нее новые смыслы и социальные метафоры. Однако на практике часто происходит иначе. Профессиональное интеллектуальное сообщество нередко страдает снобизмом и чурается иметь дело с «попсой». В нашей стране это открыто декларируется и почитается за добродетель, но удивительным образом схожие явления можно наблюдать и в более демократических обществах. В следующем году мы издадим очень интересную книгу английского исследователя Джерома де Гру «Потребляя историю», которая посвящена публичной истории. Это новое направление в гуманитарных науках, призванное адаптировать историческое знание под нужды популярной культуры. Колоссальный успех исторических телесериалов, документальных фильмов, театральных постановок, видеоигр, романов, реконструкций свидетельствует о растущем интересе людей к истории. А вот профессиональные историки, сетует де Гру, предпочитают критиковать низкий уровень продукции, неточности и ошибки в презентации исторических событий, но не участвовать в создании культурного продукта более высокого качества.

Я потратила несколько лет жизни, убеждая ведущих российских историков писать популярные тексты для широкой культурной аудитории, и в итоге мне всё же это удалось. Так, год назад появилась научно-популярная серия «Что такое Россия», в которой уже вышло 14 замечательных книг.

— Если попытаться сделать обобщение книг, выпущенных в исторических сериях, то получается, что все наши современные проблемы —от неизжитого имперского сознания?

— В каком-то смысле это так. Современные проблемы всегда лежат в унаследованной культурной традиции. Если в обществе отсутствуют публичные площадки для их открытого осмысления и обсуждения, то проблемы становятся хроническими и передаются, как наследственная болезнь, из поколения в поколение. Неизжитые стереотипы в общественном сознании воспроизводятся на разных этажах социальной лестницы: от парламентских законотворческих инициатив до повседневных практик. Отсюда создается ощущение, что мы ходим по замкнутому порочном кругу.

  

— По поводу этого «порочного круга». У вас выходила книга Бориса Колоницкого «Товарищ Керенский», которая как раз примерно об этом. Как только произошел слом старой формации и Февральская революция, сразу же стал формироваться новый культ личности. Тут же есть такая популярная точка зрения, что Россия всегда обречена ходить по одному и тому же кругу?

— Говорить о том, что мы ходим по кругу, — все-таки некоторое преувеличение. То, что страна в свой модерновый период была авторитарной (а местами и тоталитарной), — это действительно так. Тем не менее современная Россия — это не Советский Союз (сколько бы о нем не ностальгировала некоторая часть соотечественников), а СССР уж никак не походил на императорскую Россию. Да и само самодержавие претерпело определенную эволюцию на протяжении нескольких веков. Я не поклонница пессимистической позиции, что в стране ничего невозможно изменить и проклятые вопросы неразрешимы. Как уже не раз бывало в истории, реальные перемены в любом государстве происходят в результате мощной интеллектуальной работы в обществе, когда пересматриваются базовые системы ценностей и формулируются новые образы будущего. Легитимация любого режима всегда строится на определенной констелляции идей, разделяемых большинством сограждан. Имперско-сословное мировоззрение, таящееся в недрах нашей культуры, неизбежно воспроизводит деспотические формы правления вопреки свободолюбивым декларациям. Сколько раз нам приходится читать в соцсетях и слышать в СМИ о «рабском», «невежественном» народе, который якобы не готов к свободе. Кто-нибудь серьезно задумывался, откуда взялось это убеждение и насколько оно верно? Это презрение и недоверие к людям со стороны социальных слоев, считающих себя «элитой», проистекает из традиции крепостничества. Я посвятила этой проблеме целиком 141-й и 142-й выпуски НЛО. Проект назывался «Рабство как интеллектуальное наследие и культурная память». Мы попытались сравнить российское крепостничество с польским крепостным правом, с рабством в Америке и Бразилии, а также со странами, занимавшимися работорговлей (Англией, Францией, Нидерландами). Наша задача была проследить, как травматический опыт рабства влияет на последующее развитие этих стран.

— Он сильно влияет? 

— Вы даже не представляете себе, насколько сильно. Кстати, к вопросу о «глупом» и «отсталом» народе: ведь это чистой воды наследие патерналистской крепостнической идеологии, где помещик мнил себя отцом по отношению к крестьянину, которого нужно было всецело контролировать, как неразумного дитятку. Так и наше государство оправдывает репрессивные меры, внушая обществу, что оно слишком инфантильно для свободы и самоорганизации. Или вот, например, вечнозеленая проблема реформы нашей армии. В спецномере есть статья военного историка Александра Гольца о том, почему так трудно модернизировать наши славные воинские силы. Как известно, Петр I заимствовал систему рекрутских наборов из передовой в военном отношении Швеции. Однако рекрутство там было ограничено количеством населения и размером королевской казны. В России же был огромный человеческий ресурс — крепостные крестьяне, которых можно было выкачивать из деревни в любых необходимых количествах. Таким образом сложилась порочная практика побеждать не умением, а числом, в уверенности, что бабы еще нарожают. В свете этой традиции становится понятно, почему количество жертв в мировых войнах, гражданской войне, в результате террора в нашей государственной концепции истории не считается приоритетной этической проблемой. Как и низкий уровень военной подготовки в армии. Исследуя подобные болевые точки, можно радикально переосмыслить многие устоявшиеся представления о действительности.  

— Вы говорите  о неких «болевых точках», которые пыталось нащупать издание. Но вот популярный писатель Захар Прилепин пишет книгу о том, что все русские классики были «имперцами», что русская культура всегда пребывала в такой форме и это гармонично для нее. В ответ на этот тезис как-то можно возразить?

— Захар Прилепин — человек небездарный, но на свою беду совершенно советский по мироощущению и эстетическим пристрастиям. Говоря об имперскости классической русской литературы, он прежде всего имеет в виду тот специфический литературный канон, который сложился и постоянно перелицовывался в советский период в соответствии с текущими политическими надобностями. Несомненно, этот набор классиков, да еще и особым образом интерпретированный, несет на себе явные черты имперскости. С распадом советской государственности распалась и имперская литература, что повергло старый культурный истеблишмент в растерянность. Распад привычной иерархии ценностей привел к потере культурной идентичности, а новая этическая и эстетическая системы координат до сих пор находятся в становлении. Из этой болевой точки и произрастает ностальгия по советскому прошлому. Лучше всего эту культурную драму описали два блестящих интеллектуала: Александр Гольдштейн в нашумевшем сборнике эссе «Расставание с Нарциссом» и Светлана Бойм в книге «Будущее ностальгии». Только в последнее время литературная критика и академическое литературоведение приступают к пересмотру истории литературы с учетом новых подходов в гуманитарном знании, например, с позиции постколониальных исследований. Когда «другая» история литературы будет написана, я уверена, откроется куда более сложная художественная картина мира, нежели полинявший культурный империализм.

— Сила другой позиции в том, что она опирается на очень сильные авторитеты. Тяжело спорить с Достоевским. 

— Отчего же, почему не поспорить? Достоевский — выдающийся писатель, но отнюдь не истина в последней инстанции и не Священное писание (хотя и толкования Библии сменяли друг друга на протяжении столетий). Наверное, нам давно пора отказаться от обожествления классиков. Пора видеть в них интересных собеседников, разделяющих с нами свой жизненный опыт и переживания. У Достоевского множество поразительных прозрений и в то же время консервативных предрассудков, националистической риторики. Ничто не мешает нам искренне ценить его талант, при этом не возводя в абсолют его высказывания.

— После того как слово «национализм» избавилось от нехороших ассоциаций с ним связанных, именно эту систему политических взглядов начали позиционировать как противоядие против имперской матрицы. Недавно в издательстве «Рипол-классик» была выпущена книга доцента БФУ им. Канта Андрея Тесли «Истинно русские люди. История русского национализма». Там рассказывается история, как государство воевало в том числе и со славянофилами. Национализм не является таким лекарством от имперства? 

— Не уверена, что национализм в наши дни стал восприниматься исключительно как белый и пушистый. Строительство национального государства в мультикультурной и многоконфессиональной стране всегда сопряжено с большим риском. По каким критериям мы оцениваем принадлежность человека к данной нации, как мы определяем понятие «гражданина»? Возможен ли вариант разумного, умеренного национализма в культуре радикальной, пронизанной нетерпимостью? Длительное успешное существование империй было во многом обусловлено определенной гибкостью в управлении различными территориями. Российская империя, стремительно расширяясь в XVIII и XIX веках, вбирала в себя большое количество народностей и незнакомых культур. Чтобы удержать завоеванные территории, недостаточно было действовать лишь огнем и мечом, требовалось считаться с многообразием жизненных укладов, находить способы мирной интеграции местных элит и жителей в имперский проект. Например, когда в начале XIX века в результате Русско-шведской войны Финляндия присоединилась к Российской империи, то ей предоставили довольно значительную автономию и широкий спектр свобод, которых не было в Центральной России. Когда Александр III вознамерился начать процесс национального строительства, он попытался ввести единое законодательство по всей стране и русифицировать окраины. Это привело к взлету местного национализма и закончилось распадом империи в 1917 году. Большевики огнем и мечом собирали территории, стремясь восстановить империю в советском варианте. Но после Второй мировой войны Сталин отказался от идеи интернационализма и дружбы «республик свободных» в пользу радикальной националистической политики, и эта тлеющая ксенофобия в итоге привела к распаду советской империи. Разговор о постсоветской национальной идентичности давно назрел, но вести его стоило бы очень осторожно.

— В качестве альтернативы национализму часто приводят регионализм.

— Для такой огромной страны, как Россия, реально действующий федерализм был бы самым разумным решением. В 90-х годах, несмотря на все сложности этого переходного периода, федерализм успешно развивался; я слышала много докладов на эту тему. К сожалению, процесс федерализации был остановлен с приходом Путина. 

— Ваши оппоненты скажут, что в тот момент был фактически остановлен «распад страны». 

— Напротив, делегирование большого количества полномочий регионам остановило дальнейший процесс распада страны. Одним из важных косвенных признаков успешного развития федерализма стало краткое цветение местной культурной жизни. К концу 90-х годов вдруг резко уменьшилось бегство интеллектуалов из регионов в Москву. Местная власть в какой-то момент осознала, что она больше не временщик, она здесь надолго. Новый управляющий класс, включившись в политический выборный процесс, стал зависеть от голосов избирателей, а следовательно, стал проявлять некоторый интерес к социальной ситуации в регионе. У региональных политиков и бизнесменов вдруг обнаружились зачатки местного патриотизма, в результате началось возрождение театральной жизни на местах, появились новая культурная периодика, фестивали и т. д. К сожалению, возвращение к москвоцентризму привело к новому оскудению местной социокультурной жизни.

— Почему имперское сознание так аллергически реагирует на проявление любой «особенности». Стоит Калининграду обозначить себя как «особый регион», то получаем сразу же жесткую реакцию.

— Не будем забывать и чисто человеческий фактор. Сейчас у власти находятся пожилые люди, сформировавшиеся в советское время, впитавшие в себя тоталитарное мировоззрение. Проблема тоталитарного сознания заключается в том, что оно не способно управлять сложными, многоуровневыми явлениями. Оно стремится всеми силами редуцировать многогранную современность до привычных простым схем управления: один вождь, одна столица, один народ, один телеканал, один Большой театр, одна Ленинская библиотека, один главный проспект… Нынешняя политическая верхушка продолжает жить в советской традиции ресурсной экономики, которая не предполагает заботу о людях и развитие регионов. Кстати, в конце ноября у нас выйдет новая книга Александра Эткинда ровно на эту тему: «Природа зла. Сырье и государство». Живя в мифологемах сталинской индустриализации, политики не хотят признавать, что современное российское общество очень сильно эволюционировало по сравнению с советским периодом. Люди больше не довольствуются ролью батраков на барской вотчине, т. е. на государственной земле, они начинают заявлять на нее свои права, осознавать себя полноправными гражданами страны. Публичное пространство становится ареной этой борьбы: мощные экологические движения, сохранения памятников культуры и скверов, борьба за свободу митингов и собраний и т. д. И как ни странно это звучит, но эта революция в сознании как раз и является залогом не распадения территории. С одной стороны, люди ощущают свою принадлежность к местному сообществу, а с другой — к большому общему культурному и социальному пространству. Попытки выжигать местное самосознание неизбежно приводит к пагубным результатам. На чем держится единство территории, вернее, когда совокупность территорий становится страной? Только тогда, когда складывается общее культурное поле, состоящее из многообразия и богатства местных особенностей. А пока в сознании наших управленцев доминирует одна старорежимная модель: железный обруч. И отсюда идет процесс закручивания ржавых гаек. 

— Есть еще одна идея, что эта система должна поменяться изнутри. На управленческих постах в регионах появляются чиновники новой генерации — «молодые технократы». У них понятный культурный набор для людей, родившихся в конце 80-х –начале 90-х. Виктор Пелевин — один из любимых писателей, западная музыка. Эти люди могут не заразиться этим «имперским вирусом», который свойственен их предшественникам, потому что у них другой культурный бэкграунд?

— Мне хочется думать, что поколение, которое пережило опыт свободы (пусть он и был драматический), отличается от старых советских партократов. Конечно, даже у замшелой части истеблишмента меняются представления о мире. Но драма молодых технократов заключается в том, что они назначенцы, а не политические деятели. Чтобы стать современным эффективным политиком, нужно пройти через жесткую выборную систему, которая дает тебе представление о настроении общества, о проблемах конкретного региона и страны целом. Если молодой технократ встроен в порочную систему управления, он неизбежно потеряет свой политический потенциал, выполняя абсурдные приказы из центра. И, боюсь, никакой Пелевин здесь не поможет.

— Вам не кажется, что в ренессансе имперства после 90-х годов виновата и другая сторона? В 90-е годы в поп-культуре людей, которые не вписались в рынок, модно было представлять как таких перманентных неудачников, которые «сами виноваты». Большинство в результате стало тяготеть к той исторической эпохе, в которой они чувствовали себя защищенными.

— Не будем недооценивать травму распада Советского Союза для многих жителей страны. Наиболее здравым мне представляется гуманистический подход к этой проблеме. Почему такое количество наших граждан восприняло на ура идею реванша? Давайте посмотрим на судьбу человека в XX веке. Это бесконечная череда катаклизмов, в которых люди неоднократно теряли всё: родных и близких, собственную свободу, дом, сбережения. Им пришлось пережить неимоверные страдания: перманентный страх, голод, холод, нищету, тяжелый труд. Лишь в конце 60-х годов у большинства населения появилась иллюзия нормализации жизни, возможность хоть как-то планировать свое будущее, не бояться репрессий, надеяться на рост качества жизни. И тут наступил 1991 год, и всё опять рухнуло, люди опять оказались на выжженной земле. Дезориентированное, измученное население подкупили разговорами о стабильности. Эта ностальгическая волна по-человечески мне очень понятна. Нет ничего удивительного, что у старшего поколения возникает иллюзорный образ советского прошлого как потерянного рая, тишины и спокойствия. Но на социальную арену выходит новое поколение, которое привыкло жить в быстро меняющемся мире, у которого нет страха перемен. Но травму всё равно нужно изживать, с ней нужно работать. Давайте искать пути преодоления этой социальной проблемы.

Редакция выражает благодарность организаторам Постинтеллектуального форума им. Франца Кафки и Джорджа Оруэлла за помощь в организации интервью