Писатель и публицист Дмитрий Быков приехал в Калининград на пост-интеллектуальный форум им. Франца Кафки и Джорджа Оруэлла. Быков должен был прочитать лекцию о постсоветских тотемах. Впрочем, этой темой выступление писателя не ограничилось и в своих рассуждениях он дошел и до печальных футуристических прогнозов, и до анализа российской судебной системы. Афиша RUGRAD.EU публикует наиболее яркие тезисы выступления Дмитрия Быкова.

О модерне, постмодерне, Кафке и современном обществе

Кафкианский человек всегда виноват. Для него существует странная мысль, что права человека — это вообще оксюморон, как горячий снег. Какие могут быть права у человека? Человек есть нечто, лишенное прав. Человек — есть нечто, находящиеся в ситуации перманентного бунта. Против Родины, против отца, против семьи. Он всегда виноват уже тем, что он живет в ХХ веке, что он вывалился из прежних, достаточно надежных правил. Но ХХ век превратил это чувство экзистенциальной вины в юридическое обвинение.

В этом и заключается, на мой взгляд, главная проблема Кафки. Он не то чтобы оправдал, но впервые постулировал то состояние человека, которое оказалось наиболее распространенным в ХХ веке: ты виноват, ну так вот ты и получи. В результате мы действительно получили сегодня феноменальный вывод из этого: если состояние вины — это дежурное состояние модерна, то состояние постмодерна — это состояние бесстыдства. В сегодняшней парадигме сама мысль о состоянии вины (перед семьей, модерниста перед традицией, интеллигента перед народом) выглядит невозможной, возмутительной пошлостью. Получается, что это оправдание всех Освенцимов и всех Воркут и Колым. После ХХ века категории вины не существует вообще. Как и категории моральной ответственности. Мы увидели, что осознание вины оканчивается разрешением на расправу. Поэтому мы живем в обществе, которое лишено морального ориентира. Более того, это единственное условие его существования. Это общество как раз предсказано Кафкой в небольшой притче, которая называется «Арабы и шакалы». Есть некие арабы, у них в услужении живут шакалы. Шакалы считают себя очень чистыми. Им ненавистен запах, который исходит от арабов. И вот когда в племя приезжает чужеземец, шакалы прибегают к нему с криком: «Спаси нас! Избавь нас от арабов!». То есть, как бы прибегают за американскими печеньками, если угодно. И вручают ему маленькие ржавые ножницы, с помощью которых он должен арабов перерезать. Арабы, хохоча, приходят к нему и говорят: «Ну, посмотри какие забавные эти существа!» и выкатывают шакалам тушу мертвого верблюда, которую те, немного помявшись для приличия, начинают с отвратительным воем раздирать. Вот и так выглядит парадигма сегодняшнего общества, в котором нет ни понятия вины, ни понятия ответственности. А есть понятие закомплексованной взаимной ненависти и пожирания зловонного верблюда (пусть и против воли).

Мне ясно одно, разделение человека модерна и человека традиции, закончилось. Потому что человек традиции слишком охотно хватается за нож, чтобы наказать человека модерна за его иллюзорную вину.

Естественным ответом на абортированный, прежде времени прерванный русский Серебряный век стала тотальная гордыня «Доктора Живаго», его христология, его уподобление себя Христу. Я считаю, что роман «Доктор Живаго» - великий роман, но это роман, допускающий страшную основу. Это поздний Пастернак, который после 40 лет самоуничижения, впал неожиданно в страшную гордыню. Ответ народа на тотальную репрессию — это гордыня. Причем, гордыня чаще всего необоснованная. Народ, который тотально унижен, начинает искать себе утешения (охотно подсовываемые властью) в национальной исключительности, в христоподобности, в том, что он один такой на весь мир. В том, что с ним постоянно совершают акт орального насилия. Актом ответа на это насилие становится своеобразный «стокгольмский синдром». Да, с нами все это делают, но мы от этого ужасно крепчаем. Вообразить себя богоносцем может только народ постоянно распинаемый. В этом и заключается ловушка. Они подсовывают «русскую весну» человеку, которого в этот момент пользуют. И пользуют так, что он уже к этому привык. Под горой стоит верблюд, а его четверо... А им четверо управляют, скажем так. В этом и заключается проблема русского национализма. Мы самые лучшие, потому что с нами лучше всего это делают.

О втором пришествии Советского Союза и будущем

Это не ситуация модерна. Это ситуация недоигранного, абортированного модерна. В котором, вместо модерна, происходит поиск этой утешительной архаики. Русский символизм, русский модерн недоигран. Поэтому я всегда повторяю фразу, что Советский Союз у нас еще впереди. Все говорят, что Быков ностальгирует по колбасе за 2 рубля 20 копеек. Совершенно нет. Советский Союз — это недоигранный модерновый опыт. Никто не говорит, что модерн прекрасен. Но корью надо переболеть, иначе ты будешь болеть ее вечно. Это как Фрейд сказал: «Поднимите руки все, кто мастурбировал в детстве. Кто не поднимет — мастурбирует до сих пор». Вот так и здесь. В известном смысле, мы модернируем до сих пор. Потому что кончить не можем.


Кремль обладает примерно такой же парадигмой, как и замок у Кафки. Что касается моего отношения к Кремлю, то это архитектурный шедевр, который должен быть освобожден от связей с властью. Мне кажется, что Владимир Путин, в этом смысле, со мной солидарен. Отсюда желание сделать Кремль открытым для экскурсий, восстановить два монастыря. То есть, сделать Кремль культурным артефактом, нежели государственным символом. В качестве государственного символа, Кремль хранит слишком много призраков. И эти призраки слишком часто там ходят. Я за то, чтобы государственную власть разместить в другом месте, а Кремль оставить таким шедевром. Построил его итальянец и совершенно непонятно, почему в русской, ищущей свою идентичность семье народов, какой-то итальянец должен быть главным национальным зодчим. У нас хватает своих зодчих, чтобы возвести на новой территории новый символ. А Кремль пусть будет прекрасным музеем пятисот лет Московской Руси.



Может быть, сейчас не очень прилично цитировать Сергея Лукьяненко. Но он очень мудрый человек, судя по тому, как у него прекрасно получается встраиваться в любую реальность. Он сказал, что мы вообще живем в эпоху «пост». В эпоху посттехническую, в эпоху постматериальную, постиндустриальную. Почему так и популярна книжная серия «Сталкер» о мире Зоны, где все добывают хабар и никто ничего не производит. Мы живем в постинтеллектуальную эпоху, потсморальную. То есть, не случайно, что главным жанром эпохи тоже стал пост: «фейсбучный», ЖЖ-шный или кремлевский. Мы все никак не хотим понять, что история человечества закончилась в 1945-м году. Человечество этого теста не выдержало. Оно, конечно, фашизм победило, но сам факт, что оно через него прошло, делает проект скомпрометированным. Проект кончился, это надо признать. Мы можем выбрать либо модель доживания, либо новый проект, который пока очень зыбко формулируется, может быть, в Штатах. Но я боюсь, что это будет проект «всемирного человейника». Личность себя скомпрометировала, а значит нужен муравейник — люди, объединенные социальной сетью. Для меня очевидно, что чип, позволяющий выходить каждому в сеть без айфона, будет вживаться в мозг в течении ближайших 2-3 лет. «Гугловские» очки - первый шаг к этому, уже сегодня айфон для многих из нас — это орган, без которого мы чувствуем себя так же неловко, как старик без зубов. Наверное, придется признать, что раз личность не сдюжила, то придется сдюжить муравейнику, где личность нивелирована.

О России и остальном мире

Америка сейчас нащупывает этого социального человека, человека-сеть, человека-клетку. Не случайно роман Кинга называется Cell. Потому что, если мы будем вне клетки, то мы можем наворотить 1945-й. Можем наворотить 2014-й.

Россия была частью Европы на протяжении всей свой истории после Петра. Отчасти и до Петра. Почему ее должны куда-то брать? Культурная Россия всегда была частью Европы. Во многих отношениях она указывала Европе путь. Русский футуризм породил гениальный дизайн, русский символизм породил гениальный дягилевский балет. Россия всегда была светочем Европы. И говорить о том, что ее куда-то возьмут... Кто ее должен вообще куда-то брать? Получается, что мы ходим с протянутой рукой и просим нас куда-то взять. Но, на самом деле, это не так. Вы подождите, Россия встанет с тех четверенек, куда ее загнали, подняв с колен. Она еще поразит мир и укажет всем светоч, и вся Европа будет просить, чтобы мы ее взяли. Европейские дети будут просить, чтобы они учились в русских университетах. Все впереди. Пусть они хотят, чтобы мы их взяли.

Если надо искать какое-то определение русских, то русские — это нация, совершающая невозможное, но абсолютно беспомощная в возможном. Или другая гениальная формула: если что-то действительно должно быть сделано, то оно будет сделано любой ценой. Но если что-то может быть не сделано, то оно не будет сделано ни при каких обстоятельствах. В этом и заключается русская национальная идея. Поэтому, чтобы решать нерешаемые задачи, надо воспитывать поколение сверхлюдей. Это наш шанс доиграть наш модерн.


О российской юридической системе.

У нас к слову «право» сегодня есть столько определений, что самого понятия уже нет. Нет того, на чем бы это право могло покоиться. Римское право покоится на абсолютной ценности римского государства, несущего народам свет рациональное управление. Просвященческое право покоится на абсолютной ценности человеческой личности. Тоталитарное право покоится на абсолютном всевластье государства, которое сегодня скрипит и разваливается. Я не вижу, на чем можно было сегодня построить новое право. Новое право — это политкорректность, которое снимает понятие о праве как таковом, которая снимает осмысленное высказывание. Поэтому новая цивилизация — это цивилизация без права. Там нет права.


У меня к российской системе права отношение одно: я денно и нощно молюсь, чтобы с нею не пересекаться. Это судебная система в том смысле, что она судьба. Также иррациональна. Рациональных оснований у нее нет. Непонятно, кого она оправдает, кого осудит, а кого убьет. Ситуация с Навальным в этом случае наиболее откровенна. Навальный является жертвой этой системы в двух отношениях: его, в принципе, не за что судить и при этом, его не могут посадить. То есть, он лишен даже того небольшого преимущества, которое давало бы роль жертвы. Это бы дало ему статус борца, а в последствии и президента. А так у него половинчатый статус. Надкусили, но не прожевали. В этом и трагедия современной системы. Это палач, который работает спустя рукава. Палач, который не может добить, но отпустить человека ему не позволяет самолюбие. Людоед приносит домой гробы, а сынок плачет: «Папочка, опять консервы!». Все мы — консервы этой системы. И, дай бог, чтобы она нас все-таки не ела.

К институту суда присяжных я отношусь положительно. Но я все-таки не верю в возможность работы одного правильного института в тотально неправой системе. Поэтому суд присяжных — это фиговый лист, который прикрывает российскую систему в целом. Хотя, конечно, будущее за судом присяжных. Или за судом Линча. В суд Линча верю больше.

Фото: ria.ru