В нашем университете в новом учебном году, по-видимому, будут упразднены социально-гуманитарные кафедры. «По-видимому» здесь означает, что есть консенсус относительно необходимости такого шага. Вместо кафедр появятся несколько «школ» или «департаментов» — название обсуждается. В кантовском университете, как и всюду, делом философии является сомнение и критика. Исполним же наш долг, спокойно и без надрыва, ибо он не является последним — кафедра уходит, философия пока остаётся.

Что представляет собой сегодняшняя кафедра? Это академическая родственница бурлацкой артели, носительница реликтовых общинных форм сотрудничества, архаичная ячейка университетского общества, переживающего «модернизацию», в значительной мере компенсирующая издержки и смягчающая многочисленные перегибы этой самой «модернизации». Когда, скажем, средняя нагрузка внезапно вырастает на треть, нарушая нормы не только позитивного, но и естественного права, или который год подряд на треть сокращаются ставки, или случается очередная внеочередная проверка Рособрнадзора, заведующий, теребя шапку, идёт к людям, и сход принимает решение — упереться, ужаться, подналечь. И, подбадривая друг друга горькими шутками, артель начинает двигаться дальше.

Кому-то этот коммунальный дух покажется тяжёлым (и я из их числа), но что заменит его, когда будет снесена изба? Какая энергия высвободится при расщеплении этого ядра? Ждёт ли нас атомизация академического сообщества и прекаризация преподавателей, силы которых будут направлены не столько на работу с «лямкой», которая никуда не денется, сколько на оппортунистский поиск социальных опор вне дестабилизировавшегося университета, отношения с которым будут носить уже сугубо экономический, а не корпоративный характер? Сможет ли университет удовлетворить так монетизировавшийся интерес, учитывая сложившиеся практики оплаты преподавательского труда? Создадут ли «департаменты» и возглавляемые менеджерами образовательные программы сообразную человеческим параметрам среду, атмосферу, которой можно будет дышать? Что станет пространством воспроизводства неявного знания, коммунитарной культуры и прочих вещей, на сущностную значимость которых указывают современные критики модерна и «модернизаций»? У реформаторов разных уровней было время обдумать их идеи?

Другая сторона проблемы заключается в том, что реформа коснётся социально-гуманитарных кафедр («коснётся» — мягко сказано). Возможно, когда-нибудь станет признанным научным фактом то, что гуманитарное знание не строится, а произрастает (или не произрастает — оно капризно), не администрируется, но культивируется, оно не проект, а эманация, исходящая от ризомы единомышленников. Даже помидор, если его вырастить на пористых орошаемых субстратах, получается несъедобным (нет, можно, конечно, но это надо себя не любить) — что уж говорить о литературоведении или философии. Возможно, в сложившихся условиях гуманитарное знание просто покинет систему образования, оставив ей лишь скорлупу, и найдёт другие формы, новые «голубые океаны», богатые кислородом. Или, что вероятнее, вернётся в каменоломни, сторожки и кочегарки. Более того, исход уже начался. Есть люди (и у них есть имена), которые рассматривают растущий бюрократический гнёт как вызов своему достоинству, как угрозу деградации личности и предпочитают своевременный «выход на пенсию» — не в 65, а в 30 лет. Они бегут из Касталии, оказавшейся кафкианским Замком.

Это подводит нас к большой теме реформы образования в целом, перед которой мы и остановимся. «Рынок», «спрос», «образовательная услуга» и многие другие категории, в которых мыслится реформа, являются грубейшей калькой из часто поверхностной англоязычной литературы, не сцепляющейся с нашей действительностью на уровне антропологических аксиом и интуиций. Приглашение западных PhD, хирш и прочие радости — это реинкарнация петровских попыток сбрить бороды и попрание максимы о том, что «может собственных Платонов...». Если бы я не боялся пафоса, я назвал бы это недостатком патриотизма и капитуляцией в попытках построить собственную меритократию в образовании и за его пределами, если бы не боялся сомнительных аллюзий, назвал бы низкопоклонством перед Западом. Мне самому немного странно в этом признаваться — после суммарных почти двух лет в Оксфордском, Колумбийском, Лёвенском университетах.

Кстати, в связи с декларируемой насущной необходимостью найма иностранных профессоров полезно вспомнить печальную, но поучительную историю одного из первых кантианцев И. Мельмана, приглашённого в Россию преподавать древние языки и философию, но вскоре попавшего в кутузку и депортированного за распространение крамолы, то есть той самой философии, ради которой он был приглашён. Бедный Мельман от потрясения умер, не доехав до Кёнигсберга. Считаю, что нечестно утаивать эту историю 220-летней давности от любого живого профессора, рассматривающего релокацию.

В общем, заведовать я с сентября не буду, а буду писать и читать, чему несказанно рад и чем уже занялся. И другими делами тоже займусь. На вопросы же «за что попёрли?» буду отвечать: «За внедрение порочной системы индивидуальных графиков».

* Мнение заведующего кафедрой философии БФУ им. И. Канта высказано на собственной странице в Facebook.