Фотохудожник Дмитрий Вышемирский совсем недавно выпустил в тираж свою новую книгу «post-» - фотоальбом, посвященный отчасти потерянному, отчасти сохранившемуся наследию Восточной Пруссии в Калининграде. Как рассказывает сам автор, в отличии от его предыдущей книги «Кенигсберг, прости» (которая так же была посвящена пропадающему в современных ландшафтах немецкому городу) в новой работе куда больше рефлексии, а не банальной тоски по ушедшему прошлому. Сам художник говорит уже о неком смирении, которое проявилось в его новых работах. Какие-то образы тут могут свидетельствовать о добрососедстве старого и нового города — Triumph Palace, снятый через обшарпанную арку немецкого дома, какие-то о запустении — огромное мусорное поле перед полуразрушенной немецкой кирхой в одном из Калининградских поселков, где лишь сгоревшие кусты , вороны, да дорожный указатель с характерной цифрой «0». Но финальная эмоция, как рассказывает сам Дмитрий Вышемирский, здесь все равно надежда. Афиша RUGRAD.EU попросила Дмитрия Вышемирского рассказать для проекта "Город и его люди" о наследии старого Кенигсберга, советском Калининграде и к чему может привести современный город излишнее увлечение собственной историей.


Меня в Калининград привез отец где-то в 1961 году. Самые ранние мои воспоминания – это маленький город в Житомирской области, где мы жили одно время. Потом уже помню себя в Калининграде на улице Красной. Эти города очень сильно различались, абсолютно ничего общего у них не было. Единственное, что их может объединять – это дух совка, который тогда был везде: запахи совка, люди совка, совок был везде, независимо от территорий. Я помню, как по улице Красной громыхала тележка со стеклянными бутылками с кефиром, молоком и ряженкой. Молочница в халате ставила нам их под окна, и никто ничего не воровал. Определенные запахи, очереди на автобусных остановках – я помню с детства. Самый мной ненавидимый запах – это запах детского сада, хлорки и мочи. Я его очень хорошо помню. Мне от него настолько всегда было противно… Вот он у меня с совком и ассоциируется.

Я иногда возвращался в Житомир к бабушке и дедушке. То там жил, то в Калининграде. На какие-то из зимних каникул нас вдруг всем классом повезли в Прибалтику. Маршрут пролегал из Житомира через Минск, потом Калининград, а оттуда Вильнюс, Таллин и Ленинград с возвращением в Житомир. Я помню, как соскучившись по Калининграду, я ехал сюда вместе с одноклассниками. Помню как нас повезли в Светлогорск. Все знали, что это моя родина; я всем говорил, что, вот, мы поедем в Светлогорск, это такое красивое место. Мы выходим вечером на вокзале «Светлогорск-2», начинает падать снег огромными белыми хлопьями, полная тишина, кое-где горят фонари, никаких людей. И мы стоим онемевшие, понимая, что мы в какой-то сказке у Андерсена: красивые особнячки, ели, тишина и абсолютное ощущение цивилизованной Европы. Вот этот снег в Светлогорске – это одно из самых радостных воспоминаний юности.

Калининград всегда был атмосферным городом. Когда я приезжал в другие города, то нигде себя провинциалом не чувствовал (ни в Москве, ни в Ленинграде). За мной всегда был бренд Кенига, Калининграда. Мне было приятно, когда питерские говорили: «Мы – питерские», а я мог говорить, что я из Кенига. За нами были мореманы, дальние плавания, джинсы, пластинки. У меня была пластинка Дэвида Боуи и это было так круто! Конечно, с годами начались корректировки и поправки. Я начал понимать недостатки моряцкого города: его попсовость, его гламурность, его материализм, тлетворное влияние на семью и так далее. Со временем все уже становится неоднозначным.

Когда я был фоторепортером, то я был вынужден работать в системе пропаганды. В то время никакой другой прессы просто не было. Но эта профессия давала максимальную степень свободы. К картинкам тоже придирались. Любая фотография обязательно проходила цензуру. Но эта работа давала возможность спрятать свое истинное я от ока «большого брата»: уехать в какую-нибудь экспедицию, жить в параллельном мире , вести тот образ жизни, который тебе кажется правильным, который не имел бы никакого отношения к советской действительности. Но она постоянно доставала. И в Калининграде эта советская действительность тоже доставала. Я предполагаю, что здесь все было чуть-чуть мягче. В 45-м году сюда приехало много людей, которые хотели начать жизнь с нуля, спрятаться. Была такая ментальность... Заглушить голос свободы здесь было сложнее. Заставить всех не смотреть польское телевидение – было сложнее. Какой-то ветер свободы с Балтики все-таки поддувал.

В газете «Калининградский комсомолец» я занимался совершенной ерундой. В то время это была самая популярная и единственная в области молодежная газета. Там была довольно либеральная атмосфера. Это была прекрасная профессиональная школа. Но это была газета обкома комсомола. Газета выходила 3 раза в неделю, и мне нужно было туда делать фотографии следующего характера: на первой полосе - групповой портрет бригады рабочих или доярок с профессиональным инструментом в руках, умно смотрящих вдаль в каких-нибудь слегка неестественных, но гордых позах. На второй полосе могло быть что-то менее идеологизированное (хотя могло быть и партийное собрание). На третьей полосе – интервью с политически ангажированным и «правильно мыслящим» деятелем культуры, науки или образования. А на четвертой полосе уже можно было почувствовать себя человеком – фотоэтюд, зарисовка с улицы, листик, лежащий на уголке скамейки , фотоочерк из культурной жизни. Вот там политика уже хоть чуть-чуть отсутствовала. Фактура для этих городских пейзажей в городе была. Но никакого акцента на немецкой истории не подразумевалось: никаких черепичных крыш, никаких фасадов старинных домов. Это не поощрялось. Все, что я тогда делал стоящего – это была параллельная жизнь.

Увлечение Восточной Пруссии у меня началось с конца 80-х годов. Сами собой стали появляться интересные фотографии со следующей интригой: русскоязычное население на фоне нетипичного для России архитектурного ландшафта. Выезжаешь в Зеленоградский район и находишь там деревню, где видишь в качестве доминанты руины кирхи. Ты бродишь вокруг этих руин, а на переднем плане начинают появляться какие-то персонажи. Это смотрелось эклектично, абсурдно и вне рамок официальной идеологии. Так я стал понимать, что меня втягивает в какую-то феноменальную тему. Я радовался, что я этой теме идентичен, что я не приехавший фотограф, который стремится на сенсационной теме поспекулировать, чтобы бабки заработать. Я понимал, что это моя родина и что начинает созревать огромный вопрос: что такое Калининградская область? Что здесь делаю я? И что здесь все мы делаем?

Следов Восточной Пруссии в регионе тогда было гораздо больше, чем сейчас. Если говорить о Калининграде, то это Кафедральный собор. Он был разрушен, но это были очень живописные руины. С детства помню руины Королевского замка… Но больше всего меня привлекали Октябрьский район и район Верхнего озера. Красивые и уютные особнячки, тихие улочки, с сохранившимися кованными решетками и брусчаткой. Там оставался дух Кенигсберга. В этих дверях с кованными ручками… Пытаюсь форты еще вспомнить: кто не любил по ним полазать? Сваи вдоль берегов канала, кирхи.

Я был достаточно молод тогда. Никто в моем окружении на темы Восточной Пруссии не разговаривал. Чуть позже многие в моем поколении почувствовали себя идентичными этой земле. Нужно понимать, что мы росли в определенной системе координат: мы били подвержены определенной идеологии, очень мощному промыванию мозгов и буквально с рождения – Германия – это фашизм, советский народ – победитель, Европа и Америка – капиталисты, а мы –правые и победим. Был жуткий политический замес, и архитектура в него тоже по остаточному принципу попадала. Для нас было естественно, что вся эта архитектура – это чужое. Тогда не ставились многие вопросы, которые у меня в конце 80-х появились. Например, а что мы создали на этой территории значимого, с точки зрения культурных объектов? Покажите мне хоть один такой объект. Даже нацизм создавал значимые объекты. А после 45-го года здесь появился только Дом пионеров и Дом Советов. И все. Это какие-то монстры. И это не моя точка зрения. Я всегда слышал критику. Я знаю, что Дом Советов – это упрощенная версия какого-то достаточно интересного культурного решения, которое, с пренебрежением всего и вся, партийными боссами было трансформировано в нечто невразумительное.

Молот совка, который настучал по моим мозгам, был настолько сильным, что я вообще не знал, как в искусстве радоваться. У меня в этих фотографиях тогда стало появляться очень много «чернухи». У меня был очень большой цикл, который потом был назван «Милосердия жду» (в конце 80-х он назывался «Следы ГУЛАГа»). Это был собирательный образ России в ХХ веке, и он получился намного более страшным, чем фотографии с культурным ландшафтом Калининградской области. Я окунулся в тему геноцида нации. Экспедиции по сталинским лагерям – это серьезный человеческий опыт. Я тогда не то что на тему Восточной Пруссии не находил ответов… Я тогда вообще не понимал, как мы на этом свете живем. После ГУЛАГа, Освенцима и Пол Пота. Как нас космос терпит? Я понял, что нужно остановиться и решил, что не буду несколько лет снимать, пока не найду какие-то другие профессиональные решения. Решения эти стали появляться потом через литературу, через возвращения к поэзии, живописи, театру, графике. И самое главное – через духовную литературу. Спустя несколько лет стали появляться более глубокие фотографии, не чернушные. Я вернулся к съемкам, окунувшись в жизнь православной церкви. Там стали появляться очень глубокие метафизические фотографии. Я стал фотографом церкви, получил благословение тогда еще митрополита Кирилла. И стал работать как сотрудник русской православной церкви. Стал вести фотолетопись становления здесь православия. Тут церковь восстанавливалась практически из небытия. В 88-м году было завершено восстановление Свято-Никольского храма. Тогда в перестройку партийные бонзы, посмеиваясь, отдали верующим руины, мол, чего они там сделают. Хотят церковь? Пусть камни собирают. И каким-то непонятным для них чудом церковь была восстановлена. И я, будучи невоцерковленным человеком, отснял первый крестный ход к тысячелетию крещения Руси.

Православная церковь в Калининграде смотрелась уникально. У церкви не было возможности строить новые храмы, но она стала получать бывшие немецкие кирхи. Это была совершенно невероятная церковная задача: как в чуждой православным канонам архитектуре сделать православную церковь? Я тогда дружил с Юрой Забугой – талантливейшим архитектором – который предложил несколько интереснейших ходов. Свято-Никольская церковь, в этом смысле, уникальный синтез истории и православного образа. Иконостас там уникальный – сочетание Средневековья, готики и православных канонов. Если бы русская православная церковь пошла бы и дальше по этому пути, то мы получили бы уникальный архитектурный бренд.

К теме Калининградской области, как к культурном феномену, я вернулся в 1999 году. Я понимал, что при том отношении к культурному наследию, которое тогда было, ничего позитивного быть не может. Продолжалось грубое вторжение в архитектурный ландшафт. Но в девяностые и нулевые эти негативные процессы уже стали приостанавливаться. Был отреставрирован и воссоздан целый ряд объектов. Кафедральный собор начал реставрироваться, историко-художественный музей переехал в отреставрированное здание. Красивым аккордом стало восстановление Королевских ворот к юбилею города. Деятели культуры понимали, что это общая победа. Мы в Королевских воротах увидели мирное сосуществование довоенной и послевоенной истории этой территории. И то, что там состоялась встреча президентов трех стран — это торжественно и красиво.

Тогда начались и первые культурные контакты между нами и деятелями культуры из Европы. В частности, из Германии. Приехали первые «ностальгические» немцы, которые совсем не оказались фашистами, как это не удивительно (смеется). Они оказались совершенно нормальными, а иногда и просто прекрасными людьми.

Конечно, все эти «стекляшки» и торговые центры стали добивать немецкое наследие. Бездарные торговые комплексы, которые строятся в самых художественно значимых местах для Калининградской области, нагнетают тоску. Сейчас в городе появилась новая сеть — Spar. И она тоску не нагнетает: она цивилизована, уютна и не вторгается в культурный ландшафт. А все эти железные ангары, торговые монстры, конечно, обескураживают. Тут недалеко на Красной есть моя «любимая» фигура кота, терзающего птичек — бездарнейшее, с точки зрения скульптуры, нечто. И это только один из тысячи примеров безвкусицы и профанирования. Есть и более страшные вещи. Меня окончательно обескуражило, когда по фасадам домов на любимых мной красивых улицах стали проводить газовые коммуникации и красить трубы в желтый цвет. Врезать их в фасадные стены. Это просто страшно. Как художник, я иногда просто хочу одеть черные очки и ничего в городе не видеть.

Процесс исторического восстановления в городе будет продолжаться. И более того, меня уже даже многое стало в этой псевдоисторичности раздражать. Рыбная деревня, к примеру, не имеет ничего общего с архитектурой. Это какой-то лубок, муляж. Мы так увлеклись историей, что просто перестали думать о современности и будущем. Мы в Калининградской области помешаны на истории. Мы открыли для себя этот огромный плацдарм и зациклились на ней. Мы начали на ней спекулировать. В искусстве это хорошо заметно по творчеству дилетанствующих художников, которые малюют достаточно примитивными средствами старинные улочки, зарабатывая на этом какие-то деньги. То есть, иногда мы эту историчность в бабло трансформируем. И тем самым мы себя обедняем. Вместо того, чтобы искать перспективу, мы уходим в прошлое и топчемся на месте. Мне бы хотелось, чтобы мы не забывали и о каких-то новациях.

Главный символ Кенигсберга, для меня, это небо цвета прусского синего (он же «русский синий» и он же «берлинская лазурь») под которым черепичные крыши. Это мое любимое сочетание цвета и композиции. И где-то еще между крышами проглядывают дюны и море. Вот такой собирательный образ у меня. Если более конкретно говорить, то это старый немецкий трехэтажный особняк — моя бывшая мастерская.


Текст: Алексей Щеголев
Фото: Дмитрий Вышемирский