Владимир Янке — для Калининграда личность легендарная, хоть и выпавшая из публичного поля в «нулевые» и десятые. В 1980-х — музыковед в областной филармонии и организатор гремевших в СССР спаррингов — рок-концертов перестроечного времени. Благодаря им в Калининграде успели побывать более сотни «классических» коллективов русского рока: «Звуки Му», «Крематорий», «Телевизор», «Аквариум», не считая тех, кто котировался в каком-нибудь одном прибалтийском регионе. В 1990-е — заметная медиаперсона, автор и создатель программы «0112», делавшей сумасшедшие рейтинги местному ГТРК. Продюсер, предприниматель, журналист, блогер. Несколько лет назад Владимир Янке исчез даже из виртуального медиапространства, сосредоточившись на писательском и поэтическом творчестве. 

Добровольное семилетнее отшельничество завершилось книгой «Евангелие от Т(т)ворца» и её презентацией на сцене областной филармонии. В рамках проекта «Город и его люди» Владимир Янке рассказал Афише RUGRAD.EU о своей новой литературной работе, а также за что его телепередачу невзлюбили сразу два калининградских губернатора и что происходит с сознанием людей, когда они попадают в коридоры власти.

«Калининград 90-х — это местечковый город»

1979 год, я работаю в кузбасской филармонии музыковедом. Получаю приглашение сюда на прослушивание. Приезжаю. Посмотрели, дали приглашение на работу с обещанием через год дать квартиру. Так я оказался здесь. По тем временам для меня это было что-то невероятное. Совсем недавно — студенческие годы, трудные. Есть пальтишечко демисезонное, а там — 30–40 градусов мороза зимой, и наконец появились деньги, и я купил тулуп. Длиннющий. Я наконец согрелся и тут получил вызов. Я никак не мог поверить, что зимой можно ходить в демисезонном без шапки и так далее. Я просто шалел от этого города. А это восьмидесятые годы, дыхание Кёнигсберга ещё было мощное. Он до сих пор так и остался: Кёнигсберг-Калининград. Страшно полюбил его. 

Вообще, Кёнигсберг-Калининград тех годов, 80–90-х, — это местечковый город. Это город, который очень долго присматривается к приехавшему: либо его выталкивает, либо адаптирует в очень низкую среду, где [человек] себя дискомфортно чувствует. Либо, если уж принимает, то принимает — да. Мне пришлось его ломать, ломать года 3,5... 

Было, как всегда, несколько уровней. Первый уровень — цеховой. Первое, что спрашивают, — диплом, специальность. «У вас не та специальность, до свидания». Мне и в Кузбассе приходилось доказывать, что я что-то стою. Начинал с самой низкой ставки, я к этому нормально относился. И сюда я приехал — ко мне опять это снобистское отношение. Второй уровень сложности — когда ты начинаешь экспериментировать, привносить нечто новое. А тогда же художественные советы, и каждый раз оплеухи. Потом пришло время, и появился спарринг-клуб. А я по-прежнему классический музыковед, плюс ведение спарринг-клуба, плюс диалоги и так далее, и так далее. Это было что-то. Первые полгода в неделю два-три раза я стоял либо в райкоме партии, либо в райкоме комсомола, либо в управлении культуры, либо ещё где-нибудь, и мне всё время говорили: «Что ты себе позволяешь?»

Это было интересное время. Уже началась ломка, предперестроечные дела, и все были в растерянности, не понимали: что он делает, как его обуздать. Домой приходили кагэбэшники. Второй случай — когда я вынужден был обратиться к начальству МВД и КГБ. Первые мои спарринги, ДК железнодорожников, и по два автобуса приезжает ментов. В зале рядами, шпалерами стоят менты и кагэбэшники. Тогда я вышел и сказал: «Я готов подписать любую бумагу, чтобы меня судили, если случится нечто неординарное. Но перестаньте возить ментов». Прислушались. Исчезли эти ряды ментов. 

Вообще, жуткое было время с точки зрения поднадзорности. С другой стороны, не повязали же. Вот этот уровень, который приходилось преодолевать. Но сюда стремились. Это было десятилетие, насыщенное невероятно. Мы со звукорежиссёром подсчитали потом: более 100 ведущих рок-групп Советского Союза. Тут были реальные группы: если это был «Наутилус», то это был тот «Наутилус», если «Агата Кристи», то это была та «Агата Кристи», первородность была, «земля», «чернозем», по-настоящему. 
Несколько дней назад меня спросили, а когда закончился спарринг. А я, конечно, хорошо помню эту дату: 23 августа 1991 года, когда был крах ГКЧП. Я сижу дома, включён телевизор, звонок в дверь. Вваливается директор спарринга и говорит: «Собирайся. Юра Шевчук хочет отметить. Я уже заказал оборудование, будем делать у гостиницы “Калининград” концерт, выставляем сцену». Для меня это был страшный концерт, ужасный, кошмарный штормовой ветер. А мы предполагали дождь и вывесили тент, и сцена от ветра пошла ходуном. А под сценой — толпа. Когда выходил Шевчук, отработал 4 песни, я говорю: «Хватит, может случиться трагедия. Если мы свалим это на них, будет мясо». Я только отвернулся и слышу: снова рёв, он выходит петь ещё одну песню. Когда всё закончилось, я сел внизу под сценой, Шевчук проходит и говорит: «Ну герой». Хорошее было дело, эпизод жизни. Потом был другой эпизод — телепрограмма. 

«Невозможно было проконтролировать, что он в очередной раз вякнет, зараза»

На телевидении — другая беда. Дело в том, что когда я расписал свой проект, то заявил, что это будут прямые эфиры, но выездные. А это обслуживают человек 50: кто-то в студии, берешь 2 ПТС, выезжаешь и работаешь на площадке. Причем к тебе на эфир приезжают люди: город маленький, у меня были контакты со всеми. 

Самое страшное для всех кураторов — это невозможность проконтролировать, что он в очередной раз вякнет, зараза. И вякнул. Когда я закончил эфир и проехался так по Горбенко, что оператор выключил камеру и сказал: «Ну что, последний, наверное, эфир». Я ответил: «Ну и хрен с ним». Я выхожу, и вахтер говорит: «Только что позвонил Мельченко (по-моему, он тогда был директором) и сказал, чтобы у вас забрали пропуск». Вот так в первый раз закрыли мой эфир на ГТРК.

Второе закрытие — это был «Каскад». Я понимал, что такое Егоров у власти, хорошо его прочитал и старался сделать всё, чтобы он не был губернатором. Я не помню, что я тогда говорил, но старался убедить людей, что это будут потерянные для области годы. Он ничего не знает, не понимает, он бюджетник. Привык, что деньги дают, а мы находимся в ином состоянии, когда деньги надо зарабатывать, выходить на зарубежные контакты и связи, здесь нужен человек с определённой культурой, с мышлением, современный. Ну и первое совещание: этой программы не должно быть в эфире. Тогда была Ольга Котовская и её муж, я им сказал, что не имею претензий. Но люди хотели идти в другую сторону. Они видели, что я в опале, что противник — губернатор, а времена уже начали меняться. 

Ровно через год мне позвонил очень состоятельный человек, возглавляющий одну из ведущих здесь структур, приносящий колоссальные налоги в Калининградскую область, и сказал: «Володя, вы оказались правы. Мы готовы финансировать, но без обозначения тех, кто будет финансировать. Говорите всё, что хотите, мы не будем вас контролировать». И я пришёл к Шуляку. Он сказал: это будет стоить столько-то и столько-то, очень практичный и прагматичный человек. Я сказал ему, что уверен, что после второго эфира ему позвонят, давай договоримся: люди вкладывают деньги, я делаю иногда программы с запасом, трачу их деньги, поэтому, когда тебе позвонят, ты дашь нам ещё два эфира. У тебя это должно быть обозначено в договоре. Ему позвонили после первого же эфира. Причем и из областной администрации, и из городской. И после четвёртого эфира я сказал: всё, больше с телевидением — нет. 

Сейчас создана такая жёсткая репрессивная законодательная база, что если ты в принципе не понравишься, то тебя выгребут из прямого эфира. Или выключат рубильник — всё что угодно. 

Было очень трудно. Узнаваемость была стопроцентная. Где бы ни появился, мне продавали в два раза дешевле на рынке, с меня не хотели брать оплату за билеты в общественном транспорте. Границу я проскакивал, как только видели лицо. Но я мог помочь людям. И помогал часто. Благодаря «0112» появился первый детский дом, в который собирали бездомных детей. Тогда же страшная катастрофа была: дети на всех углах бездомные, нюхали ацетон и так далее. Я тогда довёл Шипова до белого каления. Мне позвонили и сказали: «Шипов ненавидит тебя». А он просто пообещал в эфире неосторожно, что откроет детский приёмный дом. А это беспощадная вещь, с контроля уже не снимешь.  

Я, наверное, очень хороший продюсер, и мне всегда везло с людьми. На телевидении я денег никогда не получал. Мне с самого начала поверили те люди, которые меня финансировали. Я всегда с благодарностью вспоминаю: уже нет этого банкира и уже нет этого банка. Андрей Кубанов, он создал «Инвестбанк», невероятная личность. Он профинансировал большую часть по воссозданию облика памятника Канту. Он понимал, во что он вкладывает. Когда я приходил к нему, он говорил мне: «Это небольшие деньги, Владимир, давайте попробуем поднять». 
Люди вкладывали, ничего не желая, часто даже в титрах ничего не обозначалось. Практически, может быть, мне всего два раза сказали «спасибо».

«Я перестаю понимать человека, когда он входит в систему власти»

Я перестаю понимать человека, когда он входит в систему [власти]. Ты вдруг видишь человека, радикально изменившуюся личность, которая приобретает черты шизоидности, параноидальности. Происходит это примерно с 90 % людей, которые входят в эту систему, и меня до сих пор интересует — почему. Да, конечно, есть мерзавцы, есть продажные. Но ведь и достойные есть, кто входят в эту систему, и я не знаю, восстанавливаются они или нет после этого. 

Этот вопрос тянет и другой — о качестве человеческого материала в государстве. С некоторой тоской я для себя делаю определённые выводы. Для меня должны наличествовать четыре важнейших фактора, определяющих человеческую базу: первый фактор — это чувство человеческого достоинства. Если его нет — невозможно строить личность. Нет его — раб, холоп, хам, но не полноценная ты личность. Дальше составляющие — это критичность. Третье — готовность принимать новое, и последнее — важнейший фактор — готовность отдавать, не думая о корысти. 

Когда любой из этих факторов начинаешь примерять к любому, кто попал в систему и адаптировал её на себя, обязательно срывается один, два. Иногда все четыре валятся. Ну о каком достоинстве можно говорить, когда человек позволяет с собой делать всё, что угодно: лги — лжет, пропагандируй — пропагандирует ложь, создаёт ложь, и пошло и поехало. 

«Я стал достоин Кёнигсберга»

Специфика поэта заключается в том, что он проводник. Есть люди, которые пишут событийные стихи, а есть люди, которых отсекает от реальности. Включается нечто, и ты начинаешь выписывать то, что тебе диктуют. Всё же не сразу складывалось, когда я начал «выписываться», что ли. Обращаясь к каждому художнику, поэту, композитору, о которых я пишу, у меня меняется интонация, ритм, стилистика стиха. Я не стремился рационально попасть именно в тот ритм, который нужен. И получалось так, что, с одной стороны, это была моя ассоциация, связанная с Букстехуде, с другой стороны — чётко прослушивалась интонация самого Букстехуде, причём это было нерационально. 

У меня есть особенность: я не чувствую коротких промежутков времени. Я как-то широко воспринимаю историю, она у меня 10-летиями укладывается. Когда говорят, что XXI век — век постмодернизма, я этого не понимаю. Мои книги не имеют отношения к постмодернизму, я чувствую напряг, движение, сжимающуюся пружину, чувствую, что время как минимум в два раза убыстрилось, поэтому по ритму… это полиритмия. Причем с какими-то лакунами совершенно неожиданными. Сегодня, по моему ощущению, идёт ломка человечества. Причём не эволюция, а революция, поэтому так сложно в мире. 

Мистерия — это был особый вид возврата долгов. Долгов тем, кто так или иначе пересекался со мной по жизни, потому что каждая памятная встреча тоже формировала меня. Два абсолютно разных спектакля получились по результату. Всё-таки я понял: в первый вечер это был зал и была сцена, а на втором вечере произошло нечто. Наступали моменты, и это были не сцена и зал, а мистерия, священнодейство, таинство — в первичном понимании этого слова, этого жанра, мистерия с очень сильной исповедальной интонацией.

Когда книга писалась, я её выбрасывал в Интернет в черновом виде. Я тогда сказал одному знакомому: поверь, книга через 5–7 лет войдёт в быт тех, кому это нужно. Я понимаю, насколько я люблю этот город. Сейчас я понимаю, что не только он меня засосал, но и я останусь с этим городом. Сколько это будет: 10, 20, 50 лет, — не знаю, но точно останусь. Потому что, если придут люди и создадут что-то лучше, чем я создал, всё равно я — первый. Я протоптал эти тропинки, обозначился, стал достоин Кёнигсберга, что ли, чтобы он меня принимал.