12 и 13 февраля в музее «Фридландские ворота» состоится показ документального спектакля «Театра.DOC» «Кантград». Московский «Театр.DOC» работает в так называемом жанре «документального театра»: его постановки часто основываются на документах, интервью и историях реально существующих людей. Отправной точкой для «Кантграда» стала книга «Восточная Пруссия глазами советских переселенцев» — сборник интервью граждан Советского Союза, которые первыми приехали на территорию современной Калининградской области. В аннотации к спектаклю послевоенный Калининград называют «миром после катастрофы». Но сама постановка, скорее, не о том ужасе, с которым пришлось столкнуться переселенцам, а о попытке построить на руинах новый мир, выстраивая диалог с теми, кто еще вчера считался «злейшим врагом». По просьбе Афиши RUGRAD.EU режиссер «Кантграда» Анастасия Патлай рассказала о том, как Кант в Калининградской области занял место Пушкина, зачем советской власти был нужен Дом Советов и о примирении советского и немецкого в Калининграде.

Для калининградцев этот сюжет — про встречу двух цивилизаций после войны, победителей и побежденных. Это просто часть истории, естественная вещь. Для жителей всей остальной части страны он не то, чтобы тайный... Но вытесненный из сознания. Если задаться целью и узнать, как Кёнигсберг стал Калининградом, то можно найти много интересного (и правдивого, и лживого). У нас история была такая: мой приятель и однокурсник по мастерской режиссера-документалиста Марины Разбежкиной Миша Колчин мне рассказывает: «Ты представляешь, я попал в Калининград, и там какое-то двойное время, двойное пространство. Там себя как-то странно чувствуешь. Я начал интересоваться историей, прочитал книгу «Восточная Пруссия глазами советских переселенцев» и уже месяц сижу в калининградском архиве и читаю интервью с первыми переселенцами». И у меня волосы дыбом встают. Я вообще этого не представляла. В моем сознании было так: вчера был Кёнигсберг — сегодня он стал Калининградом. Я никогда не задумывалась о том, куда делось мирное немецкое население, как бывший немецкий город стал советским. В моей голове это всё произошло одномоментно.

Сюжет стал распаковываться: мы прочитали книгу «Восточная Пруссия глазами советских переселенцев», книгу Михаэля Вика «Закат Кёнигсберга», Миша два месяца провел в [калининградском] архиве. Это частный сюжет, но он универсальный, важный для нас сегодняшних. Это не только исторический сюжет, он вневременной. Мы понимаем, что мир всё время переделывается, что до сих пор происходят войны. Не так давно распалась Югославия, сейчас идет война на востоке Украины. Войны — это часть нашей реальности. Как бы мы от них не отгораживались, они существуют и травмируют нас на подсознательном уровне. Постоянно возникает вопрос о диалоге: можно ли его строить, как выходить из этой войны? Калининградский сюжет стал для нас в этом смысле примером того, как люди после войны выходили из этого клинча. Понятно, что они еще продолжали в нем находиться: если твоих родственников еще недавно убивали, то тебе даже вступить на эту тропу диалога сложно.

Мы с драматургом Наной Гринштейн провели несколько дней в Калининграде (я до этого в городе не бывала). Само пространство города свидетельствует о той травме. Она, может быть, и заросла: жизнь идет дальше, люди живут сегодняшним моментом и планами на будущее. Это нормально и очень хорошо. Но сам город является свидетелем цивилизационного сдвига. Ты видишь дома: одни дома так устроены, а другие — вот так. Ты видишь, что стоит это уродливое, монструозное здание Дома Советов. В самой его монструозности [заключена] попытка советской власти пометить территорию. В этой попытке есть неуверенность, комплекс... Ты идешь по каким-то улицам, где немецкие дома, заходишь внутрь, понимаешь, как всё устроено.

Нас познакомили с продавцом в галантерейном магазине. Она рассказала о своей сегодняшней драме. Ее семью выселяют из немецкого дома. То ли он под снос идет, то ли это такой предлог, что под снос. Ее переселили куда-то в новый район, где новостройки, добираться на маршрутке, на автобусе. Эта драма вылилась еще и в смерть ее отца, который этого не пережил. Ее семья не из первых переселенцев: они приехали в 70-е годы. Но они жили в этом немецком доме, к ним приходили в гости пожилые немцы (то, что называется «ностальгическим туризмом»). При этом она говорит: «А я не знаю, как Кёнигсберг стал Калининградом, не знаю историю первых переселенцев». Но даже на уровне современного человека возникает такая драма — выселение из немецкого дома.

При работе над пьесой мы чувствовали необходимость соблюдения некоего равновесия, «грехов» и «добродетелей» обеих сторон — советской и немецкой. Не хотелось скатиться к обвинению одной из сторон, которое могло бы быть прочитано как тенденциозность или ангажированность. Работая с интервью, мы понимали, что все были хороши. У всех была агрессия, но было и сочувствие. Люди потихоньку оттаивали, начинали в других видеть людей, а не «представителей врага». Диалог начинается тогда, когда ты в другом человеке начинаешь видеть человека. Не часть национальной или политической группы, а индивида. 

Зрители, естественно, задавали нам про это вопросы. Я объясняла, что мы здесь, как на аптечных весах: если на этой стороне у нас такой факт, то надо на другую сторону положить другой факт. Благо, материал предоставляет массу возможностей. Там много деталей, как люди с одной и другой стороны друг другу сочувствовали и как они не давали друг другу жить, как это отношение менялось.

Советские переселенцы вызывают у нас не меньше сочувствия, чем немецкое население. Они, в общем-то, жертвы политики. Может быть, они хотели остаться после войны в своих мордовских, чувашских и белорусских селах, чтобы латать свой дом и копать огород, а не ехать в непонятно какую землю. В своих интервью переселенцы рассказывали и про вербовку, и про то, что обещали устроенную жизнь, что землю дадут. В результате они попали в разбомбленный город с разрушенными коммуникациями. Они были вынуждены стать свидетелями того, как в 1947 году от голода умирали немцы. Одна из героинь нашей пьесы проговаривает, что она страдает от того, что видит чужую смерть: война уже кончилась, а тут ходят покрытые язвами, голодные немецкие дети.

Мы не собирались показывать советских людей варварами. У меня бабушка дошла до Берлина как фронтовая медсестра. Работала там в госпитале. Лечила узников Бухенвальда и советских солдат. Когда она вернулась в Россию и работала в городе Вольск медсестрой в госпитале для немецких военнопленных, то ее паек медсестры был меньше, чем у военнопленных. И они ее подкармливали. Она всё время говорила, что «они меня спасли от голода». А в 1947 году голод был повсюду. В моей семье ненависть к немцам не культивировалась, никто не называл немцев: «Проклятые фашисты!» Бабушка была медсестрой и гуманистом до мозга и костей. В каждом человеке видела человека.

Кант — это один из главных персонажей пьесы (с ним там немножко хитро всё обставлено). Когда мы стали погружаться в калининградскую историю, то поняли, что если во всей стране «наше всё» — это Пушкин, то в Калининграде — это Кант. Для меня это естественная попытка разрешить цивилизационный конфликт, который присутствует в городе (в воздухе, в пространстве). Разрешить этот конфликт, как бы «присвоив» себе Канта. Для того чтобы разрешить противоречие, выбирается фигура Канта. Он философ, и его наследие принадлежит не только Германии или Европе, но и всему миру. Его можно выбрать «культурным идолом». Кроме того, есть история о том, что Кант был гражданином Российской Империи. Это попытка собрать аргументы, чтобы непротиворечиво присвоить его как символ. Я не вижу в этом ничего плохого.

Мы встречались с политологом Василием Жарковым, чтобы разобраться, кто такой Кант для современности. Он довольно убедительно нам рассказывал, что работа «К вечному миру» стала своеобразной базой для современной европейской геополитики: создание ОНН, ЕС — реализация мечты Канта о надгосударственном устройстве мира, которое позволило бы избежать войн. Но Василий рассказал, что современники Канта считали эту работу плодом ума старого маразматика.

Для меня Кант [в пьесе] работает как примиряющая и трагическая фигура одновременно. Он дает какую-то другую перспективу — взгляд философа. Его завершающие слова — о том, что все эти военные парады, по сути, взывают к богу войны, поскольку находятся в сильном противоречии с моральной идеей владыки небесных сил. Кант призывает к тому, чтобы установить День покаяния. Для современного российского общества это мысль революционная, но мне кажется, что в каких-то пацифистских кругах эта идея возникала. Это пацифистская идея.

Да, мы слышали о скандале с переименованием аэропорта в Калининграде и даже делали перепосты этого видео [с высказываниями о Канте вице-адмирала Игоря Мухаметшина]. Это свидетельствует и о том, что образ Канта живой, а также о некой деградации общественного сознания, которое становится жертвой государственной пропаганды. Бедный Кант ни в чем не виноват и достоин того, чтобы его именем назвали аэропорт. Его фигуру идеологизируют. Но это она не идеологическая. В Канте можно увидеть стремление к миру и поиску «нравственного закона внутри нас».Конечно, если люди хотят войны, то они во всем видят войну. Видеть в философе представителя врага — это странно. 

Но если люди хотят видеть мир, то они видят мир. Почему я говорю о государственной пропаганде? Потому что истерия в духе «Кругом враги! Россия окружена!» рождает тревожность в широких слоях населения. Это признак невроза, и это ненормально. 

Несколько раз на обсуждениях или в комментариях зрителей возникала претензия в духе: «А почему вы не скажете, что 20 миллионов советских граждан погибли на войне?» В данном случае это немного нерелевантное высказывание. Мы с детства знаем, что 20 миллионов советских граждан погибли на войне. Но это не тема нашего спектакля, мы разбираемся с ситуацией после войны, с тем, как строить диалог. Если наша цель — диалог, то мы скажем: «Да, на войне погибли 20 миллионов человек, почтим их память, а теперь давайте поймем, как нам строить диалог». Чтобы война не началась. Как предотвращать появление Гитлеров и Сталиных?

Один из комментариев зрителей к спектаклю на сайте «Театра.DOC» звучит так: «Простите нас, немцы, что мы победили в войне», — ехидный, саркастический комментарий. Но мы говорим не про победу, а про то, что в этой войне страдали все. Да мы победили, но наши истерзанные войной граждане были отправлены на разбомбленные земли Восточной Пруссии восстанавливать чужой для них город. Их обрекли на общение с теми людьми, кого они еще вчера считали врагами. Как в них прорастало человеческое, несмотря на все идеологические преграды, несмотря на травму войны... Это происходило с обеих сторон. В спектакле немка свидетельствует о том, что немецкие женщины подвергались насилию (это не является основной темой спектакля, но замолчать этот факт было бы нечестно), но, с другой стороны, есть факт, что немцы минировали свое имущество, которое продавали русским, чтобы они взрывались. Понятно, что ненависть — это первое, что возникает в такой ситуации. Но потом она как-то рассасывается. Рутина, на самом деле, хорошая вещь: надо жить, надо есть, надо устраивать быт. Советские люди, которые приехали без какого-то скарба, вынуждены были идти к немцам и менять муку на какое-нибудь корыто. Это уже ситуация диалога.

Советские символы и символы из довоенной истории города противопоставляются [только] в нашем мозгу. Мне кажется, что они могут мирно сосуществовать. Есть город. У города есть история. История XVIII века, когда эта земля была 7 лет частью Российской империи, есть Гофман, есть Кант, есть университет Кёнигсберга, есть Советский Союз. Во времена Советского Союза в Калининграде жили прекрасные и достойные люди, которые сделали для города (уже советского) много хорошего. В немецком городе тоже жили какие-то люди. Это не значит, что мы должны зачеркнуть одну часть истории, чтобы утвердить вторую. 

Мы вполне можем сказать: «У нас такой крутой город, он так богат разными историями, мы хотим все их сохранить. И при этом мы хотим город развивать: будет ли это университетский город или город музыки... Но это не город войны». Эта богатая история может стать основанием для мирного развития.

Использование истории для привлечения туристов или где-то ее упрощение до символов на продажу — это естественный во всем мире процесс. Если он позволяет привлекать туристов, то это идет на пользу любому городу. Чем больше искусство будет работать с разными историческими сюжетами, тем глубже люди будут знать историю, и она будет уже представлена многими фигурами, а не только фигурой Канта. Чем сложнее мы себе представляем мир — тем более богатым и полноценным он становится.