Соломона Гинзбурга можно назвать «долгожителем» на фоне остальной местной политической тусовки. Карьера Гинзбурга началась ещё в 90-х. Он избирался в совет народных депутатов, был советником первого губернатора области Юрия Маточкина, с личностью которого многие связывают секрет «калининградского экономического чуда». В начале «нулевых» и вплоть до последней предвыборной кампании Гинзбург стабильно избирался в Калининградскую областную Думу. В 2016 году он проиграл выборы единороссу Александру Мусевичу, но сам считает это поражение нечестным, и, судя по всему, его команда сейчас готовится к судам, чтобы оспорить результаты. В рамках проекта «Город и его люди» Соломон Гинзбург рассказал Афише RUGRAD. EU об эпохе Юрия Маточкина, почему в ельцинские времена провинциальным лоббистам куда легче было прорваться в кабинеты федеральных чиновников, как менялось мировоззрение людей, вступивших в «Единую Россию», и как Калининград сначала отстоял свой статус «особенного региона», а потом снова его потерял.


«Я понимал, что живу в Европе, и благодарил бога за это»

Я родился в Екабпилсе (это в 140 км от Риги). Город был основан в конце XVII века, и с 70-х годов XVII века там жили Гинзбурги. Это были исключительно маляры, строители и художники. То есть династия. Старшего сына в семье называли Израиль, а он своего старшего сына называл Соломон. И так было 300 лет подряд.

Это моя родина, хотя сейчас я понимаю, что это захолустье — маленький, латвийский городочек, периферия Советского Союза. Свобода была латентная: гайки жестко закручивались. Если ты хотел выехать заграницу, то КГБ вытряхивало из тебя душу.

Антисоветские настроения в Латвии никуда и не пропадали. Они просто носили «замороженный» характер: в памяти были свежи депортации, раскулачивания. Чувствовалось это во всём: в театральных постановках, музыкальных произведениях… У первых рок-групп очень много песен о свободе было. Нашумевшая группа прогремела в 1977-м: её участники, учащиеся латвийской консерватории, были настроены очень свободолюбиво. Примерно так же, как через 15 лет будут настроены фронтовики.

Людей оценивали не по национальности, а по нравственным качествам, профессионализму. Никогда не чувствовал антисемитизма. Правда, когда я приехал в Калининград, то дважды не смог поступить (несмотря на то, что занимал первые места на республиканских олимпиадах по истории). Не проходил по конкурсу, потому что существовала определённая квота. Часть студентов исторического факультета готовилась в качестве замполитов на военные корабли. Поэтому было определенное табу. А у меня и в мыслях не было замполитом становиться. Мне хотелось древней историей заниматься.

Екабпилс — это более протестантский город. Калининград был городом предевропейским с какими-то эсхатологическими черточками, связанными с предчувствием конца великой империи ещё за 15 лет до распада Союза. Это проявлялось в моде, в меню, на дискотеках, в разговорах. Здесь распространялись самиздатовские журналы «Посев». Чувствовалось, что градус диссидентства здесь был крепче. Это было из-за влияния Европы прежде всего: очень многие здесь слушали «Голос Америки», BBC. В Латвии этого тоже хватало, но здесь был более, можно так выразиться, «столичный город», чем тот маленький городок, где я рос.

Я чувствовал (и за последние 40 лет это ощущение не поменялось), что в калининградцах причудливо переплетаются три вида идентичности: российская (а тогда советская), европейская и региональная. Не думаю, что здесь можно иерархию выстраивать… Я бы эти идентичности сравнил с тремя таблетками: бросаешь их в воду, а они распадаются, но не растворяются. Это скорее взвесь, чем консистенция. Калининградец в первую очередь чувствует себя россиянином, во вторую — калининградцем, а в третью – европейцем. Думаю, лет через 10 он себя в первую очередь будет себя чувствовать калининградцем.

С 1978 года я часто выезжал на юг: был командиром студенческих отрядов. Как-то раз на складе не было стирального порошка, и нам выдавали мыло, которое было произведено в Петербурге в 1911 году. Ментальность была соответствующая. Я понимал, что живу в Европе, и благодарил бога за это.

«Партийная карьера? Боже упаси!»

Меня меньше всего интересовало то, что исторический факультет считался кузницей партийных кадров. С детства я интересовался русскими летописями, берестяными грамотами, археологией. Партийная карьера? Боже упаси! Для меня это аллергия, только не это!

Отношение к партии было резко негативное и пренебрежительное. Я видел, что такое партия. Понимал, что там собираются не самые лучшие люди и по нужде. Но когда началась перестройка, то пришлось стать кандидатом в члены КПСС. Я в 1985-м написал диссертацию. Там была своя очередь, и я не мог понять, почему меня не допускают к защите. Как только я стал кандидатом в члены КПСС (а это достаточно легко было тогда сделать), то сразу был допущен. Я не мог [будучи беспартийным] ни монографию издать, ни статью опубликовать.

Почему меня интересовала античность? Действительность меня не интересовала: вот это лицемерие, научный коммунизм, — хотя я неплохо знал историю партии. Я учился на кафедре всеобщей истории и понимал, что все институты, которые здорово работали в Европе (начиная от независимых судов и заканчивая тем же должностными лицами), брали свои начала в истории античности. Изучение античности не было для меня бегством от действительности. Скорее, бегством в свободу.

Остракизм — это институт, который является самообороной демократии. Заслон на пути тирана к власти. Или графэ параномон — жалоба на противозаконие, когда ни одному должностному лицу в Афинах не позволялось использовать своё служебное положение, если ты, к примеру, какой-то подряд на строительство храма Зевса своему другу отдаёшь. У нас существуют современные аналоги этих институтов, но это как папье-маше, как резиновая женщина. Там эти институты носили характер действующих, а у нас — имитационных. Просто, чтобы все как у людей было. В Америке есть оппозиция, в Германии есть. Вот пусть и у нас она будет. И пусть она будет представлена КПРФ, прирученным ЛДПР. Но она не должна быть представлена дееспособными деятелями, которые могут составить конкуренцию. Я такую конкуренцию пытался составить. Вы видите, что из этого получилось.

«Когда я повёз закон в Москву, то меня встретили танки»

Я понимал, что Советский Союз доживает последние годы. Но не думал, что это произойдет в 1991 году. Думал, что это случится в 1995 году. Я понимал, что такое распад империи. Хотел, чтобы всё произошло мирным путем. Без войны, без танков. Я понимал, что Литва, Латвия, Эстония, Грузия для нас потеряны. Но не мог предположить, что это случится в 1991 году.

Когда Советский Союз распался, то я уже работал в первом правительстве области с губернатором Маточкиным. У нас была задача: не допустить никаких волнений, чтобы вовремя распределялась крупа, масло, мука. Я отвечал за взаимодействие Маточкина с федеральным центром, был его советником по политическим вопросам. Я ему готовил свою версию выступлений на съездах народных депутатов. Ельцин к Маточкину очень по-доброму относился. Они были практически одногодки. Он его по-отечески называл «Юра».

Тезис о том, что Ельцин всех отпускал на длинный поводок или вообще его обрубал, — это миф. Конечно, цитата про «берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить» была сказана в совершенно другом контексте. Практически 5 лет ушло на то, чтобы идею об особой
экономической зоне превратить в федеральный закон. Дважды нам не повезло. Первый раз — Советский Союз распался. Этот вопрос мог быть рассмотрен в конце 1991 года, но было не до этого. Мы начали в 1993-м снова всё делать. Начали серию мозговых штурмов. Сделали нормальный закон. Практически это был закон о статусе Калининградской области. Классный закон. Но когда я по поручению Юрия Семеновича повёз его в Москву, то меня встретили танки.

«Концепция «окна» победила концепцию «амбразуры»»

После конца Верховного Совета всё пришлось начинать заново. 22 января 1996 года он был подписан Ельциным. С федералами очень тяжело работать. К Калининграду тогда было отношение: «Ребят, мы к вам очень хорошо относимся, но не до вас». А мы уже тогда понимали, что в начале двухтысячных Польша и Литва вступят в Евросоюз, и федералы это тоже понимали: у Ельцина, что бы там не говорили, были достаточно мощные аналитики. Но им было не до нас. Мы искали возможности создать систему лоббирования интересов области. Мы её создали. Поэтому закон был принят.

Решающим действием было 13 октября 1994 года, когда на заседании Совбеза схлестнулись вице-премьер Шахрай и Маточкин. Шахрай выступал за ограничение определённых свобод на территории области. Он полагал, что Калининградская область всё-таки должна быть форпостом. То есть столкнулись два взгляда: «окно» и «амбразура». Победило «окно». Ельцин активно поддержал Маточкина. Шахрай был больше человеком Черномырдина, чем Ельцина. Ельцину нужны были зримые успехи: показать, что есть свободные территории, которые дают неплохой экономический эффект.

К встречам с президентом и премьер-министром мы начинали готовиться тогда, когда нам надо было. Задолго до того, как они об этом узнавали. Когда мы были готовы, то в течении 10–12 дней Маточкина принимали. Мы тогда это «федеральной проходимостью» не называли. Нормальные рабочие отношения. У Маточкина был авторитет, влияние, он профессор. Всё это было без истерик о том, что «нас принял солнцеликий».
Это отличная аналогия, что фигура Маточкина стала для калининградцев чем-то вроде фигуры Улофа Пальме (Улоф Пальме — премьер-министр Швеции, его фигура считается универсальльной для шведской политики. — Прим. ред.) для Швеции. Маточкин всегда был беспартийным. Всегда был над схваткой. Я один раз был свидетелем, как его лихо обрабатывал Виктор Степанович [Черномырдин], чтобы Маточкин возглавил «Наш дом — Россия». С употреблением ненормативной лексики. Но он нашёл в себе мужество отказаться, сказав, что мы очень значимая для России территория. А руководитель этой территории должен быть над схваткой и не должен принадлежать к той или иной партии.

Маточкин не переизбрался, потому что в Калининградской области живут латентные либералы. Они считают, что одного срока достаточно, а власть должна быть сменяемой. Во-вторых, это наш традиционный пофигизм: значительная часть, которая поддерживала Маточкина, «проголосовала ногами» и на выборы не пришла.

Была ещё допущена грубая стратегическая ошибка. Я просил, чтобы Маточкин отправил меня на переговоры Юрием Николаевичем Семеновым — он был первым вице-спикером областной Думы, а коммунистический электорат был очень силён. Семенов на губернаторских выборах занял третье место, и ему [к моменту второго тура] принадлежал контрольный пакет голосов. А Маточкин после первого тура опережал Горбенко на 10 %. Моя идея была в том, чтобы встретиться с Юрием Николаевичем и попросить его, чтобы он призвал голосовать против обоих (он сохранил бы тогда лицо). Но Щербаков — нынешний хозяин «Автотора» — навязал Маточкину московских политтехнологов. Они убеждали, что Семенов призовёт голосовать за Маточкина. Это был полный абсурд. Обозлённый Семенов, в обмен на место первого вице-премьера в правительстве, призвал голосовать за Горбенко. В результате весь коммунистический электорат перешёл на сторону Горбенко, и мы потерпели поражение.

То что 90-е исключительно время нищеты, хаоса и бандитизма, — это полная ерунда. Это были годы созидания и надежд. У нас план действий до двухтысячного года был расписан (Маточкин рассчитывал в 2000 году свой пост покинуть, отработав два срока). В 1992 году, к примеру, появилась идея вывести нищий и сложно функционирующий клуб «Балтика» в Высшую лигу. Мы вывели в 1995 году: «Балтика» обыгрывала «Аланию», «Спартак», ЦСКА. Это была часть имиджа Калининградской области. Никто не делал никаких [денежных] вливаний в СМИ. В голову прийти не могло, что можно прессовать оппозицию. Всё было по-честному. В Думе работали яркие оппозиционеры, которые фрондировали по отношению к Маточкину. Мы считали, что чем острее дискуссии в парламенте, тем меньше шансов, что дискуссии будут идти на улице. А в 2003 году Грызлов отметил, что парламент не место для дискуссий. Это полный идиотизм. Закон об ОЭЗ (а сначала это были указы президента) позволил создать в 1990-е в Калининграде средний класс, который стал развивать малый бизнес. Экономической демократии было больше, а административных барьеров меньше, чем сейчас.

Когда команда Маточкина проиграла, то я хотел заняться преподавательской работой. Но столкнулся с тем, что было дано указание (из-за того, что я отказался работать в команде Леонида Петровича). Я просто ушёл вместе с Юрием Семеновичем, первым написал заявление. Люди от Горбенко предлагали работу, я с Горбенко хорошо был знаком, мы с ним были в неплохих отношениях... Но, когда я отказался с ним работать, он очень разъярился. Мне мстили. Я не мог никуда устроиться. Получил от Лазаря Фуксона предложение идти к нему в 23-й лицей замом по науке. Но принят не был. Был период времени, когда я под чужим именем в одном из магазинов разгружал рыбу.

«Путин сказал, что Калининграду предначертано быть пилотным регионом»

Потом я увидел, что так жить больше нельзя. Ко мне обратились люди, сказали: «Хватит писать статьи. Пора заниматься практической работой». Так появился союз демократических сил «Янтарный край России». Там был нынешний помощник сенатора Ткача Николай Тулаев, Владимир Никитин — нынешний уполномоченный по правам человека. Мы взяли реванш и в 2000 году выиграли не только выборы в Облдуму, но и выборы губернатора: я был одним из руководителей избирательной кампании Владимира Егорова. Идеология у «Янтарного края России» была чисто региональная. Это был союз демократических сил. Туда входило 12 партий и объединений: начиная с Общественного комитета российских реформ и заканчивая «Яблоком» и «Союзом правых сил».

В марте двухтысячного года Путин стал полноценным президентом. Тогда Владимир Владимирович твердо придерживался принципов федерализма. В октябре 1999 года он сказал единственно верную вещь, которую тогда сказать можно было, что Калининградской области предначертано быть пилотным регионом, связующим звеном между Россией и Европейским Союзом. Потом от этой идеи полностью отошли. Мне казалось, что под эту идею нужно прописывать законы, параграф в соглашении о стратегическом партнёрстве между Россией и ЕС (с калининградским разделом). Готовить закон о статусе Калининградской области. Но, к сожалению, произошла аберрация, и сценарии очень причудливо менялись.

У высокопоставленных чинуш, как мне кажется, тогда сломалась некая нравственно-стратегическая ось. Они больше ориентировали не на интересы России, а на то, чтобы быть Кассандрой: угадать, о чём думает вышестоящее начальство. Тогда и пошёл весь этот омерзительный непотизм, желание угождать... Бюрократия разрослась. Работать стало намного тяжелее. При Маточкине у нас с правительством, с администрацией президента были прямые отношения. Начиная с 2001 года нам пришлось создавать «прокладки», которые лоббировали бы наши интересы. В 1990-е годы никакие посредники были не нужны. Меня — рядового чиновника — по работе принимали в Кремле. А сейчас это очень тяжело.

Но в Облдуме тогда была реальная конкуренция. Я возглавлял фракцию «Союз правых сил». Все нормальные законы, которые сейчас работают, ещё тогда были приняты. Например, закон «О депутатских расследованиях». Было проведено 12 депутатских расследований, сэкономлены десятки миллионов рублей. Но им, к сожалению, сейчас не очень активно пользуются. Этот закон посягает на интересы бюрократии и сакральных фигур от «партии власти». Законы рождались в ходе дискуссий, а не сверху спускались.

«Аккурат к свержению Николая II восстановить монархию во главе с Владимиром I»

Споры в парламенте были жаркие, поэтому и бюджет был лучше. В основном спорили «Единство» и «Союз правых сил». У нас был «правый» спикер — член нашей фракции, «правый» член Совета Федерации Тулаев. 25 % состава областной Думы входили в «Союз правых сил». Часто бывала в Калининграде тогдашний член фракции «Союза правых сил» Елена Борисовна Мизулина, которая сейчас отличается дикими средневековыми заявлениями. Я с ней общался. Сейчас это, по-моему, просто другой человек. Тогда она производила впечатление умницы, здравого человека. А сейчас, по-моему, они чем-то укушены: их сознание жутко интоксицировано и отравлено. Скорее всего, это просто конформизм. Совершенно беспринципный, когда ты ломаешь собственные взгляды и устои. Многие понимают, что так жить нельзя. Это просто маразм. Что нам, к февралю 2017 года монархию что ли восстанавливать? Я не исключаю, что она будет восстановлена. Поэтому и потребовалось уставное большинство в Облдуме. Чтобы люди голосовали, не задумываясь. Такое же уставное большинство, как и в других субъектах, чтобы отказаться от республиканской формы правления и аккурат к свержению Николая II восстановить монархию во главе с Владимиром I.

Я помню первых калининградских «единороссов». Во главе «Единства», во главе «Единой России» всегда были беспринципные карьеристы. Это были люди, которые пытались идти по карьерной лестнице с наименьшим сопротивлением. Никакой идеологии не было. Я её [эту партию] сравнивал с мутной жидкостью, которая будет принимать форму того сосуда, в который эту жидкость наливают. Никогда не думал, что всё это приобретет такие ужасающие, карикатурные, дикие формы.

Люди, которые вступали в «Единую Россию», менялись. Мне кажется, что у них даже конституция менялась. Их мировоззрение менялось. Когда ты общаешься с ними, то они, в общем-то, приличные люди. Но когда они собираются вместе — это что-то...

Потом всё стало приобретать угрожающие масштабы. К выборам в парламент в 2007 году стало понятно, что парламент превратился в соревнования партий по вылизыванию президента. Случилась большая трагедия: в федеративном государстве отсутствует парламент. А существует некая клака при правительстве, при администрации президента, соревнуется, кто лучше вылижет лунноликого.

В этом не только демократы виноваты. Демократы — это очень небольшой сегмент нашего общества. Тут вопрос к твоей внутренней культуре. К среднестатистическому россиянину. Конечно, у демократов была масса ошибок. Но они не столь омерзительны, как представители правящей партии, которые ни на что не способны, кроме как ползать и воровать.
Эксплуатация «профессионального патриотизма» происходит от скудоумия и желания больше украсть. Это некая индульгенция, чтобы руки в бюджет запускать. Чтобы под предлогом, что «весь мир против нас», заниматься секвестированием бюджета. Не проводить никаких реформ. Топтать своими действиями пенсионеров, бросая им жалкие подачки. Не реформировать суд. Это путь в никуда. Это путь к сворачиванию федерализма. А как унитарное государство Россия не выживет.

Проблема новой Думы не в том, что оппозиция туда не попала. А в том, насколько вменяем этот парламент. Парламент, где нет никаких дискуссий. Я вчера посмотрел на счастливые лица [новых депутатов] в Facebook. Они все настолько счастливы, что никаких злокозненных элементов рядом с ними нет... Но мне почему-то их жалко стало. Представил, как они через несколько месяцев друг друга грызть начнут. Образ врага — это не только приятно (особенно, когда враг немногочислен), но это и страховка. Чтобы ты сам себе шею не свернул в столкновении с подобным бульдогом под ковром. У меня никаких надежд и упований на нынешний состав парламента нет. Есть отложенные позитивные ожидания в отношении правительства области.

Чем меньше народу приходит на выборы — тем легче сфальсифицировать их результаты. Тем большую роль играют технологии, а не конкуренция. Когда явка низкая, то легко кампанию построить на подвозах. Пофигизм, патернализм и вера в то, что «наш и так победит» … Проблема в просветлении умов. Мы живём так, как мы заслуживаем, так, как мы голосуем, как телевизор на нашей ментальности. Поэтому все вопросы только к себе. Никто не даст нам избавления. Всё в наших руках.

Текст: Алексей Щеголев
Фото: RUGRAD.EU