«Смерть Кёнигсберга»
2 декабря 2016
«Закат Кёнигсберга» Михаэля Вика — попытка дать честные и предельно болезненные (как и для самого говорящего, так и для слушателей) свидетельские показания о судьбе города Кенигсберга и его обитателей. Книга была издана в 2004 году издательством «Гиперион». Но в 2015 году переиздана калининградским дизайнерским бюро Pictorica. Судьбу Вика в полной мере можно назвать трагичной. Он родился в немецко-еврейской семье. Когда у власти оказался Гитлер, мальчик был обречен оказаться в новой касте «неприкасаемых» (обреченных на гибель или концлагерь) просто по факту своего рождения. Впрочем, самые болезненные страницы именно для российского читателя — это описание Виком прихода советских войск. Если для нацистов Вик должен был быть уничтожен за то, что он еврей, то советские солдаты автоматически идентифицировали жителей Восточной Пруссии как врагов, не разбирая, кто из них носил желтую звезду и сам мог считаться жертвой, а не пособником режима. Приход советских войск обернулся для Вика новой волной страданий: его поместили в Ротенштайн — Вик называет его «концентрационным лагерем».
Автор не пытается выступать судьей. Перед нами — записки свидетеля трагичной, сложной и запутанной истории. «Закат Кёнигсберга» — это попытка через автобиографический сюжет донести до потомков то, что еврейский юноша видел своими глаза. Без растравления акцентов и навязывания читателю сформировавшегося в голове у автора морального императива.
Сам Михаэль Вик на встрече с российскими читателями рассказывал, что не пытался дать универсальный портрет бойцов Красной армии и лишь говорил о личном опыте. Про самих красноармейцев Вик будет вспоминать, что это люди, у многих из которых в душе была только месть за сожженные села, убитых родных и разбомбленные города. Силу этой мести в полной мере пришлось ощутить на себе жителям Кёнигсберга.
Сейчас некоторые общественные организации требуют от прокуратуры признать «Закат Кёнигсберга» «экстремистским материалом». Хотя обвинение прямой жертвы нацистского режима в попытке «реабилитации нацизма» уже само по себе выглядит абсурдным. С таким же успехом можно обвинить в «реабилитации нацизма» и антифашистскую «Фабрику офицеров» Ганса Гельмута Кирста, и насквозь пацифистский роман «Время жить и время умирать» Ремарка, и изданный в 2012 году на русском языке труд французского писателя Джонатана Литтелла «Благоволительницы». Книга Вика — это именно свидетельские показания, и каждый сам вправе решать, какой степени доверия они заслуживают. Но пытаться исключить его голос из всего процесса — это, наверное, все-таки непозволительная глупость, какими бы неприятными не были слова, которые этот голос произносит.
Для жителей современного Калининграда в книге Вика появляется еще один важный смысловой пласт. Автор достаточно подробно описывает в первых главах жизнь довоенного Кёнигсберга, и это именно тот самый «город словно из сказки», по которому у большой части населения Калининграда уже установились фантомные боли. Вик упоминает Куршскую косу, вокзалы, Кафедральный собор — те места, которые роднят Восточную Пруссию того времени с современным российским городом. Но по дневниковым записям автора можно легко проследить, как «город из сказки» оборачивается кошмаром: на городских улицах появляются знамена со свастиками, школьников выстраивают в шеренгу перед приездом Гитлера, а горожане стыдливо поглядывают вслед колоннам евреев, подлежащих депортации (защищать своих бывших сограждан никто не пытается). Если Ханна Арендт в одном из главных антифашистских текстов ХХ века «Банальность зла» пытается анализировать причины, почему большинство обывателей оказались лояльны тоталитарному режиму, то Вик вновь выступает как документалист: он не ищет логических связей или психологических объяснений для подобных человеческих трансформаций. Он лишь констатирует, что через какое-то время знакомые с детства милые узкие улочки начинают таить опасность для ребенка. В этом смысле название «Закат Кёнигсберга» является говорящим: город с древней историей попал во власть фактически средневекового кошмара и крайне дорого заплатил за это. Весь этот восточнопрусский ландшафт, который описывает Вик, с кошками, собаками, лошадьми и дымящимися трубками рыбаков на Куршской косе, просто перестал существовать, канув в небытие и уступив место совершенно другой истории.
Город словно из сказки, Кёнигсберг всем покорял детское воображение. В центре располагался внушительный замок, перед ним стоял громадный Вильгельм I в короне и с поднятой саблей. В четырехугольном дворе замка имелся винный погребок с пугающим названием «Кровавый суд». Неподалеку можно было взять напрокат лодку, чтобы покататься по красивому Замковому пруду, в котором плавали утки и лебеди. Живописные подъемные мосты через реку Прегель, из-за которых мы частенько опаздывали в школу, вели к лежащему в центре города острову. Назывался он Кнайпхоф, и над ним величественно возвышался старый Кафедральный собор. Там я, совершенно потрясенный, впервые в жизни слушал «Страсти по Матфею». У стен собора покоится философ Иммануил Кант, слова которого отлиты на памятной доске, укрепленной на стене замка. Восторженные слова о звездном небе — им я тоже восхищался, и о присущем человеку моральном законе — его я впоследствии искал, но всегда тщетно, так что разуверился в его существовании.
Вместе с отцом, матерью и сестрой Мириам я сажусь на Северном вокзале в поезд. […] Мы сидим в открытом вагоне и едем мимо деревенек, которые отсюда кажутся игрушечными. [...] Домики и сараи образуют двор, по нему расхаживают куры и утки, ко двору примыкает огород, за ним начинаются поля. Повсюду видны лошади и собаки, главные помощники человека. Все это гармонично сочетается со слегка холмистым ландшафтом. Местность называется Земландией и по праву пользуется у жителей Восточной Пруссии большой любовью*. (Здесь и далее цитаты приводятся по книге «Закат Кёнигсберга», если не указано иное. — Прим. ред.).
По утрам и вечерам на зеркальной глади залива появлялся белый пароход, курсировавший между Кранцем и Мемелем. […] Каникулы на Куршской косе относятся к моим самым любимым детским воспоминаниям. Они, несомненно, способствовали тому, что в дальнейшем я никогда не терял надежды на лучшее и всегда любил жизнь. В минуты тяжелейших испытаний эти воспоминания были мне утешением и давали мне силы.
Город приобретал все более военный вид, и участившиеся парады с бронетехникой и орудиями пленяли мое воображение, отчего иной раз у меня возникала мысль, что я и сам мог бы оказаться в этом лагере. […] Не будь я евреем, мне бы тоже пришлось состоять членом какой-нибудь организации и носить соответствующую униформу, и нельзя, увы, исключить вероятность того, что и я был бы охвачен всеобщим воодушевлением.
Автор не пытается выступать судьей. Перед нами — записки свидетеля трагичной, сложной и запутанной истории. «Закат Кёнигсберга» — это попытка через автобиографический сюжет донести до потомков то, что еврейский юноша видел своими глаза. Без растравления акцентов и навязывания читателю сформировавшегося в голове у автора морального императива.
Сам Михаэль Вик на встрече с российскими читателями рассказывал, что не пытался дать универсальный портрет бойцов Красной армии и лишь говорил о личном опыте. Про самих красноармейцев Вик будет вспоминать, что это люди, у многих из которых в душе была только месть за сожженные села, убитых родных и разбомбленные города. Силу этой мести в полной мере пришлось ощутить на себе жителям Кёнигсберга.
Сейчас некоторые общественные организации требуют от прокуратуры признать «Закат Кёнигсберга» «экстремистским материалом». Хотя обвинение прямой жертвы нацистского режима в попытке «реабилитации нацизма» уже само по себе выглядит абсурдным. С таким же успехом можно обвинить в «реабилитации нацизма» и антифашистскую «Фабрику офицеров» Ганса Гельмута Кирста, и насквозь пацифистский роман «Время жить и время умирать» Ремарка, и изданный в 2012 году на русском языке труд французского писателя Джонатана Литтелла «Благоволительницы». Книга Вика — это именно свидетельские показания, и каждый сам вправе решать, какой степени доверия они заслуживают. Но пытаться исключить его голос из всего процесса — это, наверное, все-таки непозволительная глупость, какими бы неприятными не были слова, которые этот голос произносит.
Для жителей современного Калининграда в книге Вика появляется еще один важный смысловой пласт. Автор достаточно подробно описывает в первых главах жизнь довоенного Кёнигсберга, и это именно тот самый «город словно из сказки», по которому у большой части населения Калининграда уже установились фантомные боли. Вик упоминает Куршскую косу, вокзалы, Кафедральный собор — те места, которые роднят Восточную Пруссию того времени с современным российским городом. Но по дневниковым записям автора можно легко проследить, как «город из сказки» оборачивается кошмаром: на городских улицах появляются знамена со свастиками, школьников выстраивают в шеренгу перед приездом Гитлера, а горожане стыдливо поглядывают вслед колоннам евреев, подлежащих депортации (защищать своих бывших сограждан никто не пытается). Если Ханна Арендт в одном из главных антифашистских текстов ХХ века «Банальность зла» пытается анализировать причины, почему большинство обывателей оказались лояльны тоталитарному режиму, то Вик вновь выступает как документалист: он не ищет логических связей или психологических объяснений для подобных человеческих трансформаций. Он лишь констатирует, что через какое-то время знакомые с детства милые узкие улочки начинают таить опасность для ребенка. В этом смысле название «Закат Кёнигсберга» является говорящим: город с древней историей попал во власть фактически средневекового кошмара и крайне дорого заплатил за это. Весь этот восточнопрусский ландшафт, который описывает Вик, с кошками, собаками, лошадьми и дымящимися трубками рыбаков на Куршской косе, просто перестал существовать, канув в небытие и уступив место совершенно другой истории.
Город словно из сказки, Кёнигсберг всем покорял детское воображение. В центре располагался внушительный замок, перед ним стоял громадный Вильгельм I в короне и с поднятой саблей. В четырехугольном дворе замка имелся винный погребок с пугающим названием «Кровавый суд». Неподалеку можно было взять напрокат лодку, чтобы покататься по красивому Замковому пруду, в котором плавали утки и лебеди. Живописные подъемные мосты через реку Прегель, из-за которых мы частенько опаздывали в школу, вели к лежащему в центре города острову. Назывался он Кнайпхоф, и над ним величественно возвышался старый Кафедральный собор. Там я, совершенно потрясенный, впервые в жизни слушал «Страсти по Матфею». У стен собора покоится философ Иммануил Кант, слова которого отлиты на памятной доске, укрепленной на стене замка. Восторженные слова о звездном небе — им я тоже восхищался, и о присущем человеку моральном законе — его я впоследствии искал, но всегда тщетно, так что разуверился в его существовании.
Вместе с отцом, матерью и сестрой Мириам я сажусь на Северном вокзале в поезд. […] Мы сидим в открытом вагоне и едем мимо деревенек, которые отсюда кажутся игрушечными. [...] Домики и сараи образуют двор, по нему расхаживают куры и утки, ко двору примыкает огород, за ним начинаются поля. Повсюду видны лошади и собаки, главные помощники человека. Все это гармонично сочетается со слегка холмистым ландшафтом. Местность называется Земландией и по праву пользуется у жителей Восточной Пруссии большой любовью*. (Здесь и далее цитаты приводятся по книге «Закат Кёнигсберга», если не указано иное. — Прим. ред.).
По утрам и вечерам на зеркальной глади залива появлялся белый пароход, курсировавший между Кранцем и Мемелем. […] Каникулы на Куршской косе относятся к моим самым любимым детским воспоминаниям. Они, несомненно, способствовали тому, что в дальнейшем я никогда не терял надежды на лучшее и всегда любил жизнь. В минуты тяжелейших испытаний эти воспоминания были мне утешением и давали мне силы.
Город приобретал все более военный вид, и участившиеся парады с бронетехникой и орудиями пленяли мое воображение, отчего иной раз у меня возникала мысль, что я и сам мог бы оказаться в этом лагере. […] Не будь я евреем, мне бы тоже пришлось состоять членом какой-нибудь организации и носить соответствующую униформу, и нельзя, увы, исключить вероятность того, что и я был бы охвачен всеобщим воодушевлением.
Однажды пронесся слух: «Едет фюрер!» В тот день Гитлер посещал Кёнигсберг, и всех школьников выстроили в шеренги вдоль улиц, по которым он должен был проследовать. Недалеко от выделенного нашему классу отрезка улицы, примерно в четыре метра, госпожа Коске велела нам построиться в шесть рядов. Улицы уже были оцеплены штурмовиками в коричневой униформе, сдерживавшими толпы. Мы промаршировали по тротуару до отведенного нам места, где получили команду «стой» и «налево». Поскольку каждой семье было предписано вывесить из окна минимум по флагу, Кёнигсберг уподобился волнующемуся морю полотнищ со свастикой. Через каждые пятьдесят шагов над улицей висели транспаранты, возвещавшие: «Народ — рейх — фюрер!», «Да здравствует любимый фюрер!» и др… Я снова оказался в затруднительном положении, поскольку, разумеется, тоже был заворожен этим грандиозным спектаклем, охвачен всеобщим возбуждением и ожиданием и в глубине души хотел быть сопричастным происходящему и вместе со всеми искренне ликовать.
Под конвоем мы двигались в длинной скорбной колонне от сборного пункта, расположившегося в бывшем манеже, к товарной станции Северного вокзала. Депортация евреев шла уже несколько месяцев. […] Первое время кёнигсбержцы могли при желании ничего не замечать, и они ничего не замечали. […]
Несомненно, в тот день многих в Кёнигсберге мучили угрызения совести. Смущение некоторых чувствовалось отчетливо. Слишком масштабной оказалась эта депортация, чтобы ее не заметить. Безвинно объявленные вне закона евреи шли по улицам, на которых в бездействии, за малыми исключениями, стояли, смотрели на них или отводили от них глаза недавние их сограждане, пациенты, клиенты, друзья и соседи. Некоторые, безусловно, испытывали горькие чувства от сознания жестокой несправедливости происходящего и собственного бессилия. Но те, у кого была возможность, как правило, без раздумий пользовались оставленным имуществом, домами, квартирами, мебелью, книгами и освободившимися вакансиями.
[…] Стоит власть имущему дать понять, чего он хочет, и сразу же многочисленные карьеристы бросаются с великим усердием выполнять его желание, чтобы добиться расположения. Чиновники, судьи, профессора, школьные учителя, деятели искусства, журналисты и даже некоторые духовные лица принялись обвинять евреев во всех смертных грехах и возлагать на них ответственность за все несчастья. Многие пользовались этим ради льгот и продвижения по службе, а те, за чей счет это делалось, обрекались на невыразимые страдания, прежде чем стать жертвами безжалостного истребления.
Дезертирство предотвращали всеми силами, и ко времени, когда крах был уже неизбежен, у Северного вокзала установили виселицы, на которых пойманных и казненных дезертиров оставляли часами висеть для устрашения — с картонными табличками на груди: «Мне пришлось умереть, потому что я трус».
Когда мне разрешили выйти на улицу, ноги сразу же понесли меня к синагоге. Я стоял перед нею потрясенный, впервые видя разрушенное и сожженное здание. Всего через несколько лет так будет выглядеть весь Кёнигсберг, и в этом можно было бы усмотреть Божью кару.
В Кёнигсберге тоже все чаще выли сирены, сгоняя растерянных людей в бомбоубежища. Бомбы еще не падали, но объявление воздушной тревоги, иногда до трех раз за ночь, никого не оставляло равнодушным: каждое завывание сирены означало, что нужно немедленно одеться, схватить чемоданы и спуститься в подвал... Каждое окно было снабжено рулоном черных штор. Но когда двумя годами позже начались массированные бомбардировки, пилоты находили Кёнигсберг без труда, никакая светомаскировка не спасала.
Всякому ясно, что русские были крайне заинтересованы в уменьшении количества жертв со своей стороны. Они ведь уже пожертвовали двадцатью миллионами жизней, чтобы дать отпор захватчикам, считавшим их неполноценными и желавшим их порабощения. Так что они, конечно, предпочли бы взять Кёнигсберг без кровопролитных уличных боев. И их можно понять: потери, уже понесенные ими при штурме города, были столь значительны, что теперь они настаивали на капитуляции и не желали идти ни на какие уступки. Нет надобности обсуждать утверждение, что им в любом случае следовало вести себя цивилизованней и гуманней, даже несмотря на то, что поведение немцев, особенно частей СС, не было образцовым. Я убежден, что при своевременной капитуляции русские пошли бы на уступки.
Большую часть жилья, пострадавшего от штурма, но в общем уцелевшего, русские предали огню, в том числе нашу квартиру на Штайнметцштрассе. Дом сгорел целиком, вместе с подвалом. Нельзя представить себе ничего безотраднее, чем Кёнигсберг того времени. Развалины, одни развалины.
Пришлось подождать и приложить немало усилий по сбору нужной суммы. Я, как обычно, играл на танцах, мама «спекулировала» на черном рынке, а отец делал кое-что по дому и, кроме того, четырежды в неделю играл легкую музыку в Клубе Красной Армии. Однажды вечером, вернувшись после игры на танцах, я застал маму в слезах. Приходил подкупленный чиновник, рассказала она, и принес только два разрешения на выезд — для нее и отца. Я сейчас же спросил, отдала ли она ему обещанные триста рублей или показала ли их. Нет, испугавшись, что я не получу разрешения, она совершенно упустила это из виду. Я успокоился, поскольку был твердо уверен, что чиновник, не вручив третий «propusk», давал тем самым понять, что сперва следует выплатить остаток суммы. Так оно и оказалось.
Русский охранник принес мне в котелке остатки своего супа из перловки. Осчастливленный и растроганный, я крошечными глотками отхлебывал это лакомство. Вообще, все заметнее становилось, что некоторые русские начинают видеть в нас людей. В свою очередь, и мы обнаруживали, что у них есть сердце и душа.
Русские установили на всех перекрестках огромные громкоговорители. То, что они большую часть времени транслировали, было, вероятно, новостями и пропагандистскими речами. Но в перерывах звучала великолепная музыка.
Я испытываю очень большую симпатию к российскому народу. В том числе благодаря писателям и музыкантам. Представители любого народа в экстремальных ситуациях могут вести себя не лучшим образом. Это касается всех. (Из выступления Михаэля Вика во время презентации нового издания книги «Закат Кёнигсберга».)
В истории происходят «провалы» — в истории цивилизаций, в истории нацистской Германии, Китая, России. […] То послание, которое я хочу передать другим, гласит: диктатуры не должны существовать. Никогда больше не должны повторяться войны. (Из выступления Михаэля Вика во время презентации нового издания книги «Закат Кёнигсберга».)
Смерти было безразлично, кого уносить: рабов, воинов, пленных или героев; казалось, что гибелью и разрушением управляют силы, наделенные собственной жизнью и динамикой. Будь проклят тот, кто выпустил их на свободу!
Всё, что связано с любовью, несёт с собой процветание, всё, что связано с ненавистью, несёт в себе потенциал разрушения. Во время моих визитов в Калининград я познакомился со многими людьми, которые излучают эту любовь. (Из выступления Михаэля Вика во время презентации нового издания книги «Закат Кёнигсберга».)
Текст: Алексей Щеголев
Фото: Анна Пласичук, RUGRAD.EU
Поделиться в соцсетях