В эту субботу в Балтийском филиале ГЦСИ прошёл международный семинар под говорящим названием «Прощай, оружие». Все темы выступлений и лекций так или иначе были посвящены военным конфликтам и тем травмам и разломам, которые они оставляют в коллективном бессознательном. Посол ЕС в России Вигаудас Ушацкас, к примеру, в первый день рассказывал о месте войны в культурной памяти европейцев на примере своей семьи. Завершала программу семинара «Прощай, оружие» лекция историка и преподавателя БФУ им. Канта Ильи Дементьева о том, какое место занимают две мировые войны в культурной памяти калининградцев. Афиша RUGRAD.EU приводит основные тезисы этой лекции.


Коммуникативная память — это то, что нам принадлежит: мы помним всё, что с нами происходит. Культурная память — это то, что не относится к этой физической памяти. Это транслируется и передаётся различными средствами. Мы физически не можем помнить очень многие события, которые происходили в нашей истории. Но, принадлежа к какому-то сообществу, мы разделяем вот эту память. Культурная память всегда носит социальный характер.

Культурная память имеет определённую структуру, определённое развитие, внутренние противоречия. Всё это происходит в рамках развития сообщества. Великая Отечественная и Вторая мировая война, при всей разнице понятий, имеют в российском историческом сознании одну точку. Точка завершения одна — это победа в мае 1945 года, которая для Калининградской области сыграла ключевую роль. В том смысле, что весь символический ряд жизни Калининградской области (вплоть до наших дней) был определён этим, как говорят ученые, «мифом происхождения»: область, рождённая Победой. Не было бы области, если бы не было Победы в той войне. 
На протяжении всего советского периода культурная память калининградцев, которая вытесняла по мере прихода новых поколений коммуникативную память, развивалась на тех же тенденциях, что и память жителей нашей советской республики.

Это был довольно злободневный взгляд на прошлое, где были свои табуированные темы, определённые правила… Это была  политика памяти, ориентированная на воспроизведение одного большого нарратива, где картинка была представлена достаточно непротиворечиво: мы подверглись нападению — все как один, встали на защиту Родины и нанесли  поражение врагу. Этот нарратив воспроизводился — через эту сложную институциональную структуру — всюду.

В Калининградской области [клишированность в отношении к Победе] усугублялась тем, что регион воспринимался как форпост, вбитый клином в побережье Балтийского моря. Здесь было большое количество военнослужащих, и у руководителей области [происходила] милитаризация риторики. Почитайте документы 50–60-х годов: наши руководители областного уровня спорили с лидерами западных держав. «Нет, господин Аденауэр, вы не правы!» — говорил председатель горисполкома или горсовета. В условиях закрытости области это было очень забавно, потому что у Аденауэра и возможности не было узнать, что тут происходит. И ответа [они] тоже не услышали…
 
Официальная точка зрения [в 90-е годы] старалась не упоминать Сталина, а представить победителем только народ. Это не очень удачно в конечном счете получилось… Традиционные советские практики сохранялись. Особенно в последние годы они стали усиливаться. Здесь [происходит] явная корреляция памяти [о войне] и внешней политики: получился фантастический мир постмодернистской культуры. Помните, у нас в этом году [появились] плакаты, где депутаты горсовета поздравляли ветеранов и горожан? Фотографировались вместе с ветеранами, и тут уже трудно разобрать, кто есть кто. 

Есть фигуры памяти, которые формируются в условиях плюрализма (относительного плюрализма, как у нас, но всё же). Исследователи выделяют две такие фигуры: демократическая и национально-патриотическая. Демократическая фигура отождествляется с плюралистичностью подхода к войне, с поиском права голоса для жертвы. Эта работа тоже всегда носит политический характер. Потому что невозможно говорить о жертвах [войны], не упоминая жертв сталинских репрессий, когда они являются жертвами одновременно двух режимов. Недавно были переизданы мемуары Михаэля Вика, где рассказывается, как евреи, оставшиеся здесь и пострадавшие от нацистского режима, ожидали прихода Красной армии. Но не всем это принесло долгожданное спасение.

В Калининградской области в начале двухтысячных была дискуссия о том, в каких формах сохранять память о жертвах.  До конца 90-х невозможно было обсуждать всерьёз, что делать с могилами, костями. Потом эта дискуссия началась. Было открыто одно из кладбищ жертв Второй мировой войны в Калининграде, куда свозят останки гражданского населения Кёнигсберга и останки военнослужащих вермахта. Дискуссия тогда была очень жёсткая. [Журналист] Олег Кашин  в «Комсомольской правде» в отношении всего этого занимал однозначную позицию: «немецко-фашистское кладбище», «фашистский мемориал» — сами названия статей говорят о том, какое отношение к этой истории высказывал автор и люди, которых он привлекал в качестве экспертов; о том, что идёт попытка соорудить «братскую могилу гитлеровских солдат», что, может быть, по сути, так и есть. С некими вкраплениями [других людей], потому что [в мемориальный комплекс попали останки] военнопленных других стран. Но в первую очередь он был создан для жителей Кёнигсберга: гражданского населения и военных. Но тем не менее мемориал этот был создан, несмотря на всю эту жаркую общественную дискуссию, которая и по сей день идет.  

Национально-патриотическая фигура [памяти], несмотря на то что у неё есть свой круг сторонников в регионе, обречена на некую двусмысленность. Чаще она опирается на более ранний материал, на Первую мировую войну. Но и к теме Второй мировой войны тоже приходится обращаться. Я приведу пример: московский учебник «Основы православной культуры». Тут текст о штурме Кёнигсберга, представленный как свидетельство очевидца: «Наши войска совсем выдохлись, немцы все ещё были сильны. Приехал командующий, священники с иконой. Многие стали шутить, что, вот, попов привезли… Но командующий приказал всем снять головные уборы. Священники отслужили молебен и пошли с иконой. Была большая стрельба, но они спокойно шли. И вдруг стрельба прекратилась… Немцы гибли тысячами и сдавались в плен. Как потом рассказывали пленные немцы, в небе появилась Мадонна. И многие поняли, в чём здесь дело и кто именно помогает русским». Текст не калининградского происхождения.    В Калининградской области он бы воспринимался как оскорбление десятков тысяч людей. Например, 1 200 гвардейцев, которые были вынуждены погибнуть до того, как кому-то пришло в голову пронести икону. [Текст этот], конечно, фальшивка. Но фальшивка, рождённая вне Калининградской области. «Кёнигсберг» — это, наверное, то слово, которое ничего не говорит для авторов из большой России.  

 Другой казус: русский эмигрант Николай Арсеньев. Он прожил здесь [в Кёнигсберге] больше двух десятилетий. Воспринимался как компромиссная фигура между национальной фигурой памяти и демократической. С одной стороны, русский православный мыслитель, а с другой — профессор кёнигсбергского университета. Он в прямом смысле жертва. Потому что бежал отсюда по мере приближения войск Красной армии. Но попытка повесить мемориальную доску на дом, где он жил (здание сохранилось), натолкнулась в 2013 году на разнообразные аргументы, показавшие, что Арсеньев был военным переводчиком, допрашивал в лагере в Ленинграде наших военнопленных и не чурался салютовать Гитлеру, подписываясь Клаус фон Арсеньев. Безусловно, у человека сложная судьба: он бежал от чекистов в годы гражданской войны. Желания сдаваться Красной армии у него, наверное, не было. Эта фигура символизирует достижение некого консенсуса, а с другой стороны — проблематизацию чёрно-белого взгляда на прошлое. Готовы ли мы принять тех деятелей, которые, возможно, испытывали патриотическую чувства, но если они были обуреваемы патриотическими чувствами, но ненавидели большевиков, то можно ли их принять в пантеон героев нашей национальной памяти? Можно ли их допустить? Не только Арсеньева. Там хватало тех, кто сотрудничал с немцами в той или иной форме. Но Арсеньев — это наш калининградский случай. Когда примем его, то будем считать, что вышли на какую-то новую фазу примирения с собственным прошлым.Я лично не готов принять зондерфюрера в пантеон наших героев.   

Подобная ему фигура — это Агнес Мигель, немецкая поэтесса. В 90-е годы ей были установлены мемориальные доски, хотя известно, что она была членом НСДАП и писала стихи "идеологически-верного" содержания. В прошлом году было проведено несколько информационных кампаний: почему висит доска «нацистке» Агнес Мигель? А чем плох Арсеньев? Всего лишь зондерфюрер. И этот аргумент релевантен: принимать либо всех, либо никого. Доски Агнес Мигель в нашем регионе были демонтированы. Но это процесс не только калининградский, но и германский, где в последнее время переименовали школы и улицы, носвшие ее имя.   

Мы вчера видели на экскурсии памятник (имеется в виду монумент героям Первой мировой войны у Астрономического бастиона. — Прим. ред.). Тут объединены все сословия, как Минин и Пожарский, даже еще больше народу. С другой стороны, есть женский образ. У историков отношение к тому, как был представлен женский образ в годы Первой мировой войны, неоднозначное. Но тем не менее этот образ есть. Он говорит о трагизме войны, а не только о военных успехах, об агрессии, которые подчеркивает монумент «Штыковая атака» в Гусеве.  Ну это уже устаревшая стилистика. Памятник Шемякина (скульптура работы Михаила Шемякина также установлена в Гусеве. — Прим. ред.) больше отвечает гуманистическому взгляду на войну, чем «Штыковая атака». «Штыковая атака» — это позавчерашний день. Но это официально поддерживаемая память, которая, по замыслу организаторов, должна дополнить память о Второй мировой войне, а, может быть, даже где-то заместить. 

Как показывает опыт, для сегодняшних школьников запомнить, что мировых войны было две, — это очень сложная задача. У тех, кто живёт в Калининградской области, это вызывает большую трудность. В прошлом году на очередном туре всероссийской олимпиады был вопрос, о лучшем памятнике Великой Отечественной войне в нашем регионе. Не помню ни одного ответа, который бы внятно разводил Первую и Вторую мировую войну. Многие указывали «Штыковую атаку» как памятник Второй Мировой войне, потому что «имело большое значение Гумбинненское сражение, которым командовал Черняховский». То есть произошло такое смешение памяти. 

Другой [школьник] ответил тоже неплохо, выдавая ещё большее смешение памяти (речь тоже идёт о «Штыковой атаке» в привязке ко Второй мировой войне): «Жители нашей местности забывали о себе». «Жители нашей местности» — это уже какой-то другой пласт. «Наша местность» — это то, где мы живём, где не могло быть других, кроме тех, кто на нашей стороне.

Но боюсь, что в 1944-м, что в 1914 году это были немецкие граждане. Первая мировая война и Вторая мировая война соединились в какой-то клубок у элиты нашей молодёжи (у тех, кто дошёл до финала олимпиады).
Ещё один пласт: «Часть земель Пруссии отошла России, потому что земли были освобождены». «Жители нашей местности» — это те, кто живёт здесь. Ещё есть идея освобождения земель от фашистских захватчиков. В сознании молодёжи здесь есть смешение визуальной информации, которая поступает из внешней среды, от пропаганды, да и ещё слабое знание истории на уроках в школе. Всё это вместе в Калининградской области [даёт] вот такой эффект. В любом другом регионе слово «Гумбиннен» вообще не вызвало бы никакого отклика. Но это область, где всё пропитано вот такой исторической политикой. Особенно в последние годы. Результаты этого довольно плачевны для организаторов.

Снос памятников (имеется в виду история с демонтажем советских памятников в Польше. — Прим. ред.) роднит организаторов этих действий с теми, кто сносил памятники раньше. Вообще, сам по себе снос памятников всех их объединяет: большевики сносили памятники предшественникам, потом кто-то памятники большевикам сносил... А Калининград — это уникальное место, где всех держим. Сталина только снесли в своё время, но это при Хрущеве. А так руководители государств и так далее стоят спокойно. Наверное, есть суверенные права государств. [История со сносом памятников] — это и провал нашей политики «мягкой силы». Или нашего невнимания к этой задаче. Но в то же время это вызов и для польского общества: слишком уж похожи действия тех, кто сносил памятники в Польше, на действия тех, кто сносил памятники раньше.

Случай с калининградской газетой «Новые Колёса» Игоря Рудникова, которая имела неосторожность опубликовать материал, где пересказывались мемуары Ганса фон Лендорфа — врача, который после войны остался здесь. В газете были опубликованы выдержки, некоторые нелицеприятные оценки, которые вызвали отклик Роскомнадзора, принявшего на себя миссию [быть] последней инстанцией в вопросах исторической истины. Роскомнадзор, без судебного решения, вынес следующее решение: «Статья создает негативный образ солдата, участвующего в Великой Отечественной войне и содержит сведения, выражающие неуважение к дням воинской славы в России». Это, конечно, очевидный результат криминализации мемориального законодательства в нашей стране. Долгие годы я был рад, что в нашей стране такого закона нет. Где-то в Германии, Швейцарии и недавно в Литве этот закон появился, а я всегда говорил, что у нас страна свободная, как США и Великобритания. Но теперь мне трудно так говорить.

Последний сюжет, который врастает в эту историю мыслей школьников об освобождении (напомню, что лейтмотива было два: «жители нашей местности» и «освобождение»). Эти лейтмотивы — они нормальные, потому что дети находятся под влиянием общероссийского дискурса, они носители общенациональной памяти. Это и взрослых людей приводит к странным последствиям. 

По отношению к нацистам мы всё время [в коллективной памяти] освободители. Мы всё время кого-то освобождаем. В Польше освобождаем поляков, освобождаем своих и так вплоть до Берлина. Образ освобождения в нашей региональной памяти присутствует как-то размыто (Дементьев показывает на экране инсталляцию, где несколько фигурок зверей стоят друг на друге. — Прим. ред.) Это сложная объектная инсталляция. Первоначально она называлась «Освобождение». Здесь такое художественное послание от оставшихся в зоопарке животных. Вот эти животные, которые остались в зоопарке, были Красной армией «освобождены». Зоопарк — это действительно место, где произошло объединение вокруг помощи слабым. По отношению к другим институциям (школы, больницы) могут быть вопросы, а зоопарк — это то самое место, где освободили животных от нацистов.

Российское военно-историческое общество проводило в прошлом году конкурс детского рисунка с подписями. Из Калининграда, из детского сада  пришёл рисунок, который отражает всю эту двусмысленность памяти. Тут бегемот Ганс который расстреливается самолетом со свастикой. У меня тут большой вопрос, кто и зачем научил ребенка рисовать свастику? Зачем военно-историческое общество публикует эту свастику? Но это не моя епархия. Но есть ещё история, что все животные погибли, что уцелели трое, что бегемота приняли за большую свинью, а он напуганный звуками бомбежек люфтваффе, сбежал... «Наши» доктора (скорее всего, и Ганс фон Лендорф) за ним ухаживали. Текст явно не детский, но сама по себе фабула очень странная: «нашу местность» бомбят фашистские самолеты, а бегемот с «нашим» именем Ганс спасается. Есть в этом процессе какая-то курьёзная составляющая. Сознание путается, и получается забавно. Но есть и опасная составляющая: полностью размываются представления о нашем и не нашем. Это феномен, который ещё мало исследован. Нужно найти, как на него адекватно реагировать.

Есть какой-то российский дискурс, российский нарратив и какое место [в нём занимает] Калининград. В предыдущем выступлении было сказано, что здесь какой-то другой нарратив, не совсем российский. Но если мы здесь поставим точку, то этого будет, наверное, не достаточно. Но калининградский опыт бесценен для российского опыта. Это уникальная часть российского опыта, которая очень важна для российской памяти о прошлом. В большой стране есть разные регионы, есть разные способы рассказывать эту историю о прошлом. В том числе и вот такие, где «наш» бегемот Ганс расстреливается люфтваффе. И не был бы полноценным российский нарратив о войне, если бы там не было калининградского элемента. Он позволяет увидеть прошлое как многомерную субстанцию. Что там много разных, иногда друг другу противоречащих [элементов]: вот этого Ганса фон Лендорфа, бегемота, советских военнослужащих, пришедших в Восточную Пруссию, гражданское население, которое помогало убивать людей или спасало их. Мы можем показать России, что в [памяти есть и такие люди], которые более сложные, более глубокие, заставляющие нас анализировать, задавать моральные вопросы. 


Текст: Алексей Щёголев
Фото: RUGRAD.EU