Прозаик Юрий Иванов около 14 лет возглавлял в Калининграде писательскую организацию. Известность ему принесли приключенческие рассказы, которые были вполне, что называется, в духе времени. Но, судя по всему, для Иванова эти околофантастические тропики, летучие рыбы и корабли с поэтичными названиями «Леди Сингапур» были формой эскапизма и бегства от реальности. В книге «Танцы в крематории. Десять эпизодов кёнигсбергской жизни» вся внутренняя трагедия вырывается наружу без какой-то попытки структурировать собственный травматический опыт.

Юрий Иванов — человек сложной судьбы. Он пережил ленинградскую блокаду, в конце войны оказался в Восточной Пруссии. Этому периоду жизни автора и посвящены «Танцы в крематории». Отчасти роман в чем-то перекликается с «Закатом Кёнигсберга» Михаэля Вика. Авторы описывают один и тот же период, но опыт у них разный. Заочно приговоренный нацистами к физическому уничтожению Вик ждал от советских солдат спасения, а получил новое заключение и муки. Герой Иванова — юный барабанщик в крохотном оркестре, который играет на похоронах, — находится по другую сторону баррикад. Он один из тех, кто оказался в этом городе в составе Красной армии. В развернувшемся после боев аду подросток изо всех сил пытается сохранить в себе человеческое.

Название роман получил, как признается автор, из-за крематория, который работал в этот период в городе. Так или иначе крематорием в книге Иванова можно назвать и сам будущий Калининград: кровопролитные бои, такое ощущение, навсегда впечатались в память этих узких улочек. На протяжении всего романа, откровенно шокирующего ужасами и «чернухой», Иванов пытается разобраться в странном феномене: науськанные друг против друга пропагандой, еще недавно убивавшие друг друга и сжигавшие города русские и немцы наперекор официальной идеологии обнаруживают, что между ними есть что-то, что, несмотря на миллионы жертв, позволяет вновь наладить коммуникации (хотя бы на самом примитивном человеческом уровне). Некоторые из героев Иванова начинают сомневаться, должно ли чувство мести стать их главным двигателем на всю оставшуюся жизнь или стоит найти в себе силы для прощения? Афиша RUGRAD.EU публикует отрывки из книги «Танцы в крематории» Юрия Иванова.


О том, что мы тут останемся, и навсегда, теперешняя эта Кёнигсбергская область становится частью всей нашей огромной страны, всей России, — об этом тут уже много говорится. И о том, что тут, на этих землях, когда-то жили «русичи», славяне, правда, может, и не всю территорию Восточной Пруссии они занимали, но все жили тут. <…> Но потом, позже, русские вновь пришли в эти края. Они разгромили войска прусского короля Фридриха Великого под Гросс-Егерсдорфом, и Восточная Пруссия стала российской губернией. Да такой бы российской губернией эти земли остались навсегда, если бы этот дурачок, влюбленный в Пруссию, во все германское, царь Петр III, сменивший Елизавету Петровну, не возвратил все эти земли назад Германии. Так что всё по закону!



Мимо снуют солдаты и офицеры. Все что-то несут, тащат, волокут: одеяла, подушки, полосатые матрацы, ящики и коробки, наверное, с какой-то едой, со складов форта. Звенят под ногами стрелянные гильзы, каски валяются, немецкие винтовки горой свалены. Видно, когда оставшиеся в живых защитники форта покидали свое разрушенное убежище, то тут и бросали свое стреляющее и теперь уже никому ненужное железо: автоматы «шмайсеры», пулеметы с дырчатыми стволами, круглые и плоские противопехотные мины, еще какой-то военный хлам. А чуть дальше — выпотрошенные, вывернутые солдатские ранцы, груда брезентовых окровавленных носилок...

Слева показались большие красивые строения, красные черепичные крыши, окна в плотных фигурных переплетах рам, высоченная, похожая на замковую, центральная башня. <…> И тут же, вдоль фасада, на чемоданах, свернутых кулях, сундуках и баулах сидели одетые в черное старухи. Возле них стоят группками, о чем-то переговариваясь, озабоченные монашки в черном и белом.

«Что это тут?»

«Дом престарелых выселяют? — оборачивается Федя, когда я трогаю его за плечо. — Тут большой госпиталь разворачивается. Ведь наши, да и немцы, все еще по церквухам маются... А тут у каждой старушки по комнате, представляешь? Их куда? Куда-то в другое место на уплотнение. Пожили свое в хоромах!... Я всю жизнь в коммуналке, понял? В квартире пять комнат, и в каждой по трое-четверо! А тут по комнате на старуху! Во жили, а...»

Какое странное чувство — его, наверное, невозможно точно описать словами — это вот вхождение в чужой дом , в котором когда-то жили другие люди, а теперь предстоит жить нам. Такое бывало и раньше — входить в чужой дом, ночевать в нем. За эти восточно-прусские месяцы в каких только домах и строениях мы не жили! В полуразрушенных огромных поместьях, «господских» домах, в сараях для свиней и коров, в конюшнях, костелах и «фольварках»... Но тут совсем другое дело. Теперь этот именно дом становится «нашим домом», и неизвестно насколько, может, даже навсегда. Отец как-то говорил, что Восточная Пруссия и Кёнигсберг будут теперь нашими, российскими землями, что такое соглашение подписано между нами, то есть Советским Союзом, Америкой и Англией... Но всё равно как-то странно себя ощущаешь, необычно. И волнующе, и тревожно... А вдруг сейчас дверь откроется и войдут хозяева дома, немцы? 

«Ни черта не жрет, каналья, — повторяет Полонский. — Во-первых, у него раны страшно болят. Будет ли аппетит, когда ты весь пулями продырявлен, а? Во-вторых, когда наши сюда только пришли, в зоопарк, понакидали ему всякой еды: и булок, и хлеба, и даже конфет. Бегемот и обожрался, как говорит Фриц Иванович..., — Полонский кивает на мужчину, держащего бегемотью ногу. — Фриц Иванович тут у хищных работал, я его в волчатнике в волчьем логове нашел. Фриц Иванович рассказывал, что бегемота дней десять до нас не кормили. Немцы всех работников куда-то забрали, а Фриц Иванович в волчатнике спрятался».

«А что я? Что я?! — кричит Саша. — И я, как перст, один на свете! Отец погиб на Брянщине, в партизанском отряде, мать умерла от голода, а сестренка Лидка где-то здесь, в Германии, угнали ее сюда. Так что же, мы всю жизнь будем только от ненависти и черной злобы к немцам сохнуть? Между прочим, товарищ Сталин сказал: мы воюем против фашистов, Гитлера, а не против немецкого народа... «Тут он ошибся, так сказав! Читал же листовки, которые выходили перед штурмом Кёнигсберга, подписанные Черняховским и Ильей Эренбургом? Вот где была правда: «Боец, вспомни про свой сожженный кров, про своего отца, вздернутого на виселицу, изнасилованную сестренку...»

«Скажи, Барабанщик, а ты тоже всё забыл, — Коля поворачивается ко мне. — Ты забыл, как в блокадном Ленинграде жрал кошек?»

«Да заткнись ты наконец!»

Ох и врежет мне сейчас, наверное, этот капрал! <…> Предо мной — немец, один из тех, кого я привык ненавидеть еще там, в своей ленинградской «голодухе», кого мечтал лупить, колошматить. Мстить, мстить, мстить страстно жаждал я все эти проклятые, промороженные блокадной зимой, голоднющие и огненные, пропахшие пепелищами и трупами годы. Вот и настал мой час. Час мщения за всё… <…> Ну, давай, фриц! Капрал легко шевельнул плечами, и черная куртка упала на траву. Выставил вперед руку со сжатым кулаком… Я сказал «руку», потому что… второй руки у него не было! Вернее, была, но обрубок до локтя… Это что же, я буду биться с одноруким?! 
«Не могу так драться, — говорю я...



Повезет солдат в свою деревушку этот ядовито-синий бланк с портретом главнокомандующего, повесит в рамке на бревенчатую стену в горнице на самом видном месте и будет, поддав, травить доверчивым, как телки, односельчанкам: «И вот, значит, девушки вы мои, подходит тут ко мне Иосиф Виссарионович, протягивает руку и говорит мне ласково: «Поздравляю тебя лично, боец, за овладение германской твердыней, городом и крепостью Кёнигсберг…»

Володя Амалинский стоит посередине комнаты, <…> а перед ним двое вопящих оборвышей. И не поймешь, кто это: мальчишки или девочки? Ну и сопли-вопли… Чертенок — в длинном, до пола, женском пальто — пинается, крутится. Яростно сверкают глаза, зубы, оскалены, что у волчонка. «Волчата Кнайпхофа» — вспоминаются слова Генки Хлыстова. Точнее, «волчата Кёнигсберга». Я хватаю второго звереныша, от которого пахнет, как от животного, а не как от человека. 

«А потом их куда?»
  
«Часть — в Германию, — тех, у кого хоть какие-то... кха! Родственники отыскиваются… А остальных — в Россию, может… Может, русскими станут?»

Русские и немцы. «Недочеловеки» по нацистской пропаганде и «подлое фашистское зверье» по коммунистической, но так ли это? О том, как русские и немцы, столкнувшись лицом к лицу не в бою, а уже в мирной обстановке, узнают друг друга, как, вынужденные жить рядом, пытаются отыскать контакты и как, отвергая чувство жгучей ненависти друг к другу, их находят; как возникают другие — странные, сложные отношения между ними, между подростками, между опаленными войной мужчинами и женщинами, как появляются семьи, дружба и любовь и как всё это вновь жестоко разрушается приказами и указами свыше, из Москвы; никаких личных контактов, за моральное разложение (любовь, дружбу, доверие…) — из армии вон, погоны и ордена — отобрать, из партии — вон, отдать под суд! (Из авторского предисловия к книге «Танцы в крематории».)



Текст: Алексей Щеголев
Фото: Анна Пласичук, Юлия Власова