Группа «ЛондонParis» — это, наверное, одна из самых важных команд для калининградской музыкальной тусовки. Не только потому, что, несмотря на длительный срок жизни, группа продолжает писать песни, а один из треков с их последнего альбома попал в скандальный фильм Звягинцева «Левиафан». Не только потому, что когда-то группой всерьёз интересовались в Москве, а их альбом выпустил на своем лейбле «Снегири» лидер команды «Мегаполис» Олег Нестеров. В текстах команды заключена некая суть «философии Калининграда», как он есть, со всеми его плюсами и минусами: чувство собственного достоинства «вольного города», желание жить бесконфликтно и конформизм, попытка построить уютное, комфортное и человеческое будущее для своих детей и одновременно лозунг: «Не изменить нам этот мир». В клипах LP снимались владелец «Вагонки» Андрей Левченко, шоумен Марк Борозна, драматург Евгений Гришковец, что ещё сильнее сближает группу с понятием «калининградской идентичности».

Группа LP органично выросла из команды No Man's Land, а ещё до этого у лидера команды — Евгения Лебедева — была группа «Пионерская правда». В рамках проекта «Город и его люди»  Евгений Лебедев рассказал Афише RUGRAD.EU, как LP не хватило 100 тысяч долларов, чтобы пробиться в московский шоу-бизнес, как его тексты связаны с философией Калининграда и о коллективной вине поколения сорокалетних.

«Калининград был для меня центром вселенной»

Я родился в Калининграде. Отец сюда приехал сразу после войны из подмосковного Калининграда. Мама приехала попозже из Белоруссии. Когда мы жили в СССР, то для меня Калининград был неким центром вселенной. Были другие «центры вселенной» — Москва, Питер. Какие-то другие центры вселенной, для меня не изведанные. Чаще всего я был в Литве и Белоруссии. Разница была разительная, хотя границ не было. Некое мироустройство. В Литве порядка было больше, всё красивее. Так же, как и сейчас. Не знаю, с чем это связано. Может, с ментальностью какой-то. У них уже тогда продавалась пепси-кола, кетчупы какие-то. Всё это было уютно, красиво и чисто везде было. У меня до сих пор такие детские воспоминания: было чисто. Европейская сказка такая. Хотя не могу сказать, насколько тогда грязно в Калининграде было.

Если вспоминать Калининград 80-х, то не могу сказать, что для меня он был готическим Кёнигсбергом. Он был всё-таки «советским Калининградом». Даже сейчас, глядя на какие-то видео, я понимаю, что мои ощущения оправданы. В целом это типичный советский город. Но не могу сказать, что это какая-то провинция. С точки зрения духа это не провинция. Потому что были моряки. Это касалось и одежды, и музыки, и много чего ещё.

История про моряков и пластинки на самом деле немножко выдумана. Далеко не все моряки понимали, что они везут. Пример не очень далеких годов: в двухтысячном году знакомый привёз виниловый проигрыватель. Он купил его с винилом, который просто остался внутри, и это была достаточно редкая пластинка. Часто моряки покупали пластинки просто по принципу цены: «Вот куплю и привезу», — и даже не знали, чего везли. Была такая тема, что скупали всё подряд.

«Цой стал гимном нашего поколения»

Могу перечислить первые кассеты, которые я послушал. Это были кассеты сестры и кассеты отца. У отца это был Пётр Лещенко (у меня даже сейчас его 4 винила лежат) и Владимир Высоцкий. А у сестры это был Boney M., Abba и тоже Высоцкий. Я был на последнем концерте Высоцкого в Калининграде. Он на сцену тогда не вышел, вместо него был другой человек. У него было два концерта: один он отыграл, а второй уже не смог. Я был в те же времена на концерте «Машины времени», но его я, в принципе, не помню. И ещё яркое воспоминание: мне 6–7 лет было, мы ездили через всю страну на Чёрное море и где-то на Украине сестра купила альбом «Машины времени» «Маленький принц» по Экзюпери. Это, наверное, мюзикл больше. И он мне очень запал.

Если меня сейчас спросить, какие песни Boney M. я тогда слушал, то я не вспомню. А если спросить про песни Петра Лещенко, Высоцкого или «Машины времени», то вспомню: они у меня прям в голове отложились. Я люблю эту русскую поэзию. Для меня писать тексты песен — это болезненная история. Я могу музыку быстро написать, а над текстами могу 2–3 месяца сидеть. Менять строчки местами, пока полностью не буду удовлетворен.

Потом начались какие-то школьные истории: у кого-то какие-то кассеты стали появляться. Тут было два направления. Во-первых, у меня сестра привезла записи питерского рок-клуба: «Кино», «Аквариум», «Странные игры», «АВИА» (и был «Ласковый май» ещё, кстати). Параллельно с этим появилась программа «Взгляд»: они ещё начали что-то показывать. В школе у нас весь этот русский рок не очень любили. Всё это, правда, было очень стилизовано: в разных районах города была разная музыка. У нас школа была электронная: Depeche Mode, Alphaville. Больше синти-поп, чем «новая волна». Роберт Смит у нас не такой большой популярностью пользовался. Хотя я знаю, что в других микрорайонах Depeche Mode были на втором месте, а на первом The Cure.

Цой стал гимном нашего поколения, и я это на себе ощутил. Очень хорошо помню смерть Цоя. В те дни в Калининграде должен был выступать Кинчев, но они из-за смерти Цоя отменили концерт. Около «Юности» собралась большая толпа людей с гитарами и свечами. Сейчас я даже такое представить не могу. От «Юности» все поднялись к гостинице «Калининград». Шли от вокзала и обратно. Шли по дороге, занимали одну полосу, играли песни, и никто нас не разгонял. Все настолько всё понимали, что никому даже в голову бы не пришло разгонять... Да и машин было меньше. Пробку никто не создавал.

Песню «Перемен» я никогда не любил. Я не очень любил Цоя «перестроечного». А вот лирика пластинок «Звезда по имени Солнце» и «Группа крови»... Там была лирика, не связанная с перестройкой. Плюс у Цоя был некий протест, который мне был интересен на тот момент. Но песню «Мы ждём перемен» я никогда не любил. И так обидно, когда её возносят на какое-то знамя. Цой имел в виду другие перемены. Смешно смотреть на наших оппозиционеров, когда её пытаются поднять на какой-то флаг. Если вы хотите поднять какое-то знамя, то хотя бы разберитесь, что на нём написано. А то выглядите просто глупо.

«Самая форматная группа оказалась самой андеграундной»

Я учился в музыкальной школе, плюс появились друзья. У меня был друг Олег. Он пришёл ко мне и говорит: «У нас будет собеседование, мы группу собираем». Он позвал ещё пару человек. Собрались в бывшем Доме пионеров Центрального района на Комсомольской. И сделали там «Звезду по имени Солнце». Делали её где-то час – пару часов. Там 4 аккорда, она несложная. После этого мы уже и не останавливались.

Мы тогда не придерживались принципа, что мы хотим быть, «как эти», или хотим быть, «как те». Мы тогда всё это делали как слепые котята. Сейчас ты можешь включить интернет. Тогда ты просто знал какие-то аккорды, мог найти учебник, но всё равно идёшь путём слепого котенка: ты сам ищешь звук, сам пытаешься понять какие-то гармонии и вообще как всё это делается. И такой поступью мы пришли к готик-музыке, и о том, что это готика, нам только потом сказали. Нам просто казалось, что это круто, а что у этой музыки ещё название какое-то есть, это уже потом нам рассказали.

Я не могу сказать, что был большим поклонником Depeche Mode или синти-попа. Я как раз больше The Cure любил и лейбл 4AD. Меня больше «вставляли» The Cure, Dead Can Dance, Cocteau Twins. Собственно, из этой истории No Man's Land вырос. Но мой кругозор никогда не был замкнут. Я слушаю огромное количество самой разной музыки: от эмбиента до Metallica. Мне интересно всё, и поэкспериментировать в том числе. Но история с электронной музыкой пришла к нашей группе с другой стороны. Просто было сложно реализовать те идеи тем составом, который был у нас: а вот мы хотим какие-то «скрипочные дела» или такие звуки. И было понятно, что нашими руками реализовать всё, что мы хотим, было невозможно. Поэтому стала появляться всевозможная синтетика и секвенсоры, которые нас увели уже ближе к синти-попу. Изначально мы в эту сторону не двигались, и это с нами сыграло злую шутку. Фанаты такой музыки нас своими не считают. Они думают, что мы играем рок. А рокеры считают, что мы попса, так как много электроники. То же самое касается крупных FM-станций. Я помню все эти рецензии. На «Нашем радио» говорят: «Всё клево, но вы для нас слишком попсовые», а на попсовых радиостанциях говорят: «Всё клево, но вы слишком роковые. Неформат». Глупая история: казалось бы, самая форматная группа, оказалась самой андеграундной. Мы оказались между всех — реальный такой No Man's Land — Армагеддон.

Было очевидно, что мы не попали в эту волну групп, которые поднялись с фильмом «Брат-2». Мы были из Калининграда, не входили в екатеринбургскую диаспору, поэтому и не попали. Хотя могли. Я могу сказать, что когда наши демо привезли в Москву одному человеку, то он сказал: «Клево! Но у меня есть ещё один проект», — и положил рядом кассету Земфиры.

Мы играли на одной площадке с группой «Танцы Минус», но в высший эшелон не попали. Тут большую роль играет сразу несколько вещей: удача, деньги и связи. По связям мы «не очень» были... Я несколько раз уже рассказывал эту историю, когда мне человек говорит: «А у вас 100 тысяч долларов есть?» А это был двухтысячный год. Я говорю: «Нет». «Ну, парни, я не знаю других вариантов...».

С тех времен выстрелили, по сути, два артиста: Земфира и «Ленинград». В Земфиру вложили денег с «Мумий Тролля» и вложили как раз порядка сотки тысяч долларов. «Ленинград» — это самобытный артист, и всё тоже понятно. Нельзя жалеть о том, что произошло или не произошло. В двухтысячных годах начались разговоры про переезд в Москву. Возможно, если бы приехали в Москву, то попали бы в какую-то историю, играли бы больше концертов и занимались исключительно музыкой. Но никто не знает, как бы сложилась твоя судьба. Но я честно скажу, что не жалею о том, что не уехал. Наши песни — это некое отражение нас самих, окружающей реальности. Некая рефлексия. И если бы поступили по-другому, то не было бы этих песен. Лучше быть на своем месте и делать то, что тебе нравится, чем пытаться куда-то пролезть изо всех сил.

«Я видел, что происходит Беслан, но что я мог с этим сделать?»

Переход от девяностых к «нулевым» я не почувствовал. Нифига у меня такого не было. У меня, наверное, сейчас это чувство начинается. А тогда — это было пофигу. Живём!

Тот период (конец девяностых – начало двухтысячных) я воспринимаю как очень клёвый: музыка, я работал на «Вагонке», работал на радио. Жизнь била ключом. И было очевидно, что будет она ещё долгой и интересной. Что много интересного меня ждёт. Тебе 24 года, и ты говоришь: «Клёво! Все же отлично!»

Я замечал, что происходит и Беслан, и «Норд-Ост». Это было очевидно и понятно, но разве я мог с этим что-то сделать? Я ничего не мог сделать. Есть вещи, которые происходят, и мы ничего с этим сделать не можем. Мы только можем реагировать и высказывать какое-то своё собственное мнение. Я могу сказать, что у меня сестра жила в двух шагах от «Норд-Оста», и мы были на постоянном созвоне. Конечно, я переживал. Но с глобальной точки зрения жизнь шла и двигалась дальше.

Мы реагировали на эти вещи в песнях. Песня «Москва любит тебя» как раз была написана в 2005-м году. Строчки «Тебя любит Путин и Первый канал, и террористы, и Петросян» — это, как раз про это. С того времени и по сегодняшний день ничего не поменялось. Тогда же появилась песня «Герои»: «Герои сменяют героев», — а в оригинале была строчка «Уроды сменяют уродов. Мы становимся старше. Нас становится меньше». С чего это началось? Люди умирают... Был у меня хороший друг в школе — Гриша Колпинский. Он погиб, спасая двух девочек. И ты замечаешь, что вокруг начинают уходить люди из твоего поколения. Не прям чтоб ежедневно, но начинают уходить. И это происходит неожиданно. Это же все люди, которым на тот момент ещё 30 не было.

Наверное, наши тексты — это такая романтика по-калининградски. И я не могу сказать, что это какой-то эскапизм. Есть такие состояния, можно их назвать медитативными. Мне кажется, что мы все очень быстро несёмся отчаянно в одну большую воронку и не замечаем каких-то простых важных вещей. Как правило, люди могут их ощутить на уровне таких текстов: море – солнце. Если ты хочешь наслаждаться жизнью, то нужно наслаждаться её мгновениями. Быть здесь и сейчас. Здесь и сейчас идти по асфальту и радоваться падающим листьям. Радоваться этому морю, этим звездам и понимать, что это мгновения.

Я очень не люблю остросоциальные группы, которые какими в 80-е были, такими в двухтысячные и остались. Я не понимаю этой поэтики: она меня не трогает. Мне кажется, что это некая попытка сыграть на злободневности. Я верю, что они это делают искренне. Но я не понимаю, зачем петь песню про то, что, ой, бензин дорого стоит. Если это делать, то делать, как это Шнур делает. Жесткую сатиру. Но петь об этом серьёзно взрослые люди не могут. Это глупо выглядит. Это должен быть цирк, как это делает Rammstein. Но если это всё делать серьёзно, как у нас... У нас почему-то всё вырождается в эту форму. И у меня это вызывает грусть. Это всё выглядит очень наивно.

Я не могу представить, чтобы на оппозиционных митингах в Калининграде играла группа «ЛондонParis». Но если бы меня позвали высказаться, то я бы высказался. Я на этих митингах был, и мне было, что сказать. Несколько песен у нас там вполне могли бы прозвучать. Но мы этот ключ не эксплуатируем: вот, всё хреново, давайте петь об этом. Это у эстрадных певцов песни пишутся, чтобы радовать или танцевать. Песни, как мне сказал Олег Нестеров, пишутся потому, что они не писаться не могут. Они вылезают сами собой, и ты их обратно запихать не можешь. Они пишутся не для того, чтобы ты сыграл их на танцах или миллион долларов заработал. Они пишутся, потому что они пишутся. А что с ними уже дальше происходит: это как птицу из клетки выпустил, а она полетела.

У песни «Она улыбается» было куплетов 14. Я просто их всех сократил и оставил вот такой короткий. «Не изменить нам этот мир. Да и зачем? Не надо менять», — тут всё очень просто: всё, что ты ищешь, всё, что ты хочешь, — оно всегда рядом с тобой. Мы часто не замечаем то, что рядом. И это «рядом» может хранить в себе бесконечное количество приятных тайн и открытий. Во-вторых, мы часто делим вещи на категории. На плохие и хорошие. Но забываем, что если бы не было того, что «плохо», то мы бы никогда не увидели того, что «хорошо». Категории «черное» и «белое» взаимосвязаны. Ну это такой буддизм. Не надо менять мир. Он реально прекрасен. Ты всё равно его не изменишь.

Мне кажется, что не совсем правильно осуждать тех, кому сейчас 40, за то, что произошло со страной в начале двухтысячных. Правильней было бы осуждать тех, кому 50 и 60. Большинство из 40-летних тогда на выборы не ходили, а просто спали после каких-нибудь субботних и пятничных дискотек. Большинство из них были людьми аполитичными. Может быть, поэтому и «проспали». Но сейчас уже всем эта тема интересна, потому что у всех дети, у всех семьи.

У меня был момент, когда я понял, что не могу молчать. К концу двухтысячных годов мы стали получать какую-то информацию, которая заставляла задуматься. В 2009 году у нас умерла дочка. По времени всё совпадало с этими протестными митингами. Тогда стало очевидно, что нас просто по одному подавят. У всех это по-разному происходит. Неправильно с моей стороны всю нынешнюю власть судить. Но ты начинаешь погружаться в эту систему. В систему здравоохранения, к примеру, смотреть, как она работает. Вся система: от верхушки донизу. И ты понимаешь, что система не поменялась. В начале 80-х, может, даже лучше было. Да, всё было закрыто, но государство работало на людей. Сейчас всё гораздо хуже. Есть система, и она просто тебя сметёт. Ты либо играешь по её правилам, либо нет. А люди у нас очень индивидуальные. Мы ждём, что нас какой-то петух ужалит. Но в этот момент ты уже остаёшься один. В лучшем случае с двумя-тремя друзьями. У нас основная ячейка общества — это семья и твои друзья. Мы все на них надеемся, мы все на них молимся. Мы не можем надеяться на государство. У нас каждый сам за себя. А надеяться на государство ты не можешь. Оно тебя, скорее, пнёт, чем поможет. Чтобы они не говорили в оправдание, но правда говорит сама за себя. Ни одна олимпиада, ни один чемпионат мира по футболу, ни один праздник не стоит жизни одного человека. И таких историй становится всё больше и больше: кого-то сбила машина чиновника, кому-то не оказали правильную медицинскую помощь, у кого-то снесли дом. Это пример такой «крысиной игры», которая бьёт по «маленьким людям», которые встали, ручками помахали, а ничего не могут.

Текст: Алексей Щёголев

Фото: Власова Юлия