В начале октября Александр и Наталья Быченко открыли в городе свой второй музейный проект. Altes Haus Hufen так же, как и первый Altes Haus, представляет собой музей-квартиру, в которой наглядно демонстрируются бытовые аспекты жизни кенигсбержцев в довоенное время.

Первый проект семьи Быченко был благосклонно принят местным музейным сообществом. Altes Haus, к примеру, заявился в качестве одной из площадок акции «Музейная ночь». Впрочем, планы Александра Быченко на этом не закончились. «Социальные бизнесмены» выиграли гранд фонда Владимира Потанина на новый музейный проект, который называется «Соседи». На этот раз речь идет уже о проекте, посвященном истории советского Калининграда. Александр Быченко, как и в случае с Altes Haus, собирается воссоздать быт жителей города в послевоенное и советское время. Сейчас для «Соседей» пока что разрабатывается сценарная концепция, но некую демонстрационную версию будущего музея можно увидеть в кинотеатре «Заря», где проект был представлен небольшой площадкой, открывшейся вместе с фестивалем кино стран ЕС.

В рамках проекта «Город и его люди» Александр Быченко рассказал Афише RUGRAD.EU, почему торговлю «Боярышником» нельзя называть социальным предпринимательством, из-за чего в Калининграде такой дорогой антиквариат и почему Калининграду, если он хочет развиваться, нужно обязательно помнить свое прошлое.


«Естественная среда обитания»

 Я родился в Калининграде. Моя бабушка приехала сюда в 1948 году. Она родом из-под Тулы. Потом они с дедом бежали от раскулачивания под Серпухов. Там деревне Глазово она выросла. После войны закончила пединститут и попала по распределению директором школы сюда в Калининград. В ее родных краях я был. Я закончил первый класс, и мы поехали туда к родственникам. Помню, как я поражен был: оказывается, дома бывают деревянными. Я не мог себе представить. В моей реальности этого не существовало. Я вырос на наших булыжных мостовых, на черепичных крышах. Для меня эта среда является естественной.

Такое не может западать в память. Это естественная среда обитания. Ты в ней родился, ты в ней находишься. Ты же не обращаешь внимание на воздух, на цвет неба? Ты понимаешь, что это особенное, когда попадаешь в другое место, и тебе есть, с чем сравнить.

Мы жили на улице Озерова в доме с барельефами. Раньше он был жилой, и мы жили на третьем этаже. Я хорошо помню, что слива росла за окном — старая, немецкая. Она доросла до третьего этажа и чтобы эти сливы содрать, надо было на самый верх лезть. А это было опасно, и бабушка ругалась.

На мировоззрение это не влияет, ничего подобного. Ты просто живешь в этом и все. Это я теперь знаю, что слива была немецкая. А тогда я думал, что это просто слива. Хотя земля, на которой ты живешь, энергетически на тебя все равно влияет, думаешь ты об этом или нет.

Безусловно, мы знали, что были немцы, что был Кенигсберг. От этого никуда не деться. Но о какой-то истории никто не думал. Мы чувствовали, что мы немного особенные. Вот этот калининградский снобизм всегда присутствовал. У нас двор был достаточно большой, и если ты ехал куда-нибудь в другой регион Советского Союза, то старшие товарищи сажали на скамейку и говорили, какие истории ты должен рассказать ребятам, которые тебя там встретят. Нужно было обязательно рассказать, что у нас ходит трамвай до Варшавы. А если сильно исхитриться, то и до Берлина можно доехать. Обязательно нужно было рассказывать о подземном Кёнигсберге, о том, что его до сих пор можно найти, что какой-то парень случайно в «развалках» увидел дверь — бронированную, колесом закрывавшуюся. Долго мучился, открыл, лестница вниз пошла, спускаешься, а там подземный ангар и «Мессершмидты» стоят. Он только туда, а тут вода полилась откуда ни возьмись. И вода соленая. Значит, из моря специальные трубы были проведены. И все затопило...

Увлечение историей у меня началось поздно. Как и любой горожанин, я знал, что был Кёнигсберг, был некий дядька Отакар, но не глубже. Я не из тех людей, которые знают топонимику Калининграда – Кёнигсберга с немецкой точки зрения. Для меня Ленинский проспект — это Ленинский проспект, а не Штайндамм.

Мне всегда нравились какие-то старые вещи. Просто нравились и все. Мне нравилось жить в немецком доме. Потом бабушка получила двухкомнатную квартиру в панельном доме. Когда мы переехали, я тогда уже ощущал, что мы сильно потеряли в качестве жизни: низкие потолки, слышимость такая, что ты всегда знаешь, что у соседей происходит, кривые стены... Какое-то общее ощущение муравейника. Четко чувствовалось, что стало хуже. Вроде стало лучше, а на самом деле стало хуже.

Мы с моей супругой Натальей очень рано познакомились и практически сразу стали жить вместе. Когда мы покупали первое жилье, то купили двухкомнатную квартиру в немецком доме (в районе Амалиенау). Потом, когда дочь родилась, мы решили, что надо что-то другое, побольше, и смогли приобрести верх немецкого особняка: залезли в долги... Обустройство дома мы начали с того, что стали приводить в порядок территорию. Решили, что нужно сделать так, как было: мы не стали ставить трехметровый забор из металлопрофиля, не стали двор цементной плиткой выкладывать, а постарались «сделать» какую-то историческую правду. Использовали настоящий булыжник. Безусловно, это было осознанно. Я же не проснулся и вдруг: «А пойду-ка я булыжничком все выложу». Мне так нравилось. Для меня именно это является естественной средой обитания: ходить по булыжнику и видеть черепичную крышу.

Сейчас эта тема [с немецким наследием] почему-то активно муссируется: либо это хорошо, либо плохо. А раньше [в советское время] просто никто внимания не обращал. Естественная среда обитания: ты не думаешь о том, по каким мостовым ходишь. Ты просто ходишь по булыжнику. [Таких мостовых] много было. Если их где-то закатывали под асфальт, то никто сильно не переживал. Много было немецкого жилья. Никто специально от этого не избавлялся, и никто специально это не культивировал.

Увлечение краеведением, которое началось в 90-е, прошло мимо меня. Мне оно было не интересно. Я в то время занимался предпринимательством, зарабатыванием денег. Мне это было значительно интересней: тогда как раз новый средний класс зарождался. В 1995-м мне было 25 лет, я стал директором одного из крупных предприятий. Мне казалось, что я самый умный, и я могу все в этой жизни изменить. Совсем другими вещами интересовался.

«Антиквариат — очень консервативный бизнес»

В более зрелом возрасте, когда начал обустраивать свою личную жизнь, я понял, что того города, который я люблю и который для меня является естественной средой, становится всё меньше. Булыжные мостовые начинают исчезать, черепичные крыши снимают. Если раньше их не трогали, потому что денег не было, то в девяностых, двухтысячных они появились у людей, и они почему-то решили, что черепичная кровля значительно хуже металлочерепицы. Город начал исчезать. Наверное, это естественный процесс. Если мы называем естественным отсутствие вкуса...

В какой-то момент моя супруга получила квартиру от умершего дедушки в Балтийске. Мы ее продавали, чтобы в нашей квартире сделать ремонт. Там многое осталось еще от немцев: ванная, унитаз, какие-то раковины... Уже тогда, я помню, у меня был «зуд в руках»: я хотел все это отломать, открутить, с собой утащить. Тогда меня еще можно было остановить, но сейчас я бы все вынес. Я из стены выковырял бронзовый крючок: я не очень понимал, зачем он мне нужен, но очень нравился.

На антиквариат в Калининграде очень высокие цены (я сам антиквариатом не занимаюсь, но говорить об этом могу). Однако вещь стоит ровно столько, сколько люди готовы за нее заплатить. Спрос маленький. Достаточно небольшое количество людей готовы платить за антиквариат. Они готовы к повышенной стоимости этого сервиса.

В нашей стране антиквариата сохранилось меньше, чем в странах Европы. У нас культурный слой тоньше: его активно выкапывали и уничтожали. У нас за 70 лет сменились три социально-экономические формации. Каждая из последующих формаций старалась делать так, чтобы ценности предыдущей перечеркнуть. Соответственно, у людей не осталось хорошего мещанства. Мы никогда вещами не дорожили. Есть «замечательные» истории, как люди в Калининграде выбрасывали немецкую мебель. Не сразу после войны, а в 60-е годы. Потому что «ну чего это старье? А вот гэдээровская или румынская стенка — вот это вещь». Люди выбрасывали даже буфеты из красного дерева.

Антиквариат — это очень консервативный бизнес. Ты вкладываешься в какие-то вещи, а оборачиваемость твоего капитала очень низкая. Именно поэтому цены очень высокие: в Калининграде нет такого рынка, нет большой туристической проходимости. Ты покупаешь вещь, и ты должен на нее 2–3 конца наценить, потому что она у тебя может пролежать неизвестно сколько. Хотя, думаю, стандартная наценка — 100 %.

«Зарабатывать можно и на денатурате»

Если мы говорим «предпринимательство», то это значит зарабатывание денег. Разница только в том, на 

Желания закончить Altes Haus как проект никогда не было. С возрастом меняются приоритеты. То, что было важно в 20 лет, стало для меня менее важно в 30. А в 40 стало совсем неважно. Приходит время отдавать. Как пирамида Маслоу: внизу основные человеческие потребности: жилье, еда, безопасность. Далее — карьера, успех. И вот наверху уже самоуважение. Ты хочешь сам себя уважать. Вот я и хочу сам себя уважать.


«Я не ностальгирую по Советскому Союзу»

Проект «Соседи» — логичное продолжение Altes Haus. Конечно, можно было бы открыть еще какой-нибудь музей. Океанологии, например. Потому что я в детстве мечтал стать океанологом, насмотревшись по гэдээровскому телевидению фильмов Жак-Ива Кусто. Но надо развиваться логично. Что-то мы уже научились делать: воссоздавать жилые пространства в том виде, в котором они были. Абсолютно логичным для меня было сделать послевоенную квартиру. В этом не было никакой идеологии. Это простой расчет, что людям будет интересно посмотреть на то, что было не так давно (а на самом деле уже давно).

Советский Калининград — это, скорее, атмосфера. Больше именно люди и истории, [чем вещи]. Когда мы задумывали музей-квартиру советских времен, то нам казалось: «Ну что здесь такого? Поставим старых радиол туда, телевизоры, ковер на стену повесим, стиральную машинку поставим». Какой-то антураж уже научились делать… А потом я понял, что это не самое главное. Если в музее жизни Кёнигсберга конца ХIХ – начала ХХ веков вещи сами по себе рассказывают истории, то здесь нужны все-таки истории людей. Хорошо, что мы выиграли потанинский грант на написание концепции советского музея, потому что не хотелось бы превратить это пространство в просто хранилище старых вещей.

Но есть некие вещи, которые являются маркерами нашего города. Ковер на стене был у всех, но не у всех на ковре висел герб, который наши моряки в Лас-Пальмасе покупали. В каждой семье моряка и не только моряка такая штука висела (их как сувениры дарили). Обязательно была целая куча ракушек, кораллов, африканские маски висели. Из панцирей черепах делали светильники. В первую очередь маркерами являются вещи, связанные с моряками.

Но Калининград все равно невозможно показывать в отрыве от Кёнигсберга. Как-то он будет пробиваться, как он пробивался в любой калининградской квартире. Практически у всех всё равно в семье оставались какие-то старые немецкие вещи. Так что каким-то образом будет проходить эта история. История копательства и кладоискательства неразрывно связана с Калининградом. Возможно, в этой коммунальной квартире будет жить такой персонаж — один из первых переселенцев, и он будет связующим звеном между старым и новым.

Я не ностальгирую по Советскому Союзу. У меня нет ностальгии по коммунистическому режиму, пионерии и комсомольцам. Но это мое детство и друзья. Я вспоминаю об этом с удовольствием. Мне нравится подход скандинавов к этому вопросу. В 60–70-е годы они смекнули, что исторический ресурс невосполним. Поэтому, если им где-то приходилось что-то ломать: строят дорогу, а на пути прогресса стоит некий артефакт, то они бережно его разбирали до каждого гвоздика (и на разбор этих домов мог уйти год или два), а потом свозили это все в одно место и заново его строили. Таким образом получились музеи. Там воссоздана среда не какой-то одной эпохи, а все, что они смогли собрать. В Орхусе потрясающие музеи. Это мечта. Целый район города, в котором собраны и барочные здания, и здания 60–70-х годов. Они понимают, что то, что произошло 40–50 лет назад, — это уже история, это уже невосполнимо. Они уже квартиру 90-х годов музеефицировали, потому что нет PlayStation первой. Это для всех уже история: попробуйте найти PlayStation старую или «Нокию».

Я за то, чтобы город был современный. Мне нравится современная архитектура, и я к ней хорошо отношусь. Я считаю, что город должен быть удобным и комфортным для жителей. Реверансы в историю должны быть обязательно. Но это должно быть сделано с хорошей долей вкуса. Например «Рыбная деревня» мне не нравится. Я считаю, что лучше тогда «потемкинскую деревню» строить. Это некрасиво. Это сделано с плохим качеством.

Я считаю, что логика развития каждого города находится в его прошлом. Логичней, если будет прорастать то, что «естественно». Наша земля очень интересная. С тех пор как здесь начали жить оседло, прослеживается связь от одних людей к другим. Приходили одни, потом другие, мешались, ассимилировались. Постоянно есть преемственность. Хотелось бы, чтобы эта преемственность и дальше шла. Разве у нас есть какая-то альтернативная история этой земли? Я думаю, что нет. Нужно любить, беречь и культивировать то, что есть. Будет, наверное, странно, если мы начнем здесь строить деревянные дома с «петушками». Или если бы мы здесь горный аул построили на холмах. Есть чисто топографически какая-то возвышенность, и можно там построить чеченскую деревню. Но это странно было бы: мы же не строим в Москве тевтонский замок.


Текст: Алексей Щеголев
Фото: Юлия Власова