Занавес открывается. На сцене декорации, имитирующие убранство типовой русской крестьянской избы (правда, не бедной). В углу — прялка и сундук, на стене — икона, в углу — печь. Пространство перед горницей — это уже крестьянский двор: зрители видят на переднем крае сцены телегу, в дальнем углу навалены стога сена.
 
По сцене бегают, хватая друг друга за руки, мужчина и женщина. Наконец «охотник» настигает «жертву», и кажется, что он тащит ее куда-то в сторону сеновала. Тут же появляется монах с внушительным крестом на груди и бухается на колени. «В этом храме старинном, на истертых камнях, на коленях стоял очень старый монах», — поет печальный женский голос.

Количество персонажей на сцене увеличивается. Выстроенная на сцене Драмтеатра изба начинает жить своей повседневной жизнью: женщины что-то месят в кадках, прихрамывающий мужчина бродит по сцене. Если долго наблюдать за этим броуновским движением и попытаться разобраться в этих бесконечных «чавоканьях» (все персонажи говорят с характерным деревенским выговором и прибаутками), то становится понятно, что в семье разворачивается настоящая трагедия. Хозяин дома Петр чем-то болеет (за глаза его называют «гнилым»). Его вполне можно было бы назвать «домашним тираном», но весьма умеренных масштабов: мужик вечно покрикивает и попрекает своих домочадцев почем зря, но до рукоприкладства дело не доходит. Петр женат вторым браком на Анисье. Поскольку муж у нее хворый, ей приходится делать часть мужской работы по дому. Кроме нее в доме живут еще две девушки: Акулина — дочь Петра от первого брака, про которую постоянно говорят, что она «дурковата», и Анюта — дочка Анисьи и Петра. Поскольку хозяин дома болен, то семья держит наемного работника Никиту (тот самый молодой парень, который ловил сильными ручищами девушку и тащил ее на сеновал).

Никита — этакий сельский «дон жуан» с завидным послужным списком, главный «обидчик» сельских девок. Достаточно быстро он придет к простой жизненной философии, что «во всем виноваты бабы». Эта нехитрая мысль часто будет спасать его от душевных терзаний на протяжении всей пьесы. Время от времени в гости захаживают родители Никиты: дед Аким — набожный старый крестьянин в лаптях и с подпрыгивающей походкой. Он железно уверен, что жизнь должна строиться по «божьим законам», а малейшее отклонение от заповедей приравнивается к моментальной «погибели». Его жена Матрена — полная противоположность своего старика: за безобидной старушечьей внешностью прячется прочное убеждение, что без зла и коварства в этом суровом мире не прожить.  

Трагедия, которую в первых актах так бурно обсуждают герои, связана как раз с Никитой. Домашние Петра узнают, что родитель решил забрать сына домой и женить на сиротке Марине (одна из девушек, «обиженных» сельским гедонистом), чтобы снять с сынка грех. Петр, в принципе, не против, потому что Никита лодырь и толку от него немного. Но у домашних возможный уход батрака вызывает настоящую панику. Впрочем, сюжетная линия быстро дает понять, что дело не в том, что скотина останется без корма, а все домочадцы помрут от голода, а в тайной связи между работником и супружницей Петра. Уже через несколько минут Никита тащит на своих сильных ручищах в сторону сеновала абсолютно покорную его воле Анисью (откуда она вылезает, бесстыдно поправляя юбку). Женщина больше не в силах терпеть опостылевшее ей совместное существование с Петром: больного супруга решают сжить со света. Вовлеченный (поначалу косвенно) в заговор Никита уверенно будет идти по этой «кривой дорожке», которая приведет его к реальному преступлению и, если говорить словами его отца, «душевной гибели».
 
«Власть тьмы» — произведение необычайно жестокое. В среде русской интеллигенции, как консервативной, так и либеральной, в те времена существовал некий культ «простого народа» как хранителя «потерянной правды», недоступной для аристократии и образованного класса. Но «Власть тьмы» весь этот миф про «сермяжную правду» рушит до самого основания. Крестьянский быт — это пространство, где максима Карла Маркса про бытие, определяющее сознание, работает на 100 %. Порой здесь царит разврат чуть ли не масштабов маркиза де Сада, пожирающая каждого персонажа тоска и обязательный, но унылый труд (а не будешь работать — помрешь). Если в этом сообществе встает вопрос, что нужно убить грудного ребенка, чтобы выжить самому, то, будьте уверены, желающие найдутся. «Земля-матушка, она никому не скажет», — роняет фразу мать Никиты. И это злая насмешка над всеми мечтами русских народников о чуть ли не «святом мужике», который добывает себе пропитание, распахивая землю.

Режиссер-постановщик Калининградского драматического театра Михаил Салес, как может, пытается сгладить наиболее жестокие моменты. К примеру, на сцену время от времени будет выходить тот самый монах из первого акта, молящий высшие силы о прощении для Никиты, «ибо не ведает, что творит».

Помимо режиссуры, Салес занимался подбором музыкального оформления для спектакля, которое здесь играет особую роль: когда герои делают неверный выбор, на сцене начинает мигать красный свет, а из колонок звучит что-то грозное, отдаленно напоминающее музыку на собраниях каких-нибудь мормонов, когда дискуссия заходит об ужасах геенны огненной. Музыка — своеобразный указующий перст, с помощью которого режиссер демонстрирует зрителю, что такое хорошо и что такое плохо. Если Никита врет, но при этом божится в своей честности и крестится на образа, то сцена обязательно осветится красным, что является верным сигналом «погибели», к которой так близок герой.

Собственно, подобранная для спектакля музыка вполне может вызвать у зрителя когнитивный диссонанс. Из колонок звучит романс а-ля Жанна Бичевская со строчками «Русь еще жива», хотя каждая сцена, каждый акт «Власти тьмы» намекают на то, что «Русь уже мертва». В спектакле есть обязательный ритуал: каждый из крестьян, заходя в избу, обязательно крестится на образа. Но дальнейшие действия большинства персонажей настолько расходятся с понятием христианских заповедей (а порой даже не заповедей, а элементарных человеческих законов). Становится понятно, что никакой веры у них нет. А может, и не было с самого рождения, и никакого «горнего мира» нет. А есть тоска, водка и разврат.
 
Для финала Михаил Салес приберег главную сцену, чтобы моральные акценты были расставлены правильно, без намека на двойственность. Будет покаяние и лик Христа на экране позади сцены, и прощение, и даже смутное ощущение главного героя, что жить ему стало легче. Но вот только после такого количества тьмы и отчаяния кажется, что никакого раскаяния (а уж тем более прощения) быть не может, а все это — просто галлюцинация, привидевшаяся измученному Никите. Цель этой галлюцинации одна: спасти зрителя от отчаянья. Да и монах со своими теориями о любви, всепрощении и добре тоже покажется выдумкой.