«Черная кошка, белый кот» - пока, наверное, самый необычный спектакль, который есть в репертуаре Калининградского драматического театра. Режиссер Сергей Чехов взял за основу культовую комедию режиссера Эмира Кустурицы. Но в результате от сюжетной канвы здесь практически ничего не осталось. Чехов - выпускник Новосибирского государственного театрального институт. Там же он основал  «Асфальт-театр». На калининградской сцене он до этого отметился постановкой со странным названием «Мама, сними голову». Афиша RUGRAD.EU рассказывает, в чем важность новой постановки и почему ее ждет непростая судьба.

Под гипнотическую музыку в духе поздней группы Coil на сцене кружатся с десяток фигур. Маски крокодилов, балаклавы, надписи на женских платьях в духе уличных граффити времен войны в Югославии (Welcome to Sarajevo), что-то зубастое и с ушами, отдаленно напоминающее какого-то зловещего Микки-Мауса. Мужик в куртке защитного цвета, под которой ничего кроме черных трусов, ползет по сцене с двумя канистрами под стройный вой хора. Зубастый Микки-Маус восседает на кресле, что какой-нибудь Джоффри Баратеон на Железном троне. Цыганский барон в сандалях на босу ногу катается на прикроватном столике. Голос за кадром механически зачитывает текст из оригинального фильма «Черная кошка, белый кот», совершенно не соотнося это с тем эзотерическим хаосом, который происходит на сцене.

Режиссер Сергей Чехов с первых минут своей постановкой будто бы пытается демонстрировать вытянутый средний палец всем тем, кто когда-то смотрел одноименный фильм Эмира Кустурицы, слушал на фестивале «Калининград Сити Джаз» Горана Бреговича и теперь собрался в театр, чтобы освежить приятные впечатления. Их ждет лишь оскаленная маска крокодила. Оригинальный сценарий здесь — это лишь полуразложившейся скелет, с которого свисает клочьями гнилое мясо.

Чтобы понять, что происходит на сцене, представьте себе, что Матко Дестанов умер и пока его душа плетется в сторону лимба, галлюцинации из прошлой жизни мучают героя и заодно всех окружающих. Балканское застолье с веселой музыкой превращается в галлюциногенный кошмар, где с одной стороны на тебя скалится что-то рогатое, а с другой девушка в балаклаве сжимает автомат Калашникова. В этом кошмаре стерты и все геолокации мира Кустурицы. От них в памяти летящего в бездну Матко остаются только названия. То есть зрителю вроде бы объясняют, что сейчас все действие происходит в «забегаловке старой цыганки». Но на самом деле в углу сцены лежит люстра. И все. В том аду, где находит Матко, не нужны ни география, ни декорации.

В различных эсхатологических концепциях популярна теория, что конец света — это вовсе не конец всей материи. А лишь ее радикальная мутация. Что-то такое творится с персонажами Кустурицы и у Сергея Чехова. Стройная человеческая речь сознательно уничтожена. Здесь воют, мяукают, выплевывают слова в приступах истерической икоты. Редкие диалоги выглядят так, словно бы аудиодорожку к фильму сначала нарезали фрагментами, а потом склеили так, как захотелось. Скрежущий голос в рации в руках у обвязанного ППШ героя сквозь помехи декламирует очередной кусок из Кустурицы. Хотя, куда логичней выглядело бы, если бы он объявил условия освобождения заложников. «Одинокая пыль на дороге. Свинья доедает старый «Москвич». Солнце в зените», - объявляет голос.

Чехов, кажется, куда больше вдохновлялся не Эмиром Кустурицей, а «Экстазом» Гаспара Ноэ. Там тоже 1,5 часа броуновского движения человеческой плоти, без каких-то попыток вывести в финале хоть какую-нибудь мораль. Танцы Чехова явно увлекают. Морализаторство — нет. Он может заставить актеров минут пять бегать на встречу друг другу с криком «Поцелуй меня!». Объяснять, зачем это нужно, Чехов считает ниже своего достоинства. Танец в его «Черной кошке» - это язык, который превратился в средство коммуникации, после того как нормальная человеческая речь умерла. Актеры кривляются, тискают, вертят друг друга как хотят. Девушка, изгибаясь дугой, демонстрирует залу обтянутые черным боди ягодицы. Но что они хотят сказать зрителям на этом языке тела — каждый волен додумывать сам.

Собственно, это следование по тропинке, протоптанной Ноэ, сознательное презрение к любому намеку на сюжет отчасти подводит спектакль. С эпатажем у Чехова все хорошо. Девушки с Калашниковым ходят между зрительских кресел, выискивая кого-то. И в стране, где был «Норд-Ост», такой прием — это, конечно, удар ниже пояса для всех и каждого. Но режиссер растягивает свой кошмар примерно на 1,5 часа. И если первая половина спектакля оправдана тем, что зрителя, допустим, хотят напугать, вытащить из безопасного пространства при помощи удара по башке, то потом неизбежно начинаются самоповторы. Вновь танцы, вновь хороводы вокруг масок, вновь отхаркивание слов в икоте вместо связной речи. В какой-то момент, кажется, что вот он переломный момент, что спектакля, после которого все пойдет по-другому. Матко внезапно начинает говорить связно и даже дает зрителям намек, что он сам понимает, что находится на сцене театра и что все, что с ним происходит - это не по-настоящему. Но через несколько минут все этот ход забудут, как будто его и не было. Из колонок грянет группа IC3PEAK: «Я из страшной русской сказки, все равно откуда ты» и все пойдет своим чередом, как и раньше: скалящиеся, рогатые, икота, автоматы, балаклавы.

Вопрос «Зачем это все было?» наверняка должен оскорблять любого художника. Любой спектакль — это «вещь в себе» и вполне самодостаточный продукт. Если Чехов делал свою «Черную кошку», к примеру, только чтобы растоптать сапогами картину мира людей, для которых театр — это бесконечный Кен Людвиг и комедии с переодеваниями а'ля «Здравствуйте, я ваша тетя», то это уже вполне себе достойная цель. Если чтобы показать, что по щелчку режиссерских пальцев разухабистое веселье Эмира Кустурицы можно переделать в галлюциногенную притчу про путешествие в страну мертвых в духе тибетских мистических сказок, то тоже. Какую бы цель себе не выбирал Чехов (даже если просто показать женские ягодицы под группу IC3PEAK), она будет достойной. Но все-таки в конце спектакля очень не хватает финального слова. Ну или хотя бы понимания, какой был месседж у этой постановки. Даже у Гаспара Ноэ (чей «Экстаз» критиковали в первую очередь за отсутствие сюжета и морали в конце), при некоторой фантазии можно найти месседж: человек недалеко ушел от животного, соскреби с него ту самую «тонкую корочку» культуры, о которой писал Ницше, и останется лишь безволосая обезьяна, которую ничего кроме собственных гениталий не интересует. Но это, кажется, не случай Чехова. Потому что, сколько не думай, а кажется, что ничего другого, кроме путешествия персонажей Эмира Кустурицы в ад, придумать не получается.

Автор все время постановки метафорически демонстрирует свой оттопыренный средний палец в сторону зрительских рядов. И если кто-то в зале от этого жеста устал, то это, конечно, не режиссерские проблемы. Как художественный жест этот палец абсолютно самодостаточный. И не требует ни пояснений, ни извинений. Но та самая аудитория, которая должна делать Драмтеатру кассу — люди, не особо различающие, где театр, а где мелодрамы на канале «Россия 1» - пару раз притворно охнет, схватится за сердце, а к концу спектакля вообще перестанет понимать, что происходит. И выйдет из зала, позабыв эту историю как страшный, но совершенно непонятный сон. Второй раз на имя Эмира Кустурицы в аннотациях публику купить уже не получится. И в этом смысле коммерческая судьба спектакля понятна: несколько показов, потом для спектакля Чехова придется выискивать место между условными «Примадоннами» и привозными коммерческими антерпризами, а потом костюмы отправятся на склад (или куда там отправляют ненужную бутафорию?). И нового режиссера, который позволит себе творить на сцене что-то подобное, калининградскому Драмтеатру придется ждать целую вечность.

Фото: Юлия Власова

Текст: Алексей Щеголев