RuGrad.eu

15.08.2013

«Восточная Пруссия глазами советских переселенцев»

Кто и как очернил наше прошлое?

Кто и как очернил наше прошлое?


«Провинциальные архивы» - новый проект портала Rugrad.eu. Проект посвящён истории нашего региона. Региона, в котором история всегда была чем-то гораздо большим, чем просто история. Об этом свидетельствует ... история книги "Восточная Пруссия глазами советских переселенцев". .


В 1992 году калининградские историки (С. П. Гальцова, А. Н. Гедима, М. А. Клемешева, Ю. И. Матюшина, А. Н. Попадин, К. В. Резуев, Л. Н. Ткачик, А. А. Цапенко, А. Д. Чумаков, А. А. Ярцев) под руководством профессора Юрия Владимировича Костяшова закончили работу над книгой «Восточная Пруссия глазами советских переселенцев»». Историки ездили по Калининградской области, и записывали воспоминания первых советских переселенцев, приехавших в область в 1945 — 1950 годах. Первые советские переселенцы рассказывали о своём «открытии» новой советской территории, о своём трудном быте, непростых отношениях с немецким населением, преступности, кладоискательстве, свадьбах, и так далее. В результате получилась потрясающая книга, состоящая из приведённых дословно воспоминаний, документов и фотографий тех лет. В 1997 году эту важную для Калининградской области книгу должны были издать за бюджетные деньги. Однако в самый последний момент, когда книга уже была готова к печати, высокопоставленная чиновница областной администрации затребовала вёрстку книги. Чиновница, отвечающая за «культуру», нашла книгу «очерняющей» советского человека. Авторскому коллективу был выдвинут ультиматум на 16 страницах. Предлагалось изъять из книги особо «очерняющие» моменты, документы, фотографии. Историки отказались вносить в книгу «рекомендованные» «изменения». Тогда власти нашли кардинальное решение: типографский набор «вредной» книги был уничтожен. Книга была переведена на немецкий и издана в Германии. Всего книга «Восточная Пруссия глазами советских переселенцев» выдержала пять изданий. Два — в Германии, два — в России, одно — в Польше. В Калининградской области «Восточная Пруссия глазами советских переселенцев» не издавалась ни разу.
С разрешения профессора Костяшова «Провинциальные архивы» публикуют несколько глав из «Восточной Пруссии глазами советских переселенцев».



Первое издание книги "Восточная Пруссия глазами советских переселенцев". Выпущена в ФРГ.


К читателям



Вторая мировая война изменила карту Европы. С 1945 года начался новый отсчет времени и для окраинных земель Германии, когда часть Восточной Пруссии и ее главный город Кенигсберг стали советскими.


О том, как это было, можно прочесть в различных книгах, статьях, научных публикациях. Однако существовавшая до сих пор история области — это в основном история заводов и колхозов, пятилеток и починов, удоев и уловов. Из нее как-то незаметно выпал обычный человек с его сложной, подчас трагической судьбой, его страданиями и радостями, повседневными заботами, часто неустроенным бытом — всем тем, что, собственно, и составляет подлинную жизнь народа.


Кем были люди, приехавшие в теперь уже далекие послевоенные годы осваивать новый край? Что заставило их покинуть родные места и поехать на чужбину? Как их встречали? Что они здесь увидели? Как складывались их отношения с остававшимся в области до конца 40-х годов местным немецким населением? Как они жили, работали, отдыхали, растили детей, о чем мечтали? И что думают сегодня наши ветераны об истории нашей области — самого западного края России?


Поиск ответов на эти и другие подобные вопросы и стал отправной точкой для создания этой книги, посвященной первым послевоенным годам Калининградской области.


А предыстория ее такова. В 1988 году на историческом факультете Калининградского государственного университета была создана ассоциация устной истории. Устная, или народная, история — это история современности, созданная на основе воспоминаний участников и очевидцев событий, записанных на магнитоленте. В последние десятилетия интервьюирование широко применяется исследователями во всем мире. У нас в стране это новое перспективное направление в исторической науке также начинает завоевывать признание. Наша ассоциация объединила молодых преподавателей, студентов и выпускников исторического факультета КГУ, работающих в вузах, музеях и школах области. А ее главной целью стало осуществление проекта «Переселенцы».

1 мая 1947года. Почётная трибуна возле нынешней администрации Калининграда.

С самого начала нам было ясно, что реализация проекта с помощью традиционных методов — поиска архивных материалов, изучения подшивок старых газет и т. п. — не принесет ожидаемого результата. Фонды архивов советского времени заполнены справками, планами, сводками, отчетами; газеты — пропагандой. Единственный шанс восстановить подлинную картину того, что происходило на этой земле в переломный момент ее истории, — заручиться свидетельствами очевидцев. Пока не поздно, пока живы те, кто может рассказать о событиях второй половины 40-х годов. С этой целью была составлена специальная программа опроса переселенцев, отработана методика ведения записи воспоминаний, интервьюирования старожилов, приехавших в область с 1945 до 1950 года. Программа охватывала все стороны заселения области, включая такие вопросы, как вербовка, переезд, обустройство и быт переселенцев, их вживание в новую, непривычную среду обитания, человеческие взаимоотношения. На последнее мы старались обращать особое внимание, ведь население нашей области уникально: его сформировали выходцы почти из всех уголков нашей огромной страны. Здесь встретились и взаимодействовали различные уклады жизни, обычаи, традиции, особенно при существовавших в течение первых лет контактах с жителями бывшей Восточной Пруссии.


В 1990-1991 годах работа проводилась при поддержке областного историко-художественного музея и его директора Е.И. Пенкиной, благодаря чему появилась возможность организовать несколько научных экспедиций. На микроавтобусе мы исколесили всю область, заглядывали в самые отдаленные поселки, останавливаясь на ночлег в скромных районных гостиницах, школах или клубах. Приезжая в очередное встретившееся по пути село, участники экспедиции расходились по домам, разыскивая местных старожилов. А к вечеру возвращались, переполненные впечатлениями от бесед и новой информацией о нашем недавнем прошлом. За четыре года работы удалось записать более трехсот двадцати интервью, объемом около двух с половиной тысяч машинописных страниц. Эти живые свидетельства людей и составили основу книги, написанной в жанре устной истории. Опрос проводился в Калининграде, во всех районах и городах области — всего в пятидесяти одном населенном пункте. Интервью записывались на магнитофон или стенографировались, перепечатывались на машинке и возвращались собеседникам для внесения дополнений и устранения неточностей. Исправленный и подписанный респондентом и интервьюером, а также заверенный печатью официального учреждения текст воспоминаний становился историческим документом.(Интервью в виде машинописных текстов переданы на постоянное хранение в научный архив Калининградского областного историко-художественного музея. К интервью прилагаются фотографии респондентов, сделанные во второй половине 40-х годов и современные.)


Нас как исследователей волновала степень достоверности записанных рассказов. Увы, память человеческая несовершенна, а взгляд на прошлое не всегда объективен, дается сквозь призму сегодняшнего дня. Эту проблему мы пытались решить путем поиска типичных воспоминаний, подтвержденных документами, свидетельствами других очевидцев. Мы не можем поручиться за правдивость каждого рассказанного факта, но, собранные воедино, они дают впечатляющую панораму начального периода истории Калининградской области, представляют всю палитру взглядов, мнений и оценок ее первых жителей.


Почти все люди, с которыми приходилось вести беседы, были откровенны и искренни. Конечно, этому помогло время, раскрепостившее их сознание. Однако иногда интервью оказывалось неподписанным: человек уехал, тяжело заболел, имелись возражения со стороны родственников — в таких случаях их имена пришлось обозначить только инициалами. Свидетельства очевидцев приводятся в книге в том виде, в каком они были записаны во время интервью, с сохранением стиля живой речи, без сглаживания углов и «причесывания» шероховатостей. Минимальным редактированием убирались повторы или уход от темы, которые характерны для свободной беседы.


Во время работы нас интересовали семейные архивы: документы, газетные вырезки, фотографии. Некоторые из них публикуются в этой книге. Кроме того, нам показалось интересным дополнить живые рассказы людей официальными актами той поры. В архивах Калининградской области, Москвы и других городов удалось отыскать документы, которые еще не публиковались, в том числе и по причинам секретности, или на которые историки мало обращали внимания.(В книге использованы документы из Государственного архива Калининградской области (ГАКО), Архива Озерского района Калининградской области (АОР), Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), Российского государственного архива экономки (РГАЭ), Центрального архива министерства обороны (ЦАМО), Центрального государственного архива РСФСР (ЦГА РСФСР), Российского государственного архива кинофотодокументов (РГАКФД), областных архивов в городах Вятке (ГАКирО), Пензе (ГАПО) и Самаре (ГАКуйбО)). Они, как правило, касались конкретных людей, каких-то бытовых подробностей. Ведь и в этих «мелочах жизни» по-своему запечатлелась уходящая и уже во многом ушедшая эпоха.

Парторг совхоза №51 И. Молеев за подсчётом дневной выработки. 1947 год.

При создании книги нам хотелось через воспоминания и документы показать, как складывалась жизнь первых переселенцев, их непростые судьбы. Что получилось из задуманного? Об этом судить читателям, и прежде всего тем, для кого эта книга — возвращение в свое прошлое.


Авторский коллектив выражает глубокую благодарность директору А.Н. Федоровой, заведующей отделом И.Е. Криворуцкой и всем сотрудникам областного архива за содействие в поиске нужных материалов, учителю истории из Ладушкинской средней школы Е.А. Большинской и ее ученикам, А.М. Сологубову и его коллегам, выпускникам исторического факультета КГУ В.М. Кривецкому, А.Н. Терехову, К.С. Сердобинцеву, В.В. Борисенко, А.Н. Николашину, В.В. Сильницкой и всем тем, кто оказал помощь и содействие в подготовке этого издания.


Рукопись книги была закончена еще в начале 1992 года. Авторы предлагали ее всем существовавшим в то время калининградским издательствам. Отзывы были сплошь положительными, но никто не решался взяться за издание книги: тема казалась слишком «деликатной».


Дело сдвинулось только в 1996 г., когда нашей работой заинтересовался комитет по делам архивов и его тогдашний председатель Г.И. Щеглова, которая совместно с областным историко-художественным музеем нашла средства на публикацию рукописи. Подготовка издания в Калининградском книжном издательстве заняла около года. Летом 1997 г. планировалось отпечатать десятитысячный тираж нашей работы. Однако уже после подписания книги «в печать» возникла неожиданная пауза: верстку затребовала к себе одна из высокопоставленных чиновниц тогдашней областной администрации, отвечавшей за «культуру». Ее вердикт о книге гласил: «В настоящем виде она не может быть опубликована. Она требует коренной переработки». На основании этого указания издательство предъявило авторам список замечаний на шестнадцати страницах с требованием исключить из текста около восьмидесяти фрагментов и изъять некоторые фотографии, «очерняющие» наше прошлое. После отказа выполнить эти требования типографский набор книги был уничтожен.


Эта грустная история объясняет, почему книга о советских переселенцах сначала была издана в переводе на немецкий язык (в Германии она выдержала два издания в 1999 и 2002 годах) и опубликована в Польше в 2000 году. Первое русское издание книги появилось только в 2002 году в петербургском издательстве «Бельведер». Оно стало возможным благодаря содействию исторического журнала «Новый Часовой» и его главного редактора А.В. Терещука, а также финансовой поддержке нашего родного университета. Небольшой тираж книги очень быстро был продан.


Новое, исправленное и дополненное, издание наконец-то выходит в Калининграде в университетском издательстве массовым тиражом, и есть надежда, что теперь первоначальную авторскую редакцию книги смогут прочитать все интересующиеся историей нашего края калининградцы.


Юрий КОСТЯШОВ,
руководитель авторского коллектива,
доктор исторических наук





Прибытие эшелона с переселенцами. 1947 год.




Глава 3. Переезд. Первые впечатления.


Сборы в дорогу. — Путешествие на «пятьсот-веселом». — Подъезжая к Восточной Пруссии. — Прибытие. — Первые впечатления.


Сборы в дорогу


Долго готовились переселенцы в дорогу: оформляли документы, паспорта, собирали вещи. Трудно расставаться с родными местами, обжитыми не одним поколением предков, с хозяйством, пусть и не богатым, но нажитым нелегким трудом.


Вспоминает Валентина Федоровна Ершова из Рыбинска:
— Когда мы уезжали, то часть вещей, что смогли продать, продали, а что не смогли — раздавали даром. Часть вещей, так и оставили в квартире. С собой взяли большой сундук, в него положили посуду и матрацы, которые потом набивали соломой.


Естественно, это касается тех, чьи хозяйства война так или иначе пощадила. Но такие хозяева не спешили расстаться с родной землей. На переезд чаще всего решались малоимущие семьи. «Нечего было брать с собой. Как стояли, так и поехали», — горько вспоминает Анна Ивановна Тихомирова из Калининской области. Одинокие ехали налегке. И почти каждый, переселяясь, надеялся все необходимое для жизни приобрести на новом месте.


Михаил Иванович Иванов из Гомеля говорит:
— Да и вербовщик советовал переселенцам, чтобы те много вещей с собой не брали. Потому что неизвестно еще, как доедем до места, так как в Литве, случается, обстреливают поезда.


Везли вещи в сундуках, в самодельных фанерных чемоданах, многие завязывали свои пожитки в узлы и, закинув их за плечи, несли на станцию. Кое-кто вез с собой памятные вещи — то немногое, что связывало человека с родными местами: чудом уцелевшую старинную икону, деревянную прялку, вышитые полотенца. Мастера брали с собой инструменты, крестьяне — косы, грабли, лопаты. Не расставались с гармонями, балалайками, гитарами. И даже кое-кто кошку вез с собой, чтобы по народному обычаю ее первой впустить в новое жилище.


— Самая памятная вещь, которая напоминала о прежней жизни, была швейная машина «Зингер», на которой шила для фронта и нижнее белье, и телогрейки. Долго она мне служила и на новом месте, — рассказывает Анна Александровна Гуляева, приехавшая из Ярославской области.


Среди подобных вещей не последнее место занимал узелок с продуктами: на дорогу, на всякий случай — мало ли что может приключиться... Те, кто ехал по вербовке, получали сухой паек: сахар, хлеб, крупу, кое-кто даже масло и сыр. Но часто этих продуктов не хватало на весь долгий путь. Вот что говорит Ирина Васильевна Поборцева: «Дали-то, смех да грех, буханку черного, буханку белого хлеба да одну банку сгущенного молока на человека. Так вот и перебивались».


Крестьянские семьи везли с собой скот; если же своего скота не имели, бывало, перед отъездом получали коров и другую живность — овец, свиней, птицу — от колхозов. Для скота запасались кормом: богатые колхозы давали сено без ограничений. Если ехали поздней осенью или зимой, везли с собой уголь и дрова для отопления в пути. В общем — «все свое беру с собой».


Многие, уезжая, плакали, ведь расставались с родными местами, привычными традициями, своими земляками. Да и страшились предстоящей неопределенности... «Мы ехали в неизвестность, не знали, где будем жить и работать», — эта фраза повторялась в рассказах многих переселенцев.


Были и другие настроения. Рассказывает Анна Ивановна Трубчанина, приехавшая из Подмосковья:
— Уезжали с насиженного места без особого сожаления. Уезжали «в Германию» строить колхозную жизнь на новой земле. Провожать пришел весь колхоз. У дома был митинг, на котором в наш адрес говорились самые теплые слова. Нашей семье выделили две подводы, на которые мы погрузили, свои пожитки, ящики с поросенком и двумя овцами, корову привязали сзади к телеге. Погрузили также ящик с курами, их штук тридцать было — пестрые, красивые такие. К вечеру приехали на станцию Раменское, переночевали там. Утром нам сообщили, что кур везти в Германию нельзя из-за какой-то болезни, что там «куриный карантин». И мы этих кур продали за полцены, так как надо было уже грузиться в эшелон.


О таких же торжественных проводах вспоминает Ирина Васильевна Поборцева из Могилевской области:
— В районном центре был митинг. Все говорили очень хорошо. Когда стали уезжать, заиграл оркестр. Как нас тепло провожали, с цветами. Ну прям как на подвиг!


Путешествие на «пятьсот-веселом»
Но вот отгремели митинги, оркестранты сложили свои инструменты и разошлись по домам. А людям предстояла долгая дорога к новому месту.


Для жителей сельской местности путь переселения начинался за порогом собственного дома. Крестьян доставляли на машинах до районных центров, там формировались эшелоны переселенцев.


— К каждому дому подъезжали военные машины. У кого что было — грузили, везли на станцию. В машину три-четыре семьи помещались. Коров тоже грузили на машины, — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова из Ульяновской области.


Отдельные вагоны собирались на узловых станциях в большие эшелоны, насчитывавшие до шестидесяти вагонов. Поезда с переселенцами в шутку называли «пятьсот-веселыми», так как они шли долго и вне расписания, их часто загоняли о тупики или по непонятным причинам останавливали вдалеке от населенных пунктов. Железнодорожная сеть еще только восстанавливалась, узкая европейская колея «перешивалась» на широкую, и зеленый свет был дан грузам промышленного назначения.


И вновь, как в годы войны, потянулись с востока на далекий запад страны длинные эшелоны вагонов-теплушек. Правда, заполненные уже бывшими солдатами, крестьянскими семьями, городской и сельской молодежью. Вагоны в поездах были одинаковые что для людей, что для скота — теплушки. Вдоль стен — нары, в середине вагона печка-буржуйка. Был фонарь со свечкой.


Вот что вспоминает по этому поводу Нина Моисеевна Вавилова:
— Ехали трудно. Вагоны были битком набиты. Духота, теснота. Проветривали без конца — так сквозняк был сильный. В смысле «удобств» для детей стояли ведра, а для взрослых не было ничего. Эшелон часто останавливался, так мы всё успевали. Загонят в тупик — мы и помыться успевали. На каждой станции люди спрашивали: «Куда едете?» Мы отвечали, а они удивлялись: «На что родину оставили?»


Питались в долгой дороге тем, что заготовили перед отъездом, тем, что получили на карточки, купили в Москве во время стоянки поезда.


«Тогда в Москве всего можно было купить. И хлеба, и колбасы набрали», — вспоминает Александра Ивановна Митрофанова. А Раиса Кузьминична Ежкова дополняет: «Переселенцев в Коврове перед отправлением в какой-то магазин повели и там выдали продукты: пшено, муку, сахар, все что надо. Еще картошки закупили. Мы в дороге не голодали».


Конечно, жизнь в пути сытой назвать трудно, но в основном ехали люди молодые, привычные ко всему. «Поел один раз в день — и ладно», — шутили переселенцы. «На больших станциях нас встречали специальные палатки, где можно было сделать покупки» (Григорий Иванович Меньшенин). «Вокруг поездов создавались настоящие рынки. Толпы народа. Продавали пуховые платки, одежду, еду, яблоки ведрами» (Маргарита Павловна Алексеева). Не все имели деньги для таких покупок и, чтобы прокормиться в дороге, продавали свои вещи или меняли их на продукты. Дорого это стоило, но куда денешься?


Центр Калининграда. 1947 год.


— Многие солдаты продавали консервы американские. Все банки почти одинаковые, без этикеток. Не знаешь, что покупаешь: то ли мясная тушенка, то ли сгущенное молоко или что похуже, — вспоминает Сергей Владимирович Даниель-Бек.


Пищу переселенцы готовили по очереди на печке-буржуйке. Кипятили чай, пекли картошку. В пути доили своих коров, так что молока всем хватало, остатки даже выливали. Во время долгих, многочасовых стоянок успевали варить пищу на кострах возле вагонов. Варили кто в чем: в ведрах, котелках, чугунках, разжигали самовары. Иногда эшелоны трогались без предупреждения, и тогда приходилось хватать недоваренную пищу, тащить ее в вагоны.


Обычно переселенцев в дороге сопровождал вербовщик. Если он оказывался опытным, хорошим организатором, то старался облегчить переселенцам жизнь в пути: устраивал на больших остановках бани, покупал еду и т. д.


«Заместитель начальника эшелона по массовой работе вместе с активом переселенцев в пути следования организует среди переселенцев массовую работу: проводит беседы и доклады, читку газет и литературы, снабжает газетами и текущей литературой, а также и другие массовые мероприятия».


Из инструкции начальнику переселенческого эшелона от 13 июля 1948 года.
ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 81. Л. 21.


В каждом вагоне по согласованию с командиром эшелона назначались старшие. Обычно это были пожилые, наиболее опытные мужчины, преимущественно члены ВКП(б), бывшие фронтовики. Старшие отвечали за порядок в вагонах, следили, чтобы никто не отстал, оказывали посильную помощь. Анна Ивановна Трубчанина вспоминает, что еще до отхода поезда «начальник эшелона, пройдя по вагонам, предупредил всех, чтобы не отвечали на вопросы, куда мы едем». Вагоны заполнялись людьми так, что в одних ехали семейные — по четыре-пять семей, а одинокие мужчины и женщины помещались по 25 человек отдельно друг от друга.


Наиболее важной задачей сопровождающих было доставить переселенцев до нового места жительства, никого не потерять в пути.


Нина Моисеевна Вавилова спустя годы сохранила добрую память о таком человеке:
— Сопровождал нас наш вербовщик. Пюмню, фамилия его была Семейкин. На покалеченную ногу припадал здорово. Хороший мужик был. Хлопотал о пайках. Помню, он приносил хлеб и какую-то крупу. Караулил, чтоб не сбежали, боялся. Подъемные-то люди получили по тем временам хорошие. Даст паровоз гудок к отправлению, а Семейкин наш бежит вдоль вагонов, стучит и кричит: «У вас все на месте? Посчитайтесь, может, кого нет?»


Несмотря на все трудности и лишения в пути, люди ехали с хорошим, бодрым настроением. Война закончилась, и они верили, что скоро построят новую, счастливую жизнь. «Дорога была очень веселой. Оптимизм был большой», — говорит Агния Павловна Бусель, приехавшая из Костромской области. Ехали дружно, в пути пели песни, завязывались новые знакомства. «Девчата во время остановок на вокзалах выходили с гармошками и плясали прямо на перронах» (Михаил Александрович Горячев из Ярославля).


«В пути состоялся митинг пассажиров переселенческого эшелона, на котором <…> они заявили, что отдадут все силы строительству новой советской области. Будущие новоселы, посылая привет калининградцам, заверяют, что образцово проведут весенний сев, будут самоотверженно работать над укреплением колхозов и совхозов области».


«Калининградская правда», 26 февраля 1948 года.


Перед отправкой некоторых эшелонов вагоны были продезинфицированы, проводилась санитарная обработка людей — «прожарка от вшей», как говорили переселенцы. И только после этого выдавался посадочный талон.


— Эшелон наш сопровождали санитарные врачи. Постоянно ходили по вагонам и проверяли всех пассажиров, — вспоминает Мария Тимофеевна Смурыгина, приехавшая из Саратова.


Но большинство людей присутствия в эшелонах врачей не запомнило. Да и не жаловались ни на что измученные долгой войной люди. «Просто никому не было дела до этого. Все думали: скорее бы доехать», — говорит Александра Александровна Медведева.


Подъезжая к Восточной Пруссии
Поезда первых переселенцев, прибывавших в новую область, надежно охранялись. «Впереди пулемет, сзади пулемет, когда проезжали Литву», — вспоминает Иван Федосеевич Бабенко. Такая охрана на случай происходивших обстрелов эшелонов считалась необходимой. Принимались и другие меры предосторожности: поезда шли в основном днем, старший эшелона, а часто им был военный, предупреждал, чтобы закрывали окна и двери, не отпирали их, пока не поступит разрешение.


А вот что рассказала Екатерина Сергеевна Моргунова:
— В Литве долго стояли. Там в каком-то туннеле дорогу разобрали, вот мы и ждали. Дня четыре. Как к Литве стали подъезжать, нам велели в девять часов вечера двери закрывать, никуда из вагонов не выходить, если кто будет стучать — не открывать. Мужчинам нашим посоветовали, у кого что тяжелое под рукой было, топор там или еще что, рядом держать. Но ничего не объясняли, кого надо бояться. И так все время, пока стояли возле туннеля.


Многие люди, особенно женщины, подростки, впервые отправлялись в дальнее путешествие на поезде. Мария Тимофеевна Рыжухина, ехавшая из Горьковской области, вспоминает:
— Один раз мы чуть от эшелона не отстали. Опоздали на поезд. Двери закрыли. Мы побежали, на ходу залезли в вагоны, где коровы стояли, и так до следующей станции с коровами и ехали.


В Литве, чаще всего в Каунасе, поезда делали длительную остановку. Во время таких стоянок случались происшествия. Ночью в закрытые вагоны бросали камни, а Мария Матвеевна Кидрасова вспоминает: «Как только поезд остановился, все бросились к воде. Литовцы, местные жители, к колодцам нас не подпускали, кричали, что, мол, русские плохие. Еле уладили конфликт». Сергея Алексеевича Игнатьева поразила другая картина: «Во время остановки в Каунасе я запомнил, как по улице вели человек 150 мужиков и баб. Это литовцев выселяли, вели на погрузку».


Другие миновали эти места спокойно.


— Очень хорошо помню: когда приехали в Каунас, устроили для всех баню. Впервые за всю дорогу. Удивили удобства в бане. У нас-то в городе была обыкновенная баня, а здесь — душ, ванны. Местное население, литовцы, спокойно к нам относились. Иногда что-нибудь продавали из продуктов, — рассказывает Александра Андреевна Клюка, уроженка Тамбовской области.


«По пути следования в Калининградскую область переселенцы были обеспечены свежими газетами, журналами и художественной литературой в Буе, Ярославле и Каунасе, а также были обеспечены настольными играми (шашки, шахматы, домино, детские игрушки и лото). Агитаторы-переселенцы Ведерников, Прокошев, Калинина, Тимкин, Козлова, Толмачев и Шестаков проводили беседы и читки газет по вагонам».


Из отчета переселенческого отдела Кировской области за 1948 год.
ГАКирО. Ф. 2169. Оп. 25. Д. 14. Л. 51.


Однако не только в переселенческих эшелонах прибывали люди в новую область. Ехали специалисты по направлениям министерств, выпускники вузов и техникумов по распределению; ехали в одиночку и семьями. Добирались они обычными пассажирскими поездами, билет от Москвы до Кенигсберга стоил всего семнадцать рублей — по тем временам дешево. Ехали в область и люди, не имевшие специальных предписаний, по собственной инициативе. Сложным был проезд в область для тех, кто не имел нужных документов.


Вспоминает Юлия Васильевна Гомонова из Смоленской области:
— В Кенигсберг меня подговорила ехать подруга. Добрались с ней до Каунаса пригородными поездами, так как на прямой пассажирский поезд попасть было невозможно. От Каунаса военные помогли. Они высунули из окна поезда билеты и кричат: «Эти девушки с нами, вот их билеты!» Нас и пропустили. При подъезде к Кенигсбергу меня задержали, ведь я не имела документов на право въезда в область. И прямо с поезда повели в комендатуру. В комендатуре главным был какой-то военный, но сидел там и милиционер. Тут же сидели задержанные спекулянты — везли водку. Но меня вызвали первой — девчонка. Я объяснила, что ехала с подругой, из вещей — только чемоданчик. Посмотрели содержимое чемоданчика, а там одно белье. Потом отпустили.


Как видим, даже при таком пропускном режиме можно было попасть на территорию Восточной Пруссии без документов. Вот, например, подробный рассказ Валерия Михайловича Виноградова, бывшего беспризорника военного времени из Калининской области:
— Спустя двадцать дней после окончания войны я и несколько соседских пацанов пробрались на границу с Восточной Пруссией. Мы знали, что пограничники с собаками проверяют эшелоны и потому прятались в металлоизделия, которые везли широким потоком для восстановления железных дорог в бывшей Восточной Пруссии: костыли, гайки, рельсы, шпалы. Под покровом ночи мы закапывали друг друга в эти гайки. А в первый раз я добирался до Кенигсберга в воздушном ящике под вагоном. Мы были маленькие ростом, щуплые. Залазили в эти ящики, последний нас закрывал, а сам забирался на платформу и закапывался в эти гайки. В Кенигсберге высадились на территории нынешней станции Калининград-Сортировочная. Прошлись по теперешнему Балтийскому району — все вокруг было разрушено. Зрелище ужасное. Прошлись мимо Кафедрального собора, походили по его подвалам, потому что нам кто-то сказал, что там сохранились буфеты. Мы искали себе пропитание и пристанище. Ночевали в разбитом трамвае, заброшенных железнодорожных вагонах. Было начало июня и довольно тепло. У нас была цель: достать себе какую-нибудь одежду и продукты. Мы были фактически босые, наша одежда была изодрана. Нередко мы становились в очередь у солдатских кухонь, раздававших пищу немецким детям, они нам уступали дорогу. Но были и кухни, где кормили таких же, как и мы, русских детей. В районе нынешних улиц Комсомольской и Красной и парка имени Калинина бродили пятнистые черно-белые коровы, лошади. Везде, стояли солдатские повозки, машины. Все было пропитано атмосферой отдыха, эйфории, раскрепощенности, радости. По городу везде велосипеды валялись; у нас в деревне такой «техники» не было, и мы ее осваивали, катаясь по асфальту. В брошенных квартирах мы подобрали себе кое-какую одежду. Прихватили узелки с вещами, которые прятали в разбитых трамваях, — у нас был уже «свой» трамвай. Он и стал нашим первым жильем на Калининградской земле. Через несколько дней на таких же железнодорожных платформах мы отправились обратно. На границе с Литвой нас поймали и отвезли под конвоем в Смоленск, а там мы уже разбежались кто куда.


Прибытие
«В Калининградскую область по плану подлежало переселить 50 семей рыбаков-колхозников. Фактически переселена 81 семья. На станцию Лабиау эшелон 442 прибыл [5 октября 1948 г.] на 9-е сутки. Средний состав семьи выразился в 4,74 человек вместо 5 человек по плану, вследствие чего мы имеем экономию средств, отпущенных на пособие переселенцам. <…> Вместе с эшелоном рыбаков в Калининградскую область был отправлен скот переселенцев: коров – 74, телят – 25, свиней – 6, овец, коз – 131, дом. Птицы – 292, пчелосемей – 5».


Из отчета переселенческого отдела Куйбышевской области за 1948 год.


ГАКуйбО. Ф. 4072. Оп. 1. Д. 14. Л. 1, 7.



В дороге переселенцы видели разрушенные города и села России, Украины, Белоруссии. Но то, что открылось их взору на территории бывшей Восточной Пруссии, поразило даже фронтовиков.


Вспоминает Юрий Николаевич Трегуб, приехавший с родителями из Алма-Аты:
— Когда мы стали въезжать в бывшую Восточную Пруссию, когда проехали город Вилкавишкис, тут начался сплошной ад. Все было разрушено, все дома побиты, на железнодорожных путях вагоны покорежены, кругом противотанковые ежи, железобетонные укрепления — доты, дзоты, брошенные орудия... Особые впечатления оставил город Инстербург. Когда подъехали к станции, то она была вся разрушена. Торчали только столбы железные, на которых когда-то крепилась крыша, да металлические рамы без стекол. Вокруг обгоревшие кирпичи, в воздухе стоял запах гари — до сих пор помню его.


И все же страшные следы войны не могли заслонить у переселенцев естественного чувства любопытства. «Когда подъезжали к городу на поезде, поразили дома с черепичной крышей. Было очень необычно. Сразу ощущалось, что здесь жили совсем другие люди. Крыши домов островерхие и красиво выглядели» (Алевтина Васильевна Целовальникова, приехала из Рязани). Все вокруг казалось чужим, необычным, немного пугающим. И аккуратные деревенские домики, крытые красной черепицей и обсаженные деревьями дороги, и асфальт повсюду.


— Даже по развалинам, которые я наблюдала из окна вагона, — вспоминает Анна Андреевна Копылова, — сразу было видно, что это уже не Россия, а Западная Европа. Сердце не стучало, а колотилось. Все было вокруг интересным, незнакомым, любопытным.


И вот Кенигсберг — конец долгого и трудного пути. Эшелоны разгружались в разных местах в районе Южного вокзала.


Из воспоминаний калининградской журналистки Марии Павловны Кубаревой:
— Вокзала в нынешнем его виде не существовало. Хотя здание в основном сохранилось. Поезд остановился у какого-то временного строения барачного типа. Первое, что сразу же бросалось в глаза, — развороченные железнодорожные пути, огромное количество разбитой техники, завалы на товарной станции. Но подходили и разгружались поезда, продавались билеты, была маленькая камера хранения и зал для приезжих.


Вот как воскрешает в памяти свой приезд Александр Августович Мелнгалв:
— Мы приехали в Кенигсберг в пасмурный, слякотный, хмурый, дождливый день. Это было 17 января 1947 года. Разгружались у двух деревянных бараков, там и был «зал ожидания». В барак набилась огромная масса народу. Нам удалось «захватить» скамейку, люди в бараке постоянно двигались. Мы просидели там двое или трое суток. И самое страшное — море клопов, они падали прямо с потолка! До сих пор помню, как они кусались... Через какое-то время я вышел на улицу. Справа и слева — болото, а впереди — развалины. Я вышел на уцелевший мост на нынешней улице Киевской. Кругом — тишина и развалины. Слева от железнодорожного полотна — сотни немецких паровозов. Смотрю с моста в сторону города: ни дымочка, ни машины, ни человека — одни развалины. Такая пустота! И так тоскливо стало на душе. Вернулся и говорю маме: «Давай, пока не поздно, обратно». Она отвечает: «Мы же получили деньги, нас вызвали», — успокоила меня кое-как.


Северный вокзал 1947год.
Случалось так, что поезда, прибывавшие ночью, не разгружались, и люди ночевали на станции в вагонах. Вот что рассказывает Михаил Иванович Иванов, приехавший в 1947 году:
— Нам сказали, чтобы мы не выходили из поезда. В городе неподалеку от товарной станции шла интенсивная стрельба. Я поинтересовался у военных, в чем дело, и те ответили, что это отлавливают «банду власовцев». Их потом еще долго отлавливали. Мы сидели в вагонах всю ночь, нас охраняли автоматчики. Переселенцев предупредили, чтобы были бдительны. Наши женщины, приехавшие с детьми, от страха накричались и наплакались. Людей даже апатия охватила, потому что они решили, что их попросту обманули: при вербовке говорили, что в Калининграде все спокойно, а тут стреляют.


О своей первой встрече с новым краем рассказывает Екатерина Сергеевна Моргунова, приехавшая из Ульяновской области в 1946 году:
— Прибыли мы на станцию Нестеров. Туман был сильный. Нам сказали: «Никуда не ходить, кругом снаряды». Некоторые закричали: «Куда же это мы приехали?!» Потом митинг был, музыка, оркестр военный. Сам первый секретарь райкома встречал. Фамилию не помню. Небольшого роста, полный такой. Хорошо одет, белые сапоги на нем были. Еще там был Галкин, председатель райисполкома. Он здесь воевал. Мы его потом сами выбирали. Секретарь говорит: «Нас здесь всего двенадцать человек. Всего немножко. И вот вы — первый эшелон. Запела калининградская земля, замычали коровы, закричали петухи. Не бойтесь ничего, вас охранять будут!»


Особенно торжественно, с музыкой и хлебом-солью, встречали самые первые эшелоны. И, конечно, были митинги, на которых с приветственными речами выступали представители гражданского управления, военного командования, руководители крупных промышленных предприятий. Владимир Петрович Филатов запомнил, что на вокзале стояли 10 походных кухонь с горячей пищей. Всех прибывших накормили сытным обедом, дали по буханке хлеба на семью. Торгующие организации устраивали продажу хлеба, сахара, мяса, рыбы, соли и других продовольственных и промышленных товаров. Прямо к вагонам подавали грузовые машины — «студебеккеры». Встречавшие распоряжались посадкой людей, погрузкой вещей и отправлением машин.


Если дело происходило не в Кенигсберге, а где-нибудь в маленьком городке или поселке, то вместо «студебеккеров» и военных грузовиков запросто могли быть немецкие телеги или брички: смотря какими возможностями располагали встречающие организации. Тут же, на месте выгрузки, проходила регистрация переселенцев, выдача ордеров на жилье, распределение по местам работы. О том, как действовали официальные органы власти по расселению переселенцев, поведал Николай Иванович Чудинов, долгое время работавший инспектором по приему и хозяйственному устройству переселенцев в Краснознаменском районе:
— Переселенцы комплектовались уже на месте по районам, а мы здесь тоже стремились сохранить это. Они никак не хотели, чтобы из одного района расселяли как-нибудь в другое место. Их свозили в один населенный пункт, в один колхоз. Мы заранее готовили населенные пункты для размещения переселенцев. Я лично осматривал каждый поселок, записывал характер жилья, какой где требуется ремонт. Мы ведь в сорок шестом году сняли почти три тысячи дверей со зданий в Добровольске (Пилькаллене) для того, чтобы переселенцам дать на ремонт своих домов.


В мою задачу входило: я должен знать, когда эшелон прибудет, я это знал, подолгу жил в Шталлупенене, имел связь с военными. И когда эшелон в Минске оказывался, нам уже по селектору становилось известно. Я связываюсь тогда с Черняховском, там воинская часть за нами была закреплена, автоколонна. Сообщаю. Они со своими «студебеккерами» едут в Нестеров и ждут. Приходится часа четыре-пять стоять, иногда и по полсуток. Как только подошел эшелон, я вызываю начальство и людей, которые будут развозить по населенным пунктам. Я тем временем всех переселенцев регистрирую — принимаю по документам от начальника эшелона. Переселенцы приезжают, допустим, в колхоз «Победа». Считаем, сколько семей. Ага, сорок семей или сорок пять из одного района, тогда все сорок пять оставляем, потому что резервы у нас есть. И им сразу выдаю ордера. А когда они уже разместились, тогда наше начальство едет туда и организует колхоз. То есть проводит собрание, выбирает председателя, членов правления. И начинается нормальная жизнь.


Каждой переселенческой семье на ремонт квартиры, если он требовался, можно было получить до 10 тысяч рублей кредита. Была даже создана переселенческая строительная контора. Работники приезжали, определяли объем работ. Если сам хозяин может сделать то, что надо — пожалуйста, делай сам. Ему эта работа оплачивалась: составлялась смета, подсчитывались расходы, это все оформлялось кредитом, а потом ему приходилось выплачивать 50 %. Но практически из переселенцев, кто отсюда не выезжал, никто ничего не выплачивал, все списали. Сталин денег не жалел, так говорил: «Надо показать, как здесь жили фашисты, а вот что из себя представляет наш общественный и государственный строй». И потому здесь спрос потом был большой, особенно когда жалоб было много. Жаловались, как правило, на то, что переселенцам здесь обещали много, а дали мало.


Без митингов
Не всегда переселенцев встречали митингом, полевой кухней со щами и ордером в благоустроенный дом. Некоторые приезжали ночью, в дождь, высаживались в придорожную грязь, а то и несколько суток проводили на станциях в вагонах.


«В январе из БССР приехало 800 колхозников. Двое суток они просидели на ст. Черняховск без горячей пищи, хотя руководители облторга и Черняховского торготдела были предупреждены об их приезде за 4 дня. До сих пор многие колхозники-переселенцы не могут купить соли, керосина и других товаров первой необходимости».


«Калининградская правда», 1 февраля 1947 года.


Мария Григорьевна Жлобина вспоминает о своем приезде в 1949 году:
— Нас встречал председатель колхоза. Он был в таком рваном кожухе, что мы подумали: «Ничего себе председатель, какой же у него колхоз?»


На станциях переселенцы начинали разгружать вагоны, выносить вещи, выгонять скот, грузиться по машинам. Нередко приходилось самим расчищать себе дорогу: растаскивать бетонные заграждения, засыпать воронки. В тех случаях, когда коров, привезенных переселенцами, было много, их не перевозили на машинах, а гнали своим ходом.


— Из каждой прибывшей семьи один человек оставался, чтобы перегонять корову, а остальные уезжали машинами. Стадо мы перегоняли со станции до поселка Постникен с вечера до четырех часов утра. С нами были три солдата-автоматчика, они показывали дорогу, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина.


О том, что проезд от станции до места жительства был сопряжен с опасностью, можно найти упоминания и в других интервью. Правда, такие свидетельства относятся в основном к первым месяцам после окончания войны. Одно из них дала Екатерина Михайловна Ковалева:
— Во второй половине августа сорок пятого года нас повезли из Кенигсберга на машине в военный совхоз в Инстербургском районе. Ехали мы через Гвардейск. Около него начинались леса. Шоферы (было несколько машин) сказали: «Ложитесь вниз и крепко держитесь: будут обстреливать». И действительно, как только машины на большой скорости въехали и лес, из-за деревьев нас обстреляли. Это были, как говорили водители из бывших солдат, недобитые фашисты. Проскочили мы удачно, никого не убило. Ехали без охраны.


«… переселенческий отдел Брянского областного управления сельского хозяйства во многих случаях неправильно адресовал эшелоны, в телеграммах часто сообщал совершенно другие районы и станции назначения, а также засылал переселенцев в районы, не соответствующие планам привозки. Все эти недостатки дезориентировали отдел и создавали путаницу при встрече эшелонов, вследствие чего в некоторые колхозы приходилось вселять переселенцев в неподготовленные дома».


Из отчета переселенческого отдела Калининградской области за 1953 год.
ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 144. Л. 5-6.



Не очень светлые воспоминания о первых днях пребывания на новой земле остались у Евдокии Ивановны Черкановой, которая сейчас проживает в Брянске.
— Нас погрузили на машины и повезли. Ночь уже была. Выгрузили где-то о лесу. Шофер говорит: «Мне приказано вас в этот район доставить, а тут уж вы сами разбирайтесь». И уехал. А темно уже, ничего не видно. Отец говорит: «Надо утра дождаться, там разберемся». Мама уже заговорила о том, чтобы ехать назад, домой. Построили шалаш из веток. Так мы и переночевали. Отец утром пошел осматриваться. Приходит, говорит, что метров за восемьсот от нас есть хутор, там живут наши брянские переселенцы, потом метров за триста еще один хутор. Дом там не очень хороший, стекол не было, дверей. А крыша почему-то крыта соломой. Везде дома крыты черепицей, этот — соломой. Рядом была большая конюшня и хороший сарай. И конюшня, и сарай покрыты черепицей. Отец говорит, мол, мы здесь долго жить не будем, поживем года два-три и уедем. Стали устраиваться. Двери откуда-то притащили, стекла по кусочкам вставляли. Отец еще говорил, что если в доме плохо будет, можно и в конюшне жить, так как там все отделано, забетонировано. Рядом был сад: и яблони, и другие какие-то деревья. Очень нам понравился. Это место мы так и называли по-немецки — Попелькен.


Удобнее всего, конечно, было тем переселенцам, которые приехали в область по целевым направлениям на конкретное промышленное предприятие или в учреждение. Тогда легче решались многие бытовые проблемы. Часто вначале приезжал глава семьи, обустраивался, а потом уже ехал за семьей. Анатолий Адамович Поплавский в новую область поехал по направлению министерства финансов РСФСР. В облфинотделе Куйбышевской области, где Анатолий Адамович тогда работал, ему предложили самому выбрать район вселения.
— Выбрал по карте Кройцбург. Это было личное желание. Я увлекался охотой, рыбалкой. А по карте видел, что у Кройцбурга и озеро и лес рядом. За семьями мы хотели ехать сразу. Но нам сказали: «Что вы, как цыгане!» Боялись отпустить, что мы разбежимся. Поэтому сразу — к месту работы, приказы о назначении суют в руки. А семье выслали вызов.


Первые впечатления
Первые впечатления зачастую бывают самыми яркими, самыми запоминающимися. Большинство переселенцев не имело ни малейшего представления о крае, в котором им предстояло жить. Они понимали, конечно, что после жестоких боев Кенигсберг не может остаться нетронутым, но действительность оказалась страшнее самых мрачных ожиданий. Алексей Николаевич Соловьев вспоминает, что их грузовик ехал по фактически мертвому городу: «Первое ощущение удручающе жуткое. Это был август сорок восьмого, а люди навстречу не попадались. Завалы, остовы зданий. В центре города все разворочено. Удивились, когда увидели несколько неразрушенных зданий, встретили людей... Значит, не так уж страшно». «На стенах полуразрушенных зданий кое-где еще свисали остатки вывесок былых магазинчиков; видны написанные черной краской прямо по штукатурке громадными буквами немецкие пропагандистские призывы: «Мы не капитулируем!», «Тсс! Враг подслушивает!» (Мария Павловна Кубарева).


Да, все переселенцы сходятся во мнении, что Кенигсберг произвел на них впечатление обгоревшего, разрушенного до основания города, который давно покинули его жители.


Манефа Степановна Шевченко приехала из Челябинска в 45-м году по вызову своего жениха, который остался здесь после окончания войны. На поезд сесть не было никакой возможности, зато удалось попасть на самолет.
— Когда я прилетела, меня Саша встретил на машине. Мы из аэропорта поехали в Кенигсберг. Мы так долго ехали, что я не выдержала: «Господи, когда же мы в город-то приедем?» Тогда Саша повернулся и сказал: «Мы уже десять минут по городу едем». Батюшки мои! Города не было! Одни развалины. Только кое-где вились дымки. Это были немцы. Они жили в этих развалинах. О водопроводе и электричестве оставалось только мечтать. Трамвайные пути разбиты. «Как тут можно жить?» — подумала я.


Эта жуткая картина изуродованного города дополнялась тем, что по улицам бегали целые полчища крыс, а по ночам, когда стихал дневной шум, от ветра грохотало ржавое железо на остовах коробок бывших зданий. В разбитых домах было слышно, как из труб вытекала вода. Улицы были без света. Казалось, что восстановить город будет выше человеческих сил.


Люди не только видели оставшиеся после войны развалины, но и подмечали то ценное, что сохранилось от вековой немецкой культуры.


— Даже по остаткам зданий видно было, как красив был город до войны. Улицы вымощены булыжником, зеленые от деревьев. И несмотря на развалины, меня охватило чувство какого-то благоговения. Жалко было, что такой красивый город был разрушен. Мы лазили по Королевскому замку. В нем была разрушена только верхняя часть, а все коммуникации, подвалы не пострадали. Все было ухожено, к каждому домику вели мощеные дорожки. Домики, даже их развалины, окружал ухоженный кустарник. Видно было, что раньше здесь жили люди, ценившие природу, красоту и свой уют, — вспоминает Анна Андреевна Копылова.


Необычными показались Марии Павловне Тетеревлевой яркие черепичные крыши: «Они были такого сочного цвета при весеннем солнце и после дождя, что казалось, их подкрашивают время от времени». Ариадну Павловну Башилову поразила мощь городских фортов, многие из которых не пострадали; вызывали удивление узкие мощеные улочки в центре города, дороги со специально выделенными участками для проезда велосипедистов и небольших тележек, пешеходные дорожки, выложенные фигурными плитками и плиточками. По свидетельству Григория Ивановича Меньшенина, некоторые переселенцы из российской глубинки щупали руками асфальтовое покрытие: такого они раньше не видели. Необычным казалось и то, что почти все дороги, в том числе и между населенными пунктами, были обсажены деревьями, а стены домов зачастую увиты диким виноградом.


В поселках переселенцев встречали крепкие каменные дома с непривычной внутренней планировкой, в комнатах — обои, стены на кухнях выложены кафелем. Кое-где сохранилась красивая резная мебель, музыкальные инструменты, большие часы с боем. «В России жили в деревянных домах, — говорит Анатолий Семенович Карандеев, — а сюда приехали и как в сказочную страну попали: полы паркетные, печи кафельные, стены крашеные. Краска тогда у нас была редкостью. В России я до этого краски не видел».


Приехавшие весной переселенцы поражались тем, что город буквально утопал и зелени и цветах. Маргарита Серафимовна Золотарева вспоминает канал в районе Центрального рынка:
— Все вокруг было усыпано маргаритками и фиалками. То был сплошной ковер. Берега канала украшали плакучие ивы, это были громадные деревья, ветви которых ниспадали до воды и образовывался своеобразный шатер. Была удивительная тишина, и когда я в первый раз пришла туда ребенком, просто случайно забрела, то остановилась в восхищении: казалось, это какое-то сказочное царство.


Своим великолепием поражали городской пляж, красивые, витые чугунные решетки и скамейки, цветочные клумбы и скульптуры, прекрасно оформленные внутренние дворики жилых зданий. Немцы, несмотря на разруху, продолжали за ними ухаживать. Еще одно яркое впечатление — чистая Преголя. Переселенцы вспоминают, что в реке ловился снеток. А еще здесь водились щука, лещ, угорь!


Впечатление ухоженности и уюта оставляли и поселки области. Вот каким запомнился Екатерине Петровне Кожевниковой Приморск 1947 года:
— Что в глаза бросилось? Порядок. Все разрушено было, но все в цветах. Все в цветах абсолютно. Поверите? Жасмин. Одной сирени только несколько видов: и персидская, и турецкая, и разных цветов. Рос такой кустарник цветущий, что я даже не знаю, как он называется. Сколько пионов было! И у них как сделано: сходит снег, начинает зацветать что-нибудь одно, потом другое, и цветет до зимы, пока не начнутся морозы. В каждом дворике такая загородочка. Не как у нас сейчас: понаставили все штакетники, у кого покосился, у кого покривился. У них была живая изгородь. И знаете, такими ступеньками: одна выше, другая ниже, третья еще ниже. И начинает все это цвести снизу доверху. Все это сплеталось с другими растениями: дикий виноград, плющ, еще что-то. А парк у нас? Вы ведь посмотрите, какие реликтовые деревья были. Многие привозные. Здесь чинара растет, пихта, пробковое дерево, бук, пирамидальный дуб. И все это рассажено не просто аллеями, а как в природе растет.


И, конечно, остались в памяти первые встречи с немецкими жителями, которых ожидали с любопытством и страхом. Первое время переселенцы боялись пользоваться водой из открытых колодцев, думая, что она может быть отравлена. Опасались поджогов и внезапных нападений, особенно ночью. Спали по очереди, или мужчины сторожили, ходили вокруг домов с колотушками.


— Первую ночь очень намучались, — рассказывает Иван Семенович Блохин. — Водившиеся в лесу дикие кабаны, забежали во двор и наделали много шума. Мы перепугались, потому что боялись нападения немцев, хотя их в поселке не было.


Первая встреча с немцами запомнилась Сергею Владимировичу Даниель-Беку:
— Прибыли на станцию Калининград. Из эшелона много не рассмотришь, вагоны-теплушки закрывались плотно. Остановились, открыли двери... Когда мы собирались, ехали, естественно, не могли не думать о немцах, и ненависть заочно была большая. А тут вагон обступили немецкие ребятишки, аккуратно одетые, но очень худые и бледные. Они просили подаяние. В поезде нашлись такие, кто кое-что понимал по-немецки. И даже завязался какой-то разговор... Какая там ненависть!


Спустя многие годы с волнением вспоминает о своих первых впечатлениях от увиденного в Калининграде Анна Ивановна Рыжова:
— Не видела я таких зеленых городов. Мне тогда показалось, что это символ. Молодая зелень — это возрождение. Я почувствовала, что должна что-то сделать для этого наверняка некогда прекрасного города. Чтоб гармония была. Да я тогда слишком молода была и верила, что эту землю надо русской сделать. В общем-то, как и все тогда.



Глава 7. Восстановление городов и промышленности



Город: разрушения и опасности. — Раз надо, значит надо! — Кампания переименований. — Дороги и транспорт. — Восстановление промышленности. — Завод «Шихау». — Бумажное производство. — Вагонзавод. — Первый янтарь. — Гослов.


Город: разрушения и опасности
В предыдущих главах уже упоминалось о том, какое тягостное впечатление производил облик разрушенных войной городов и поселков Восточной Пруссии на переселенцев.


Александр Сергеевич Штучный оказался в Калининграде в сентябре 1947 года:
— От вокзала до центральной площади не было ни одного целого дома — стояли высокие обгоревшие остовы зданий, иногда две-три стены, а впереди возвышались руины Королевского замка. Впечатление такое, что это — мертвый город: скелеты домов, груды кирпичей и следы пожаров.


Развалки (так переселенцы называли руины) таили в себе немалую опасность для жизни людей. «Страшно было ходить по улицам — в любой момент на голову мог свалиться кирпич», — говорит Елена Кузьминична Зорина. «Идешь в Кенигсберге по улице, а над головой глыбы висят на железке, как на волоске», — подтверждает Нина Андреевна Маркова. «Большинство домов, оставшихся в Немане, — рассказывает Маргарита Павловна Алексеева, — состояло из одних коробок. Полдома стоит, а другой половины нет. Это было настолько опасно, что чуть ли не каждый день от завалов кто-нибудь погибал».


Калининград. 1947 год.


Надежда Архиповна Пискотская рассказала о двух трагических случаях, которые запомнились многим:
— Однажды женщину убило у кинотеатра «3аря». Это случилось средь бела дня. Женщина шла по улице, неся в руках бидончик молока и авоську с продуктами. Вдруг стена обвалилась, и эту женщину разрубило упавшей балкой пополам. Было жутко. Потом еще один случай был. Это на улице Клинической, напротив областной больницы. Там развалки рушили. Военные оцепили весь участок и никого туда не пускали. Чтобы обрушить стену, ее обвивали толстым канатом, цепляли к бульдозеру и тянули. А в то время по этой улице ходили трамваи. Одной вагоновожатой было невмоготу ждать, и она сказала военным, что успеет проскочить. Те ее не пускают, а она им свое твердит. И вот она «проскочила». Первый-то вагон успел, а на второй упала стена, и сорок человек — как не было!


«14 ноября 1947 года по Комсомольской улице в доме № 2 произошел обвал стены, в результате которого погибла семья в составе 7 человек.
Обвал произошел в силу воздействия большого количества осадков на ветхие стены здания при отсутствии крыши на последнем».


Из письма прокурора области т. Кабакова председателю горисполкома т. Мурашко от 29 ноября 1947 года.
ГАКО. Ф. 231. Оп. 6. Д. 2. Л. 10.


По данным горжилуправления в 1948 году (через три года после окончания военных действий) в Калининграде еще оставалось около 500 зданий, грозящих обвалом. Вечером света на улицах не было, мины, неразорвавшиеся снаряды — на каждом шагу. Но существовали и более прозаические опасности: открытые люки на дорогах, оголенные под напряжением провода.


«На улице Александра Невского колодцы без люков — буквально на каждом шагу. Недавно я тоже оказалась жертвой бездеятельности горкомхоза и была отправлена в больницу. Здесь я узнала, что по той же причине сюда попало еще несколько человек».


Из письма З. Эпштейн в редакцию газеты «Калининградская правда», 22 июля 1949 года.


Вспоминая о масштабах работ, которые предстояло выполнить жителям Калининградской области, Галина Павловна Романь сказала: «Трудно было даже представить, что все это можно когда-то восстановить».


Раз надо — значит надо!
Критическая обстановка послевоенной разрухи в первую очередь требовала расчистки завалов. Этой работой были заняты военные, оставшееся немецкое население, находящиеся в плену солдаты и офицеры германского вермахта. И, конечно же, переселенцы: каждый из них перетаскал своими руками не одну тонну битого кирпича. За учреждениями, учебными заведениями закреплялись определенные участки улиц и кварталов. Разумеется, все работы проводились после трудовой смены и в выходные дни. О воскресниках 40-х годов многие до сих пор вспоминают с теплотой. Вот что рассказал Александр Августович Мелнгалв, в 1947-1948 годах учащийся строительного техникума:
— Воскресник — это было событие! С вечера начинали готовиться. Наш участок находился на Ленинском проспекте рядом с площадью Победы и на улице Алек-сандра Невского. Все работали с большим подъемом. Мы даже сочинили по этому случаю наш курсовой гимн, в котором, помню, были такие строки:


По городу пустим мы первый трамвай,
Руины в дворцы превратим мы.
Да здравствует Родина, милый наш край,
И Сталин, родной и любимый.


— Кстати, нам не разрешали публично петь этот гимн, пока мы не вставили строчку про Сталина.


Разбор завалов был небезопасным занятием. Владимира Петровича Филатова при разборке разрушенного дома в поселке Заливное так ударило балкой, что врачам его еле удалось спасти. Алексей Николаевич Соловьев вспомнил такой случай:
— Однажды мы разбирали здание под детский сад для ЦБК-1. Одна девчонка во время работы провалилась в подвал вместе со сводом. Кирпичами ее завалило, забросало. Ну, думаю, задавило насмерть! Ничего. Выскочила. Полная такая, а шустрая оказалась. Никто ведь здание не обследовал. Ну, послали и послали. Но вот надо отдать должное людям: образования у них не было, но работать с ними было легче. Безотказные.


И еще одно страшное испытание. Все годы, пока шла расчистка, из-под обломков извлекали останки убитых. «Помню, послали нас на расчистку немецкого пивзавода. Там стены были белым кафелем выложены. Мы этот кафель снимали на отделку операционной в госпитале. Спустились в подвал, а там на койках мертвые немцы лежат. Морг там, что ли, был?» — свидетельствует Александра Григорьевна Пермякова. «Я участвовала в разборке Центрального гастронома. Он был наполовину обвален, — рассказывает Нина Моисеевна Вавилова. — Мы первый этаж разбирали, мусор выносили, а было его видимо-невидимо. Потом на трупы наткнулись. Много народу побито было. Наверное, бомба упала. Трупы-то уже смердят, так мы платками, кто чем, закутаемся, вилы, лопаты в руки — и на носилках выносили».


Полностью разрушенный войной город пусть медленно, но все же менял свой облик. Вот что запомнилось Антонине Прокопьевне Отставных:
— Разбирали завалы вручную, устраивались воскресники как по расчистке улиц, так и нашего судоремонтного завода. Каждый должен был отработать на благоустройстве города по четыреста пятьдесят часов, из них 125 часов — на заводе. Каждому была выдана специальная книжка, в которой домоуправы отмечали, кто, когда и сколько часов отработал. Потом у нас эти книжки собрали и больше не вернули, почему — не знаю. На воскресниках мы рассаживали зелень по улицам, заделывали дырки в кирпичных заборах и домах. Все на носилочках тягали. Не платили нам за это и отгулов не давали. Считалось, что так и нужно, и мы ничего не требовали. Молча работали: раз надо, значит надо!


Дети тоже принимали участие в восстановительных работах. Школьные годы Виктору Саввичу Бутко запали в память как раз этим: «Часто всем классом мы ходили на разборку старых домов, в основном на Каштановой Аллее. Все удивлялись крепости немецкой кладки: при разборке надо было отбивать, выковыривать каждый кирпич. А если начинали переборку наших сооружений, часто достаточно было просто навалиться на стену, и она падала».


«Надо сказать, что центр города застраивался немцами беспланово, варварски, что вообще характерно для капиталистических городов. Здесь много узких улиц, где с трудом проезжал трамвай. На месте зданий пройдут проспекты, зеленые бульвары и скверы.


В первую очередь должны быть восстановлены ценные здания. На строительство их пойдет кирпич и щебенка с разбираемых строений <…>


Основная композиционная ось города пройдет через центр, связав правый берег с левобережьем. В центре города намечена постройка огромного Дворца Советов. Возможно, что постаментом для него явится площадка нынешней крепости с башней и большой площадью, спускающейся к реке <…>


Огромное здание Дворца Советов мыслится как памятник великому деятелю коммунистической партии и советского государства — Михаилу Ивановичу Калинину. Дворец должен быть увенчан высокой, видной издалека башней-маяком, которая подчеркнет характер Калининграда — города-порта. Создание будущего Дворца — дело наших советских зодчих».


Из статьи архитектора М. Р. Наумова в «Калининградской правде», 30 апреля 1949 года.


Строительство новых зданий и разборка завалов осуществлялись во многом без применения каких-либо механизмов. Люди работали самоотверженно. Александра Петровна Прохоренкова из Багратионовска, как и многие другие переселенцы, перетаскавшая не одну сотню бревен и тысячи камней, в 1946 году сочинила такие строки:


Из руин и пепла создавали
Наш любимый город и родной.
Мы тогда усталости не знали
И не знали слова «выходной».


При ликвидации последствий военных действий люди нередко стремились проявить инициативу, как-то украсить поднимаемый из руин город: на расчищенных местах сажались деревья, разбивались клумбы. Восстановительные работы продолжались не один год. По словам Якова Лукича Пичкуренко, последние развалины исчезли лишь в начале 60-х годов.


«Молодой советский город Калининград восстанавливается и развивается такими темпами, каких не знали и не знают города капиталистических стран. Такие темпы и такой размах по плечу только советским людям, потому что советский строй является самым передовым, прогрессивным строем, потому что нами руководит мудрая партия большевиков и великий вождь народов товарищ Сталин!».


«Калининградская правда», 7 апреля 1948 года.


Кампания переименований
«Навечно водружено знамя Советского Союза там, откуда начинали свои разбойничьи походы на Русь тевтонские псы-рыцари, полчища кайзера Вильгельма, бронированные банды Гитлера – над Кенигсбергом и прилегающими к нему районами, ныне носящими незабвенное имя великого сына русского народа Михаила Ивановича Калинина».


«Правда», 30 ноября 1946 года.


При восстановлении населенных пунктов бывшей Восточной Пруссии решались и идеологические задачи. Новому социалистическому облику городов и поселков должны были соответствовать и новые советские наименования.


— В 1946 году стали менять немецкие названия. И у нас собрали собрание, сказали: «Что же, мы с немецкими названиями будем жить? Давайте переименовывать», — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова.


Дело это оказалось нелегким: нужно было одновременно придумать сотни и тысячи новых названий, зафиксировать их в документах и на картах, изготовить указатели. Как проходила такая работа на местах, рассказывает Николай Иванович Чудинов из Краснознаменска:
— При райисполкоме была создана комиссия, она переименовывала. При этом, как правило, спрашивали самих жителей. Они говорят: «У нас на родине район был такой-то, назовите поселок так же». Или ехал шофер, говорит, проезжал мимо какого-то поселка, там папоротник высокий. Ну, давайте назовем «Папоротное»... Добровольск так назвали, потому что сюда, в область, ехали добровольцы. Новые названия комиссия посылала в область, оттуда — в Верховный Совет. А там уже издавали указ о переименовании.


У жителя Полесского района Афанасия Степановича Ладыгина мы спросили, откуда пошло название поселка Мордовское? «Должны были в это село переселять жителей из Мордовии и заранее дали название поселку, — объяснил Афанасий Степанович. — Но мордву поселили в Саранске, а поселок так и остался — Мордовское».


Большое число новых названий связано с войной. Крупные города области получили имена Героев Советского Союза, принимавших участие в боевых операциях в Восточной Пруссии (например, города Гусев, Черняховск). Другой вариант, когда название основывалось на армейских регалиях: Краснознаменск, Гвардейск. Часто города и поселки назывались по каким-то свойствам местности или по созвучию с немецким названием.


Старое название Новое название Объяснение к новому названию
Альтхов Ольховка Дано название произвольно по созвучию бывшего названия
Грумкомсфельде Правдинский Наименование дано по центральному органу газеты «Правда»
Немонен Рыбковский (Ершовский) Ловится большое количество рыбы ерш <…>
Рудау Мельниковский В центре сельсовета имеется две больших мельницы <…>
Гросс-Скайгирен Большаково Дано название по месторасположению (расположен между двух больших дорог)


Из «Предложений по новым названиям» областного управления по гражданским делам, 1946 год.
ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 20. Л. 106-121.


О том, как приживались новые названия, нам рассказал Афанасий Степанович Ладыгин:
— Когда я приехал в Калининград в 1947 году, у кого ни спрошу — никто не знает, где такой город Полесск находится. К кому только ни обращался: к водителям транспорта, был даже в военной комендатуре. Там взяли немецкую карту: нигде такого города нет. А дело уже шло к ночи. Я остановился в гостинице на улице Пугачева, собираясь назавтра уехать обратно домой. В комнате со мной поселили мужчину, который оказался из Полесска. И он мне подсказал, что надо было спрашивать город Лабиау. Даже после переименования населенных пунктов жители продолжали пользоваться старыми немецкими названиями. Лишь постепенно стали привыкать к русским.

Первомайская демонстрация. 1947 год.

Прибрежная ловля рыбы осуществлялась еще во многом кустарными способами, с использованием ручного труда, особенно тяжело приходилось женщинам. Вот типичное свидетельство Натальи Семеновны Соседовой:
— Осенью сорок восьмого года я пошла рыбачить. На Косе все рыбачили. В бригаде из пятнадцати-шестнадцати человек — двенадцать девушек. Когда выгружали и носили сдавать улов (несколько тонн), руки были с кровавыми мозолями. Девки работали больше мужиков. А те, бывало, пьяные, еле разбудишь такого, затолкаешь в лодку — и в залив. В заливе закладывали невод метров на триста. Мужик выбросит мотню и курит, а мы выбрасывали весь невод. За ночь ставили пять-шесть раз. Весь наш флот — лодки-плоскодонки. Один катер ходил собирать лодки. Трудная была работа, никакой спецодежды не было. Один сапог сорокового размера, другой — со-рок пятого или вообще валенок. Волна все время заливает лодку... Когда выходили не в залив, а в море, требовался специальный пропуск.


Николай Владимирович Турцов дополняет:
— Мы поднимали затопленные немецкие лодки и на них ловили рыбу. Заработки были плохие. Продуктов нет. А вот когда дождались весны, стали снетка ловить. Научились здесь ходить на пятидесятитонных баркасах. Тянули невода. Ловили леща и судака, ершиков. В море выходили на веслах и даже под парусами. Приходилось и перетаскивать суденышки.


Часто рыбаки оказывались на своих далеко несовершенных судах во власти морской стихии. Вспоминают Сергей Иванович и Антонина Владимировна Тимохины:
— В Рыбачьем хорошо зарабатывали те, кто на катерах ходил. Остальные ходили на баркасах, под парусами, только в заливе. Помню, мы только приехали сюда, пошли однажды на баркасе. Тут заштормило, нас забило в камыши, и четверо суток мы там сидели. Нас уже считали пропавшими. На баркасе печечка была, мы уху варили. А вообще, четыре человека утонуло из тех, кто на баркасах работал.


Одновременно с началом рыболовного промысла заново создавалась перерабатывающая промышленность. «Поселок Пайза (сейчас Светлый), куда я приехал, находился на болотистой равнине, которую пересекал проходивший вдоль берега залива морской судоходный канал, отгороженный от залива дамбой. В поселке сохранились полуразрушенные мастерские по ремонту рыболовецких судов да несколько жилых бараков. Работал рыбзавод, правда, маломощный: в его распоряже-нии имелся лишь ветхий сарай и несколько цементных чанов, куда сгружалась вылов-ленная рыба. Осенью сорок седьмого года здесь был организован рыболовецкий колхоз «За Родину», — вспоминает Тимофей Федорович Михайлов.


О результатах хозяйствования ветераны-рыбаки говорят с грустью. Вот мнение Ивана Александровича Шилова:
— Раньше мы жили лучше, и поселок Морское был лучше. Домов было больше. Сейчас запустили поселок. Вон, шесть домов разобрали, чьи владельцы уехали. Магазин был, и в него все привозили: и поесть, и одеться. Был консервный завод при немцах: мы там видели банки, крышки, движок. Порастащили все, разобрали. Немецкие коптильни были маленькие; мы их не использовали — не умели. За дорогами ухода нет, берег Косы метров на сто размыло, а начальству нашему до этого дела нет.





Глава 11. Немцы

Сколько немцев оставалось в Кенигсберге? — Было ли сопротивление? — Из домов в подвалы и мансарды. — Голод гражданского населения. — Немцы на работе. — Несколько портретов. — Немецкие дети. — Отношения между взрослыми. — Случаи мародерства и насилия. — Военнопленные.


Праздничный парад 7 ноября 1947 года. На заднем плане — здание нынешнего Калининградского государственного технического университета.

Сколько немцев оставалось в Кенигсберге?
По мере приближения Красной армии к границам Третьего Рейха население Восточной Пруссии чувствовало все большую неуверенность, временами переходящую в настоящую панику.


«…массы немцев-беженцев в Восточной Пруссии осаждают вокзалы, пытаясь выехать во внутренние районы Германии. Железные и шоссейные дороги забиты беженцами, число которых возрастает, несмотря на приказ германских властей, запрещающий эвакуироваться без специального разрешения. <…>


Население Восточной Пруссии начало осаждать банки и сберкассы, часть которых закрылась. Лодкам запрещено плавать по Балтийскому морю. С двигателей моторных лодок, мотоциклов и машин сняты важнейшие части. В запретной зоне удалены все дорожные указатели».


«Известия», 20 июля 1944 года.


Когда в октябре 1944 года советские войска вступили на территорию Восточной Пруссии, а затем развернули массированное наступление, эвакуация местного населения превратилась в беспорядочное бегство. Пробираться приходилось прямо по районам военных действий, мало кто представлял, где проходит линия фронта. Гражданское население перемешалось с отступающими частями германской армии и несло большие потери.


По свидетельству участника Восточно-Прусской операции Николая Исааковича Пашковского, во время нашего наступления «3-ья Воздушная армия сбрасывала листовки для немцев с предупреждением, что будут бомбить, чтобы гражданское население шло на запад, на Земландский полуостров. Там скопилось порядочное число немцев». Однако и это укрытие оказалось весьма не надежным.


«Всюду, на десятки километров, во всех направлениях Земландского полуострова простиралось побоище. Нагромождение бесчисленной немецкой техники — танки, самолеты, автомашины, самоходки — сожженные и разбитые, целые и изуродованные — завалили дороги, заграждали опушки лесов. Мертво чернели развороченные укрепления и доты, закопченные дымом. Немецкая кровь, железо и бетон были смешаны с немецкой землей».


«Правда», 13 апреля 1945 года.


Надежда Алексеевна Агафонова в звании старшего лейтенанта медицинской службы принимала участие в штурме Кенигсберга. Она так вспоминает о тех днях:


— Большое впечатление произвело массовое бегство горожан Кенигсберга в первые дни апреля сорок пятого года, накануне штурма крепости, когда советское командование гуманно предоставило возможность мирным жителям покинуть ее. Люди, уже достаточно оголодавшие в городе, не имеющие никаких запасов с собой, потоками шли туда, где их никто не ждал. Окружали советские кухни, и женщины молча подталкивали своих детей, чтобы они попросили хлеба. Как правило, мы не отказывали, когда была возможность, жалели. Хотя и были примеры жестокого обра-щения с немцами — грабежи, часто — изнасилования. Иной раз в общем потоке голодных людей попадались повозки, груженные всяким добром, — то возвращались на родину советские люди, бывшие во время оккупации угнанными немцами. В общем война — большая трагедия, и страшно, когда страдают невинные люди.


Для многих тысяч жителей Восточной Пруссии трагически закончились попытки эвакуироваться зимой и весной 1945 года морским путем: под бомбовыми ударами авиации союзников корабли шли на дно, под напором огромных масс народа ломался хрупкий лед на заливах, наспех сколоченные плоты не выдерживали схватки с морской стихией.


«На берегу залива Фриш Гаф открывалась страшная картина разгрома. По бурным волнам плыли немцы на плотах, на бочках, на резиновых подушках и камерах от автомобилей. Плыли, барахтались, тонули в воде полки, канцелярии, тылы, резервы. Фриш Гаф словно пожирал их».


«Правда», 15 апреля 1945 года.


Сколько же немцев из числа мирных жителей уцелело и оставалось в Кенигсберге и соседних районах в момент окончания военных действий, кем были эти люди?


— Немцев, когда мы приехали, было еще много, но в основном женщины, дети да старики, — говорит Нина Моисеевна Вавилова. Примерно так же отвечали и другие наши собеседники.


«Справка
По сведениям отдела регистрации и использования населения, зарегист-рировалось [немецкого] населения в количестве 23247 человек на 26.04.45 г.


Кроме того, имеется примерно незарегистрированного населения на проверках контрразведки «СМЕРШ» и пр., а также немецких граждан, проживающих в своих домах в районах г. Кенигсберга около 40 тысяч.


Помимо этого население прибывает из освобожденных районов Восточной Пруссии (Пиллау).


Начальник отдела майор Кормилицин.
26.4.45 г.».


ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 7. Л. 2.



Около половины оставшегося немецкого населения оказалось в Кенигсберге; остальные очень неравномерно распределялись по районам: от одной до двух тысяч в Шталлупененском (Нестеровском) и Даркеменском (Озерском) районах до двадцати тысяч в Земландском (Зеленоградском) районе.


Из справки о наличии местного населения в районах Восточной Пруссии, отошедших к СССР (без Мемельского края), по состоянию на 1 сентября 1945 г.


Территория Всего зарегистрировано Из них мужчин Из них женщин В том числе детей до 17 лет
Вся область 129614 48946 80668 44511
В том числе в Кенигсберге 68014 20749 47265 16637


ЦАМО. Ф. 358. Оп. 5914. Д. 13. Л. 87.


Было ли сопротивление?
Прибывшие в Восточную Пруссию переселенцы с любопытством и страхом ждали встречи с немцами. Особенно велико было напряжение в первые дни.


Дело доходило до курьезов. О таком случае рассказал житель Славска Александр Николаевич Пушкарев:
— Сначала, как приехали, боялись, не знали, что и как. У нас случай был в шестом совхозе. Муж и жена переселились, дали им дом. Тоже без дверей. Они проем завесили одеялом. Ночью слышат: вроде кто-то ходит вокруг дома. Жена вышла по-смотреть. Никого. Она вокруг дома обошла. Никого не видно. А муж ждет, а ее все нет и нет. Он тогда взял топор и стал у двери. Тут кто-то одеяло отодвигает и в дом входит. Он и стукнул топором, а это его жена была. Но он, правда, не попал по голове, больше по плечу. Она жива осталась. Ну а потом, конечно, немцев перестали бояться.


«Великий Сталин учит нас не кичиться успехами, не зазнаваться, высоко держать революционную бдительность и воинскую дисциплину. Эти указания вождя особен-но относятся к нам, работникам военной комендатуры города, бывшего колыбелью реакционного пруссачества. Враг — подл и коварен. Разгромленные на поле брани гитлеровцы уходят в подполье и насаждают всякие шпионские, террористические и диверсионные группы для подрывной работы. Своевременно разоблачить и обезвредить эти группы можно только тогда, ко-гда каждый боец и офицер военной комендатуры будет бдителен и дисциплинирован, будет с честью и достоинством выполнять возложенные на него задачи».


Из приказа военного коменданта Кенигсберга от 1 мая 1945 года.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 2. Л. 3.


На вопрос о случаях сопротивления оставшихся немцев большинство переселенцев отвечало отрицательно. Хотя многие тут же вспоминали ходившие в ту пору слухи об отравителях и убийцах, — всех их называли «эсэсовцами». Одни им верили и опасались встреч с немцами; другие же считали слухи досужей выдумкой, подчеркивая дисциплинированность немцев, их уважение ко всякой власти, в том числе и к власти победителя.


«По ст[атье] 58-10 ч. 1 УК осуждены два немца. Контрреволюционная агитация их заключалась в том, что они среди немецкого населения распространяли слух о скорой войне России с Америкой и Англией, предсказывали поражение России, что это поражение будет в пользу немцам и поэтому рекомендовали уклоняться от работ в военных совхозах, где они работали».


Из справки о работе областного суда за август-декабрь 1946 года.
ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 11.



У замка. Около 1949 года.

Из бесед с переселенцами мы вполне определенно заключили, что организованного, массового сопротивления советским властям со стороны местного населения не было. Это не исключало, однако, отдельных случаев неповиновения, вредительства и даже преступных действий. Об этом несколько рассказов, которые пока-зались нам наиболее достоверными (все рассказчики являлись непосредственными уча-стниками описываемых событий).


Антонина Ивановна Резанова, тогда девятнадцатилетняя девушка, приехала в область в сентябре 1946 года вместе с матерью и двумя братьями. Ее первая встреча с немцами чуть было не закончилась трагически:
— Со станции переселенцев стали развозить на машинах. Нас определили в колхоз «Новая жизнь» — это примерно на полпути от Жилино до Канаша. Там не поселок даже был, а хутора. Иногда по нескольку домов рядом стояли. Определили нас в один дом, до сих пор помню его номер — четырнадцатый. Дом был целый, в нем даже мебель сохранилась и утварь кое-какая, вокруг прекрасный сад с яблонями. Но мне там не понравилось, прямо душа заболела. Говорю братьям: «Не останусь здесь, и все!». Заупрямилась. Ладно, вещи оставили, пошли в другой дом — он мне приглянулся, когда мы приехали. Там и переночевали. На утро нашли тачки и стали свои вещи перевозить. Когда возили, я на какое-то время осталась одна в этом 14-м доме. Ходила, рассматривала все кругом. Странно показалось: везде был рассыпан какой-то зеленый порошок. Зашла на кухню — вдруг слышу шаги. Обернулась, вижу старика-немца: осани-стый такой, чистый, аккуратный. Я показываю ему на зелень и говорю, что, мол, это отрава. Он: «Найн, найн, фройлен. — Кляйн», — нет, нет, значит, это дети набросали. Из объяснений старика я поняла, что это дом его и он хочет что-то здесь взять — ока-залось, жернова. За ними он полез на сеновал. Я пошла в дом и вдруг слышу выстрел — пуля рядом со мной прожужжала. Оглянулась почти без чувств — за спиной этот немец с наганом в руках. В этот момент подошли брат Коля и Алексей Шаврин — он с нами приехал. Сильно они его били, ногами пинали — у того кровь из ушей хлынула. За ногу его в сад выволокли и там бросили. Когда через какое-то время мы вернулись, немца уже не было. А в эту же ночь он обложил хворостом свой дом, сарай, пристройки и поджег (это было в ночь с третьего на четвертое сентября). И сам сгорел. Так его силуэт и отпечатался на головешках — сами это видели.


Этот случай не озлобил Антонину Ивановну, через какое-то время наладились отношения с немецкими соседями, а потом даже появился жених-немец, с которым она познакомилась на танцах. Его имя было Йорган, но она его до сих пор называет просто Иваном: «Когда немцев стали выселять, Иван забежал ко мне, сказал, что будет добиваться в Кенигсберге русского подданства. Как их увезли в Калининград, так он и пропал. И куда он делся, я не знаю».


По рассказам переселенцев, немцы занимались вредительством в сельском хозяйстве: здесь и поджоги сена, и отравление скота, и порча сельхозмашин. Почти все вредители в рассказах переселенцев выступают в образе злых, скрытных и высокомерных стариков. Но вот что любопытно: такие преступления почти никогда не раскрывались. Да и были ли они? Во всяком случае, коллегия областного суда осуждала немцев почти исключительно по «агитационной» статье. За второе полугодие 1947 года, например, областной суд рассмотрел дела в отношении 78 немцев, из них 54 человека были осуждены.


«К[онтр]р[еволюционная] агитация среди немецкого населения проводилась в различных формах устно и письменно, но преобладающей формой антисоветской аги-тации являлось распространение песен-прокламаций и стихов, которые сочинялись отдельны-ми участниками антисоветских групп, затем размножались от руки и распространялись среди немецкого населения <...>


Обвинялись они [участники группы Элеоноры Везнер в количестве 9 человек] в том, что распевали песню антисоветского содержания под названием «Бригадная», в этой песне высмеивался бригадир рабочей бригады, немец».


Из справки председателя облсуда о судебной практике по делам о контрреволюционных преступлениях за второе полугодие 1947 года.
ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 21-22.


Чаще всего пассивное сопротивление выражалось в отказе работать или сотрудничать с советскими властями, сообщать нужные сведения о городских и производственных объектах. Екатерина Петровна Кожевникова рассказала о дружбе с одной местной немкой:
— Она шила на всех. И чтобы взяла что-нибудь за работу — ничего не брала. «Ведь вы, — говорит, — столько настрадались, что я не сочту за труд сделать для вас что-нибудь бесплатно». А муж у нее был эсэсовец. Он при немцах обслуживал подземные коммуникации в Приморске, то есть водопровод, канализацию. Он знал все планы. Ничего не сказал! Вот настолько был вредным. Все ходил, улыбался, вежливый такой. Вот выпало из памяти, как его звали. И сколько его ни приглашали в управление — надо же ведь было коммуникации подземные восстанавливать — ничего-ничего не сказал.


В некоторых историях порой трудно понять, что стало причиной преступления: слепая ненависть к врагу или отчаяние человека, оказавшегося в невыносимых условиях. Такую историю нам рассказал Николай Васильевич Сорокин, в те годы работавший учителем в городе Гвардейске:
— У нас в школе, на подсобном хозяйстве, сторожем был немец по фамилии Найман. В то время было очень голодно, и вот стали замечать, что с огорода много чего пропадает. Вызывает Наймана директор, а директором у нас была товарищ Венедиктова. Говорит: уволит. Найман оправдывается, что он тут ни при чем, огород просто ограбили. Огород грабили подряд три раза. И директор школы сторожа уволила. А что значит по тем временам лишиться работы — это лишиться продовольственных карточек. Найман, хотя его жена работала техничкой в школе и получала продовольствие по карточкам, принципиально отказывался есть эти продукты. От голода он стал пухнуть, совсем обессилел. И решил он отомстить. Нашел немецкий штык. В один из дней занятий в школе не было. Директор жила на первом этаже школы, он постучал к ней в дверь — ее дома не оказалось. Тогда он стал ожидать ее за дверью. Вскоре она пришла, увидела, что он стоит, и говорит ему: «Заходи, Найман, заходи». Повернулась лицом к двери, чтобы ее открыть, а он ударил ее штыком по голове. Но силенок не хватило, удар был слабый. Она повернулась к нему лицом, он ударил еще раз, уже по лицу — порезал губу. Она закричала — Найман убежал. Директора сразу направили в госпи-таль, а его стали искать — и нигде не могли обнаружить. Немцы все переполошились и стали активно помогать, по своему прежнему опыту они догадывались, чем это могло обернуться для них. Поэтому они сами были заинтересованы его найти. И вот совершенно случайно нашли его в уличном туалете — им почти никто не пользовался. Найман залез внутрь и стоял там со своим штыком. Сделали петлю и достали его. На руке у него запеклась кровь, видимо, он хотел покончить с собой, но от слабости не смог этого сделать. При помощи шланга пожарной машины его отмыли. Был затем суд, ему присудили сколько-то лет. После отсидки он был депортирован в Германию.


И все-таки приведенные нами примеры относятся скорее к исключениям. Правилом были лояльность и выполнение приказов новой власти.


Из домов в подвалы и мансарды
Среди первых распоряжений, которые круто изменили привычный образ жизни коренного населения, был комплекс мер по «квартирному вопросу».


Справедливости ради надо сказать, что для многих немцев привычный образ жизни изменился еще раньше. Как уже говорилось, вместе с отступающей германской армией в путь двинулись тысячи и тысячи местных жителей. Кому-то удалось перебраться на запад, но многие, не выдержав тягот перехода, останавливались на полпути. По свидетельству очевидцев, особенно много беженцев скопилось в Зеленоградском и Багратионовском районах и, конечно, в самом Кенигсберге.


После окончания военных действий новые власти были озабочены установлением эффективного контроля над местными жителями: «В Кенигсберге их старались селить компактно. На отдельных улицах жили только немцы, например, на нынешней улице Чернышевского» (Яков Лукич Пичкуренко). Екатерина Максимовна Коркина назвала еще одни район — Сад-Розенау (нынешнее Борисово), куда «немцев переселяли из своих домов практически без вещей». В поселке Поречье Правдинского района оставшихся жителей разместили в помещении склада (Екатерина Афанасьевна Букштан), в Железнодорожном — на двух улицах возле аптеки (Иван Васильевич Самара).


В Маршальском перед приездом советских переселенцев немецкое население перевели в здание будущего сельсовета. «Они не хотели уходить из своих домов, — вспоминает Николай Васильевич Купчин. — Это были в основном пожилые люди, женщины и дети-подростки. Но им сказали, что их все равно будут отправлять в Германию».


Примерно такой же была картина по всей области. Везде бывшие хозяева «уплотнялись». Не всегда это означало выселение, зачастую немецкой семье оставляли одну комнату из четырех-пяти, которыми они владели. Поэтому, несмотря на старания властей ограничить контакты советских граждан с немцами, вплоть до 1948 года жилые кварталы часто имели смешанный национальный состав. При этом наши переселенцы занимали квартиры, а немцы перемешались в подвалы, мансарды и на чердаки.


Мария Дмитриевна Машкина, живущая в Калининграде с 1946 года, рассказывает:
— Я сначала не знала, что в подвалах живут немцы. Но однажды пошла за водой и спустилась за ней в подвал по приставной лестнице. Смотрю, а там семья живет, говорят по-немецки. Я испугалась, но они приняли меня очень радушно, а пожилой мужчина-немец помог мне вынести ведро наверх.


— В подвале нашего дома на улице Гоголя тоже жила немецкая семья: старик, женщина лет сорока и три девочки школьного возраста, — говорит Мария Павловна Тетеревлева, приехавшая в Калининград в апреле 1948 года. — Но я их видела буквально несколько недель, потом они уехали. Наши соседи — армянская семья, которые и выселили немцев в подвал, кое-что рассказывали — без злобы, совершенно равнодушно. Им казалось абсолютно естественным выгнать эту семью и также естественно пользоваться их услугами: женщина (кажется, ее звали Марта) шила и стирала одежду, белье моим соседям.


Матрена Федотовна Букреева, Мария Семеновна Фадеева и некоторые другие наши собеседники приписывают инициативу переселения немцев военным, а Елена Ивановна Неберо добавляет, что им помогали «домоуправы из числа самих немцев». Впрочем, встречались и другие объяснения, например, такое: «Они жили в подвальных помещениях потому, что там теплее и безопаснее. Окна небольшие — они русских боялись» (Мария Николаевна Токарева).


Вновь прибывшим советским переселенцам обычно говорили, что хозяева дома, в который их поселили, бежали в Германию. Но иногда встречи все-таки случались. Анна Александровна Гуляева в 1947 г. прибыла в совхоз № 73 (бывший немецкий поселок Голгарбен).


— Через два дня после нашего приезда пришла хозяйка дома и стала разговаривать со мной по-русски. Я была удивлена, почему немка так хорошо знает наш язык. Но потом она мне объяснила, что еще с Первой мировой войны они жили в России. И только в 1935 году снова уехали в Германию. Мы с ней как-то сразу нашли общий язык. Она попросила у меня порошок, который находится на чердаке. Этого красного порошка было там очень много, я не знала, для чего он. Оказывается, он был от блох и клопов. Она говорила, что в том доме, куда их поселили, очень много блох и клопов. Потом она приходила еще несколько раз и каждый раз плакала. Конеч-но, дом большой, новый, и ей было очень жаль расставаться с ним. Она помогала мне благоустраиваться. Вешала карнизы и шторы. Расставляла мебель, какая была. Бывшая хозяйка говорила, что на чердаке было очень много добра, но переселенцы, которые приехали раньше нас, все вынесли, потому что дома не были заперты и никем не охранялись. Брали все, что плохо лежит.


Александра Ивановна Митрофанова поселилась в пустом доме в поселке Ляптау (сейчас Муромское). К ней тоже из Зеленоградска пришла бывшая хозяйка дома:
— Милостыню просила с девочкой. Девочке примерно лет восемь-десять. Пришла и говорит: «Фрау, дас хауз — мой». — Я говорю: «Я не виновата». Дала ей милостыню, они пошли. А уже было холодно. И вот, недалеко от Зеленоградска, у колхоза «Победа», хуторок был разрушенный. Они там затопили печку, у печки грелись. И замерзли…


Переселение на чердаки и в подвалы было далеко не самым худшим исходом. В первые послевоенные месяцы существовала еще одна категория немцев — бездомные: одинокие старики, беспризорные дети. Создававшиеся в спешном порядке дома престарелых и детские приемники не могли вместить всех нуждающихся.


Мария Павловна Кубарева, работавшая ответственным секретарем редакции газеты «Новое время», издававшейся на немецком языке, рассказала о таком случае:


— Однажды в кабинет к редактору вошла старая немка лет семидесяти-восьмидесяти и с плачем упала перед ним на колени. Ее подняли, успокоили. Она рассказала, что одинока и бездомна, во время бомбежки английскими самолетами улица, где она жила на берегу реки Прегель, была полностью разрушена; дочь ее погибла при пожаре. Женщина просила устроить ее в дом престарелых. Легко сказать, но где найти там место? Мне поручили отвести немку в учреждение, которое занималось этими вопросами и размещалось где-то в конце улицы Тельмана или на улице Александра Невского (уже не помню точно). Дело было зимой, на мостовой полно снегу, еле дотащила я эту женщину, поддерживая под руку, до нужного дома. Но там не хотели ее принять из-за отсутствия мест в интернате. Пришлось мне идти за помощью в обком партии (он находился тогда на Советском проспекте). Все уладилось, немку удалось определить в дом престарелых.


Особенно трудно немцам было пережить жестокую зиму 1946-1947 годов. В это время Нина Моисеевна Вавилова работала на вагонзаводе: «Кому негде было жить — те ходили зимой на завод ночевать. Много стариков позамерзало в ту зиму. И возле моего станка я увидела немца-старика, трогаю его, проснись, мол, — а он уже окоченел. Такая была зима суровая, мороз сильный. Переводчица, фрау Люшкина, говорила: «О, рус, вы приехали и зиму привезли. У нас никогда такой не было».


Руины Кёнигсбергской ратуши. Ныне — администрация города Калининграда. Около 1950 года


Голод гражданского населения
Еще более острой проблемой для оставшегося немецкого населе-ния было пропитание. Легче было тем, кто сохранил свое жилье, а значит, имел и какие-то запасы. Об этом вспоминала Мария Алексеевна Скворцова из поселка Саранское: вместе с другими переселенцами она не раз находила спрятанные немецкие фляги с зерном. Но большинство немцев запасов не имело.


«Коменданту гор. Кенигсберга
генерал-майору тов. Смирнову.


Все выявленное и выявляемое в городе Кенигсберге продовольствие и фураж передайте в распоряжение интендантского управления фронта.


Для снабжения немецкого населения используйте муку из затонувших барж, картофель, находящийся на складах города, и мясной сбой, имеющийся на холодильнике.


Начальник тыла 3 Белфронта генерал-майор и/с Рожков,
22 апреля 1945 года».


ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 7. Л. 1.



Анатолий Адамович Поплавский из Багратионовска заметил, что «немцы часто прибивались к воинским частям: стирали, убирали — тем и кормились». «Когда войска стояли в городе, повсюду были походные кухни. Вместе с нашими солдатами питались и немцы. Когда походных кухонь не стало, положение немцев осложнилось» (Я.А. Л — н).


В первые же недели после взятия Кенигсберга на местное население была распространена карточная система. Нормы получаемого по ним продовольствия были очень скромные, но и их отоваривать приходилось с большим трудом.


«Снабжение немецкого населения обеспечивается по линии отпуска продовольствия в централизованном порядке с НКО. Для трудоспособного немецкого населения хлеб отпускается 400 граммов. Нетрудоспособные и иждивенцы получают хлеба — 200 граммов.


Для работающих по строительству, канализации, водопроводу организовано общественное питание. Горячая пища выдается один раз в день. В данный момент НКО отпуск продуктов совершенно прекратил».


Из доклада о работе гражданского управления Кенигсберга за апрель-ноябрь 1945 года.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 61.


Уже осенью 1945 года комендатуры выдавали продовольственные карточки только работающим немцам. Об этом рассказали Николай Васильевич Енин из Калининграда, Владимир Петрович Филатов из Маршальского и другие. Однако работали не все. И не хотели, как считают некоторые наши собеседники.


— Инициативы у них не было, — говорит Петр Яковлевич Немцов, живущий в Калининграде с 1945 года, — другой там ремонтирует что-то, или, допустим, шьет, или обувь чистит, или велосипеды налаживает, или торгует. Но те, кто этим не занимался, жили плохо. По каким мотивам эта часть немцев не работала, я не знаю. Может, это были те, кто воспитан в нацистском духе и не хотел работать на советское государство?


Нам видится более простое объяснение: не все могли работать, да и число рабочих мест было ограничено. За работу (а значит, и паек) держались изо всех сил. «У работающей на вагонзаводе фрау Цимлер было двое детей. Очень они голодали. Мать их в холод, больных, за собой на работу таскала, чтобы только карточки не лишиться», — свидетельствует Нина Моисеевна Вавилова.


Те, кому не удавалось устроиться на работу, крутились как могли: шли в няньки, домработницы, шили одежду на заказ, ловили и торговали рыбой, продавали оставшиеся вещи.


— Когда мы жили в поселке Дружба Правдинского района, к нам ходила одна старушка-немка. Жила она с двумя внучками. У нас от коровы по три ведра молока надаивали. Так мама ей молока давала. Старушка все хотела что-то для нас сделать. То носочки поштопает, то еще что-то. Пыталась в обмен на молоко вещи приносить, а мама не брала. Что же брать-то, если у нее самой две маленькие девочки остались. Брат наловит рыбы и тоже ей давал, — вспоминает Антонина Егоровна Шадрина.


Часто немцы ходили по домам, просили работу. «Так брать что-нибудь стеснялись, — рассказывает Елена Тимофеевна Каравашкина. — Очень совестливый народ. Были как котята беспомощные. Домой приходили, просили что-нибудь из еды и обязательно расплачивались: кто хрустальную вазу даст, кто еще что-нибудь. Если не берешь — обижались: «Берите, это гут, гут будет для вас». Другой раз им из одежды что-нибудь отдашь…»


Многие переселенцы заметили эту черту в характере немцев: насколько возможно, они старались не принимать бесплатных услуг. Владимир Дмитриевич Фомин зашел как-то на один из кенигсбергских рынков: «Зашел просто так — покупать было нечего. Стоит девчушка-немка лет тринадцати, держит щетку. Дал я ей десять рублей, но немцы подачек не брали, пришлось мне эту щетку взять. Смотрю: купила она кусочек хлеба, аккуратно его завернула, спрятала и пошла».


В главе о питании советских переселенцев мы рассказывали о страшном полуголодном существовании наших соотечественников в эту морозную зиму. Стоит ли говорить, что положение немецкого населения было еще хуже. «Немцы с голоду пухли. Их разносило, и становились они как бы стеклянные на вид. А некоторые наоборот — становились сухими, как бы высыхали. Весной они яблочки маленькие поедали, которые только-только от цветка, смородину зеленую», — свидетельствует Анатолий Семенович Карандеев из Багратионовского района.


Чтобы как-то выжить, надо было через многое переступить. Приходилось довольствоваться картофельными очистками, гнилой свеклой, лебедой. «Недалеко от нашего дома в сарае жила немка с ребенком. Матери иногда давали зерно на муку, так эта женщина зайдет к нам и сметет с жерновов остатки муки для себя. Многие немцы питались ракушками — их в реке вылавливали. Прямо в доме разводили костер, нагревали ракушки. Они лопались, тогда их содержимое ели. Кошек всех поели», — говорит Антонина Васильевна Якимова из Правдинского района. «Часто было так. Растет большой репей. Они накопают корни, начистят, потом прокрутят через мясорубку, наварят бурду и едят. Иногда, когда была, добавляли туда муку» (Альбина Федоровна Румянцева, жительница поселка Саранское).


Приходилось есть павший скот (Павел Григорьевич Белошапский); жаб и мышей (Нина Николаевна Дудченко). «Иду я однажды, — говорит Евдокия Семеновна Жукова из Багратионовска, — вижу: немец нашел мертвого аиста. Сидел и ощипывал его дохлого. Немцы умирали здесь, как в Ленинграде». «От голода сильнее всего страдали немецкие дети. Их тельца были покрыты язвами. Чтобы прокормиться, они собирали отбросы на помойках» (Татьяна Семеновна Иванова, поселок Маршальское). Вот еще одно свидетельство Александры Афанасьевны Селезневой из Калининграда:
— В то время мусорок не было, и кучи мусора лежали во дворах и на улицах. Как-то раз я увидела, что немецкие мальчик и девочка роются в куче мусора и кладут к себе в сумку, чтобы поесть, какие-то объедки. Я принесла им по картошинке и по кус-ку хлеба. Было это в сорок шестом году. Ведь это же дети, мне их жалко было: роются в мусоре и едят! Я ушла домой, через какое-то время снова вышла, а они все равно в мусоре роются.


«15.1 - 47 года в 8 часов на ул. Александра Невского (Победа), 3-й рай-он, около дома № 81 был обнаружен истощенный труп неизвестной женщины, по наружному виду немка, без признаков насилия смерти, труп направлен в облбольницу для вскрытия».


Из сводки происшествий по Калининграду за 1947 год.
ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 11.


И еще одна картина, повторяющаяся из интервью в интервью.


— А немцев сколько умирало, — говорит Елизавета Васильевна Румянцева. — Бывало иду на работу утром рано, смотрю — сидит человек. Думаю, ну, вечером пойду обратно, он уже, наверное, отойдет в мир иной. И что же вы думаете? Я вечером шла и забыла и как запнулась об него. А он, действительно, уже мертвый.


— Я ходила в школу по улицам Кутузова и Офицерской, — рас-сказывает Галина Павловна Романь, — навстречу часто попадались немцы, идут, стуча деревянными колодками, и везут на санках мертвых своих, зашитых в мешки. Каждое утро встречала одного-двух мертвых немцев. Мама все, бывало, успокаивала: в Ленинграде в блокаду наших больше умирало.


«По состоянию на 10.11.45 года из немецкого населения в городских больницах находится больных:
а) в центральной больнице — 1458 чел.
б) в инфекционной больнице — 888
в) в инфекционной св. Елизаветы — 340
г) в больнице св. Екатерины — 248 » <…>


Смертность немецкого населения:
За октябрь умерло 1333 человека, за две декады сентября умерло 1799 человек, кроме больниц <…>


Смертность местного населения по стационарам:
<…> в сентябре — 881 чел.,
в октябре — 768 чел.»
Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 62, 64.


К голоду и холоду добавлялись болезни, вызванные чрезмерной плотностью населения и вынужденной антисанитарией. Александр Васильевич Кузнецов весной 1948 года принимал участие в депортации немцев из Озерска, ходил по их домам.


— Жили они грязно. В домах стояли буржуйки, топили почти что по-черному. Вышел я из одного дома на улицу, гляжу: одна половина брюк у меня синяя, а другая — черная. Стряхнул, а это блохи. Я и подумал: как же они жили в таких условиях?


Наши собеседники рассказывали нам, что немцы ходили по домам и просили «мыльной водички» — той, что оставалась от стирки.


«Немецкое население живет в домах крайне скученно, отсюда большой круг контактированных при выявлении случаев заболевания инфекционными болезнями. Мыла ни больницы, ни население не получают.


В центральной больнице до 15% больных помещены на матрацах на полу (без коек), в инфекционной больнице до 80% по два человека размещены на одной койке».


Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 63.


Голод, холод, эпидемии уносили в месяц по две-три тысячи жизней. Умерших не успевали хоронить. Алексей Васильевич Трамбовицкий зашел однажды в несохранившуюся до сегодняшнего дня кирху: там было сложено около двадцати трупов немцев. По утрам выделенные из воинских частей команды проезжали по городу и собирали завернутые в простыни трупы для последующего захоронения. Зимой сорок седьмого положение некоторых жителей было столь безысходным, что, «чуя смерть, они сами приходили на кладбище и ложились умирать на могилы своих родственников» (Владимир Дмитриевич Фомин, Калининград).


Кто знает, какова бы была жатва скорби, если бы не сострадание и помощь немцам со стороны простых русских людей.


— Нам самим было голодно, но мы как могли помогали немцам, спасая их от голодной смерти, особенно немецких детей. Наши переселенцы сами приглашали к себе домой немецких женщин с маленькими детьми и кормили их, отрывая продукты от своего тощего пайка. У кого были коровы, отдавали часть молока безвозмездно немецким детям (у немцев коров не было), — рассказал Павел Григорьевич Белошапский.


— Когда я работала в Зеленоградске в воинской столовой, — вспоминает Матрена Федотовна Букреева, — пошла раз коров доить. Немцы выбегли. Просют. Голодные. Я раздала все молоко (так было два раза). Начальник мне говорит: «А своих чем будешь кормить?» И когда я у генерала Кондратьева работала, две девочки ходили: «Брут, брут?». Я их кормила. Немок брала помочь полы помыть — тоже кормила. Наш генерал немцев не обижал. Никого. Всегда, когда немцы приходили, просили, говорил: «Накорми».


Наталья Петровна Любкина из поселка Гастеллово тоже жалела немцев: «Голодовали они и ко мне ходили просить молока. От коровы молока много надаивала — куда его девать? Я все время давала. Один старичок-немец ко мне приходил. Всегда налью ему. Так он не хотел оставаться в долгу: накосит тележку сена, привезет мне. Когда он не приходил, так я ему относила. Однажды мальчишки прибежали, говорят, что этот немец меня зовет. Жил-то он совсем-совсем один в избушке на окраине. Пришла я, а он лежит — помирает. Так долго смотрел на меня и все повторял: «Алес капут, алес капут», — всё, значит, конец пришел. Так и помер. Потом пришли немцы, его похоронили».

Центральный рынок. Ориентировочно — 1947 год.

Когда уже нельзя было сохранить жизнь взрослым, старались спасти хотя бы детей. Вспоминает Антонина Семеновна Николаева, работавшая в 1946 году в колхозе имени Горького близ Мамоново:
— Немцы — жители нашей деревни — пухли с голоду. Однажды пошли на соседний хутор. В одном из домов обнаружили немку-мать с дочерью. Маленькая девочка жестами объяснила, что ее мать умирает. Потом она принесла фотографии и показывала, объясняя жестами, кто изображен на фотографиях, а после этого показала могилу своей сестренки в саду. Мы накормили девочку и взяли с собой; ее мать схоронили.


Не все переселенцы были столь отзывчивы. Александре Афанасьевне Селезневой из Калининграда однажды потребовалась лопатка для работы в саду. Договорилась с соседями-немцами:
—Жили они голодно, я понесла им хлеба, хоть сами они об этом не просили. Когда шла к ним с хлебом, мне навстречу вышла женщина с такой же лопаткой. Я стала спрашивать ее, но она ничего не ответила. Я пошла в квартиру, а там жили трое немецких детей без матери, мать поехала еще в войну в Берлин, да так и не вернулась. Так эти дети мне говорили: «Рус лопатку цап-царап!» Я отдала детям хлеб и ушла без лопатки.


Поддержка нужна была людям особенно в глубинке. По свидетельству Анны Филипповны Павликовой из поселка Красноярское Озерского района, тамошние немцы даже обрадовались, когда стали прибывать переселенцы:
— Говорили: «Слава Богу, хоть Русь приехала! Нам теперь хоть соли дадут, хоть покушать чего-нибудь». Ведь делились мы всем. И хлебушка им дали, и рыбки, и соли дали, а то они одну крапиву варили несоленую — опухли даже. Молоко им давали, ведь коровка у нас была, приходили — мы им и давали. В общем, чем могли помогали. Мы сами голодными были, а людей надо было поддержать — ну куда денешься.


Немцы на работе
«В связи с наступлением летнего времени и необходимостью лучшего использования немецкой рабочей силы разрешить немецкому населению с 6 мая 1945 г. хождение по улицам города с 7 часов утра до 9 часов вечера».


Из приказа № 8 военного коменданта Кенигсберга от 6 мая 1945 года.
АКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 2. Л. 7.


В первые послевоенные месяцы, до массового переселения советских граждан, немцы оставались основной рабочей силой. Они работали на промышленных предприятиях, в военных совхозах, воинских частях, подсобных хозяйствах, леспромхозах — словом, везде, где нужны были рабочие руки. Много оставалось немцев-врачей, других специалистов. Почти все почтальоны в Кенигсберге были немцами, только они хорошо знали районы и улицы города. Интересно, что немцы стали первыми вагоновожатыми пущенного в 1946 году трамвая. «Им было трудно объявлять остановки на русском языке. Вместо «ЦБК-2» получалось «Собака-два» (Я.А. Л — ин). Женщины устраивались уборщицами, курьерами, кто знал русский — переводчицами. Многие работали в сфере обслуживания — парикмахерами, банщицами, швеями, биле-терами.


Судя по многочисленным свидетельствам, немцы получали одинаковую зарплату с русскими, формально пользовались теми же правами, им даже оплачивали больничные листы. Конечно, такая система установилась не с первых дней и относилась к тем, кто имел постоянное место работы.


Значительная часть немцев была занята на общественных работах. Каждое утро по нарядам гражданского управления их отправляли на полевые работы, стройки или расчистку улиц. Кстати, во многом благодаря им удалось расчистить завалы: они вставали в огромные цепочки и так, из рук в руки, передавали камни, обломки, битый кирпич.


Вот как описывает подобные работы в Прейсиш-Эйлау (Багратионовск) Анатолий Адамович Поплавский:
— Утром немцы все как один являлись к комендатуре. Там их назначали на работы: улицы мести, завалы разбирать и так далее. На ногах деревянные колодки. В этих колодках идут человек триста-четыреста: «Шлем-шлем». Гнетущее зрелище. Они уже знали свои объекты. Закончили, опять идут к комендатуре, получают новое назначение. Поработают, садятся отдыхать. Если увидят, что кто-то из наших идет — встают как один и приветствуют: «Гитлер капут!».


«В воинских частях работает 10797 человек и на предприятиях по горо-ду работает 7157 человек. По районным комендатурам города на сельскохозяйственных рабо-тах занято 2999 человек и при комендатурах 2606 человек. Всего же занято на работах в среднем ежедневно 23559 человек, что составляет к общему числу трудоспособных 78%.


Рабочий день установлен 12-ть часов, в настоящее время работа произво-дится с 8-ми часов утра до 7-ми вечера, т. е. до темного времени, выходных дней не имеется».


Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 64.


О том, какие немцы работники, мы слышали только превосходные оценки.


— Нас всегда поражала их пунктуальность. Работать они начинали с девяти часов и ни секундой позже, на обед шли ровно по часам и при этом могли оставить недокрученный шуруп, — вспоминает Михаил Николаевич Чуркин, работавший в 1948 году в Черняховской автоколонне.


Агния Павловна Бусель рассказывает об уборщице в библиотеке, где она работала: «Звали ее Марта. Вот тут-то мы столкнулись с немецкой аккуратностью. Кругом была чистота: ни пылинки, ни соринки. Где она умудрялась добывать уголь? В библиотеке всегда было тепло. Позже кто только уборщицей ни работал, но такой чистоты никогда ни у кого не было».


Иван Пантелеевич Лысенко делится своими впечатлениями о немцах-строителях:
— На работу ходили с вещмешками. Там все вплоть до свинцовых труб. Он и штукатур, и печник, и сантехник. Они сами делали инструменты, мы только удивлялись. А какие малярные кисти они делали вручную! Наши маляры целовали их за это. Чуть не на руках носили. Но темпы у них, конечно, не такие, как у нас.


Насчет темпов имеются и другие любопытные свидетельства. Исаак Менделеевич Фишбейн в 1946 году был направлен на 820-й завод. У него был случай составить собственное мнение о пользе высоких темпов.


— Начиная с сорок восьмого — сорок девятого годов нам стали давать задания по ремонту сторожевых кораблей. Здесь на заводе еще работали воен-нопленные немцы, и вольнонаемные были. Мы как-то получили задание строить рейдовые крейсерские бочки. Это такие емкости большие, метров десять в диаметре, для швартовки кораблей в открытом море. Я был тогда мастером. Надо было построить десять бочек. А кадров своих еще не было. К нам приезжали специалисты из Николаева. Я распределил работу: пять бочек должны были сделать николаевцы, пять — немцы. У них был такой рабочий Бош, они его слушались. Начали делать, надо к сроку успеть. Наши быстро взялись за работу, все разметили, дырки просверлили, готовятся собирать. А немцы потихоньку работают, не торопятся. Я уже волноваться начал, но Бош меня успокаивает, что все вовремя сделают. Наши стали собирать, а отверстия не везде совпадают. А немцы сложили железо лист на лист колодой и стали сверлить по кондуктору, и у них все отлично вышло. Выполнили качественно и в срок. А наши, кажется, так и не доделали.


Второй рассказ на похожую тему работника того же завода Василия Андреевича Годяева:
— Они работали не как мы по принципу «давай-давай». Они работали медленно, но так, что любо было посмотреть. Я приведу пример. У нас на заводе в одном из корпусов ремонтировались машины ЗИС-5. Работали там немцы и наши. Мастера были русские. Как сейчас помню, приходит как-то раз в цех ныне покойный мастер Сандаков и говорит немцу, ремонтировавшему машину: «Камрад! Шнель! Давай-давай!» Немец терпел-терпел, терпел-терпел, потом подходит к мастеру и говорит: «Шнель нихт гут!» И объяснил, что после работы русских камрадов по принципу «шнель-шнель» и «давай-давай» отремонтированные ими машины, чтобы завести их, приходилось таскать на буксире, а после работы немецких камрадов в машину можно было сесть и спокойно в ней ехать.


Подобные качества немецкого работника проявлялись не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Вот свидетельство Александра Григорьевича Ганжи из поселка Жилино:
— Немцы работали медленно, но основательно. Приезжают с работы, бригадир спрашивает у нашего переселенца: «Сколько гектаров скосил?» — «Четыре». Лошадь вся мокрая, уставшая. А у немца — шесть гектаров. А лошадь сухая, как бы не уставшая. Немец никогда не пойдет работать, пока не приведет в порядок инструмент, не поправит сбрую. А если уж начал работать, то по пустякам останавливаться не станет. Русские пошли курить, а он продолжает работать. У него все строго по минутам: когда работать, когда отдыхать. Он сорок пять минут работает, пятнадцать минут отдыхает. На поле никогда курить не будет. Надо ему перекурить — выйдет с поля, хоть с середины, покурит и опять пойдет работать.


Отмечаемая почти всеми медлительность немцев в работе иногда диктовалась вынужденным лукавством. У Марии Николаевны Токаревой возникла проблема с печкой: «Пригласили двух немцев. Недели две они складывали мне печь кафельную. Придут, пару кирпичей положат, я их покормлю, посидят, покурят и уходят».


Нашим переселенцам запомнились трудолюбие и мастеровитость немцев не только на службе, но и дома, в быту. Многих поражало, что по утрам женщины мели щетками, мыли тротуары и мостовые у своих домов.


Была еще одна сфера, в которой на первых порах местные жители могли проявить свои деловые качества, — торговля. Летом 1945 года в Кенигсберге было зарегистрировано 33 частных магазина. Эту картину хорошо описал участник войны, оказавшийся в Кенигсберге в 1945 году, Петр Яковлевич Немцов:
— Когда была карточная система, немцы создавали свои магазинчики и мастерские, палатки, где они торговали лимонадом, продуктами питания. Видимо, где-то доставали каким-то образом; занимались выпечкой пирожных, пирожков и т. д. Ну а потом, когда нашего населения стало достаточно, от этих немцев надо было как-то, если так можно сказать, отделаться. Так делали вот что: не отбирали у немцев магазины и палатки, а заставляли платить налог, то есть налогом их постепенно вытеснили. Положим, в месяц тысячу рублей должны заплатить налога. Они, немцы, держатся. Значит, добавили им две тысячи — они торгуют. Потом еще тысячу и т. д. Немцам стало ясно, что торговать невыгодно, и они закрыли все свои лавки. Но то, что немцы имели свои магазины, палатки, мастерские, в которых продавали продукты питания и другие предметы, сыграло большую роль, потому что у нас магазинов было мало открыто при карточной системе и, конечно, это было большим подспорьем.


«Начальнику финансового отдела
ст. л-ту Захарову


Рапорт
Доношу, что владелец магазина Фор Алла по улице Луизен Аллея, д. 49, производит обмен готовой обуви и одежды на продукты, что подтверждают обнаруженные в шкафу четыре пары полуботинок, нательное белье и продукты: сахарный песок — 0,450 кг, му-ка пшеничная 0,750, фасоль — 0,1, табак легкий — 0,2 Продукты обнаружены вторично. Прошу возбудить ходатайство перед зам. в/коменданта по гражданскому управлению о наложении штрафа на Фор Аллу в сумме 20000 марок за нарушение прав торговли.


Ст. л-т. Кузнецов
23.08.45 г.».


ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 21. Л. 58.


В заключение — рассказ одной из тех, про кого написана эта глава, — немке О. К — н, поселившейся в Кенигсберге еще в 1938 году. При новой власти ей удалось устроиться кассиром в бане:
— Работала строго от начала и до конца, ни больше, ни меньше, чем полагалось. Но все рабочее время я действительно работала, работала по-настоящему. Может, за это меня и не любили. Запомнилось, как пытались пройти без очереди в баню работники НКВД (или МГБ). Я их не пускала и говорила, чтобы они шли по очереди. Бывало так, что кто-нибудь из них заберется в ванную и сидит там больше получаса, я тогда стучу в дверь и говорю, что время кончается. Им это не нравилось, они говорили, что меня «посадят». Но я уже убедилась, что если русский скажет, что «я тебя посажу», — то это как раз и не произойдет. Это у нас, у немцев, если сказали бы, что «посадят», то это сделали бы наверняка. Потом я еще работала во вневедомственной охране на базе тралового флота и на пивзаводе. Я не давала начальству воровать. За это меня не люби-ли. Как-то раз убрали с моего обычного поста и отправили на дальний пост стоять на улице на сорокаградусном морозе. Я говорила начальнику охраны, что у меня плохое здоровье. Он мне на это заявил, что я могу уволиться и возвращаться к себе в Германию. Пришлось написать жалобу в Москву. Скоро пришел ответ. Меня и начальника пригласили в управление внутренних дел. Нас развели по разным кабинетам. Меня просили, чтобы я его простила, а его ругали в другом кабинете.


Несколько портретов
Расспрашивая переселенцев о немецком населении, мы просили рассказать, как местные жители выглядели, одевались, чем отличались от русских. Эти рассказы удивительно похожи друг на друга.


— У женщин были простые вязаные чулки или гольфы и башмаки-колодки на ногах. В них и зимой ходили. Пальто зимние были на вате, только рукава — без ваты. Помню, и мне немка сшила такое пальто, я все у нее спрашивала, почему рукава пустые? Некоторые носили полупальто. На голове платок завязывали как чалму, — делится своими впечатлениями Валентина Ивановна Текутьева из Багратионовска.


— Здесь такой район у них был — Понарт, где жили небогато. Все были чистоплотные. Женщины ходили в фартучках. На работу шли в деревянных башмачках. И рано утром было очень слышно, как они цокают по каменной мостовой. Они сумели и подвальчики свои обустроить, — свидетельствует Юлия Васильевна Гомонова.


Аккуратность немецких жителей запомнилась калининградке Ирине Васильевне Поборцевой:
— Как они следили за чистотой, как ценили аккуратность и красоту. У каждого дома стояли урны для мусора. Особенно поражалась моя дочка, что немки каждое утро выходили убирать улицу, все они были в чепчиках, белых передниках. Все отмечали, как особенно немки заботятся о своем внешнем виде: постоянно вечером накру-чивали волосы на бумажные рожки, стирали белые фартуки. Очень аккуратный народ. Хоть все кругом было разрушено, прошла война, а чистота поддерживалась.

Открытие первого послевоенного кинотеатра «Победа». 1946 год.

Воспоминания продолжаются. Как бы из небытия возникают имена соседей, случайных знакомых и даже друзей-немцев.


— У нас на 820-м заводе был немец Лефебер, столяр. Исключительно хороший человек. Он меня просто околдовал. Часто ко мне приходил. Мы с ним разговаривали, обычно на бытовые темы. Он не напрашивался, но я его всегда угощал, — рассказывает Исаак Менделеевич Фишбейн.


Тамара Яковлевна Загородняя подружилась со своей ровесницей Вандой Фогт, с которой вместе работала на базе. Алексей Васильевич Трамбовицкий с теплотой вспоминает о своих коллегах по работе в калининградском кожно-венерологическом диспансере: докторе Атце, медсестре Дорис, санитарке Грунау — «как ее ни увидишь, она вечно за работой». В поселке Шпандинен большим уважением, по свидетельству Сергея Владимировича Даниель-Бека, пользовалась семья профессора Отто Зирке: «Он жил вдвоем с женой, был филологом, говорил по-русски, правда, плохо. Мы были знакомы семьями. Его использовали на заводе, где работала мама, переводчиком». Юрий Николаевич Трегуб помнит простую немецкую женщи-ну, которая почти год жила у них в доме: «Фрау Рейнгардт — так мы ее всегда звали. Отец встретил ее случайно в сорок седьмом году где-то под Славском. Она там чуть не умирала с голоду. Отец привез ее с собой, и она у нас жила во второй комнате. Помога-ла по дому, готовила обед, так как мать с отцом работали, а мы, мальчишки, что мы могли приготовить? Она и суп сварит, и уберет в комнате, и хлеба принесет. Сама жила и нам помогала».


Было немало таких девушек и женщин, которые жили в домах офицеров или ответственных работников на положении то ли служанок, то ли членов семьи. Об этом рассказывает Галина Родионовна Косенко-Головина:
— У меня была служанка Лисбет, у соседки — Анна-Мари. Лисбет очень хотела уехать. Анна-Мари — напротив, хотя у ее мужа была здесь кондитерская фабрика. Анна была очень величественной и симпатичной. Мы звали ее «Великая Германия». Хорошие манеры. Она рассказывала, что у нее был абонемент в театр, что муж каждую неделю приносил ей подарки. Бывало я начну играть на рояле, Анна приходит, танцует и поет. Называла меня «фрау-директор». У нее был сын — эсэсовец, но тем не менее был против войны, погиб. А второй сын остался жив, но был за войну. Власти не разрешали прислуге жить вместе с хозяевами. Лисбет в семь утра приезжала, растапливала плиту. Она считала, что надо унижаться перед нами. Однажды я поздно вернулась — приходилось возвращаться пешком через весь город. Утром Лисбет заходит с подно-сом, на подносе чай. Несет завтрак в кровать. Приседает, реверансы делает... Работала она очень хорошо, на все руки мастер. Мы кормили ее. Голубцы делали, обвязывали нитками, так она так торопилась есть, что ела голубцы с нитками.


Домработницу Елены Кузьминичны Зориной тоже звали Лисбет:
— У нее муж работал главным инженером в самолетостроении. У Лисбет когда-то был свой дом из 8-10 комнат и восемь человек прислуги. Она жила вместе с нами, мы ей предоставили небольшую 9-метровую комнату. В общей сложности она прожила у меня полтора года. Кроме уборки квартиры, стирки белья и приготовления еды, она занималась с детьми физикой, математикой — была образованной женщиной. За то, что она у нас работала, мы ее кормили. Причем, обедали все вместе. Она для нас была как член семьи. Иногда, когда я оставалась дома, сама готовила на кухне. Немцам приходилось тяжело, и они старались помогать друг другу. Я замечала, что когда Лисбет чистила картошку, очистки никогда не выбрасывала — тщательно их отмывала, высушивала, а потом, видимо, отдавала голодающим. Я ее никогда ни в чем не ущем-ляла, не подвергала жесткому контролю. 0на могла свободно общаться со своей сест-рой. Ее родная сестра Анна-Мария была домработницей в доме напротив. Я была ею довольна, хотя готовить она особо не умела. Когда пришло время расставаться — мне жалко было ее терять. Я дала ей часть продуктов с собой — крупу, бекон, сахар, хлеб. Мы уже распрощались. А на следующий день я шла утром около райкома партии к трамвайной остановке — вижу, стоит Лисбет с еще одной женщиной. Увидела меня, бросилась ко мне, стала целовать. После отъезда я от нее никаких сведений больше не получала.


Благодарная людская память особенно выделяет врачей, когда-то их вылечивших или даже спасших жизнь.


— В декабре сорок шестого года я серьезно заболел, — рассказывает калининградец Валерий Михайлович Виноградов. — С больной правой ногой попал в больницу. В то время в больницах почти все врачи были немцы. Начальником хирургического отделения была доктор Шумская, ее заместителем — доктор Раух. Профессор Раух был замечательным врачом. У меня было воспаление кости — остеомиелит. Он сделал мне оригинальную операцию, просверлив в кости шесть отверстий: у наших врачей еще не было такого способа лечения. Четыре месяца я пролежал в гипсе, потом какое-то время ходил с палочкой. А в военное училище поступил без всяких препятствий.


Александра Ивановна Митрофанова из Приморска вспоминает хирурга Рихтера Ригеля, сделавшего операцию ее мужу. У Валентины Ивановны Текутьевой в 1948 году в Багратионовске принимал роды врач Вольф. Несколько человек рассказали о хороших врачах и безотказных людях — муже и жене Бюргер из поселка Некрасово.


В заключение еще один портрет, еще одна судьба с неизвестным концом. Рассказывает калининградка Мария Павловна Тетеревлева:
— Немецкая семья, жившая в подвале нашего дома, состояла из старика, женщины лет сорока — Марты и трех девочек школьного возраста. Старик выходил на улицу крайне редко, я видела его буквально пару раз и не могу сейчас вспомнить его лица. Девочки куда-то уходили на весь день, а Марта работала на квартире у соседки. Марта — достаточно высокая женщина, была всегда одинаково и очень чисто одетая. Она носила светлую блузку, темный жакет и юбку, довольно длинную. Я ни разу не видела на ней фартука или платка, что удивительно, поскольку она работала на дому. У нее были темные, гладко зачесанные назад волосы, собранные в узел на затылке. Она напоминала мне мою бывшую учительницу, которая занималась со мной еще до революции. Наверное, поэтому я так хорошо ее и запомнила. Она держалась прямо и этим существенно отличалась от всех встреченных мною немцев, в которых чувствовалась какая-то затравленность и даже страх. По-русски она не говорила, но знала несколько фраз и хорошо понимала то, что ей говорили. Не знаю, чем она кормила свою семью, но с кухни регулярно исчезали картофельные очистки. Буфет я не закрывала, точнее, он не закрывался (в дверцах разбиты стекла), но ни разу не пропали продукты. Я давала ей картошку и кое-что из того, что ели сами: она не отказывалась и предлагала отработать. В ее услугах я не нуждалась, но кое-что она для меня делала. Например, штопала белье и учила меня этому. У нее это получалось замечательно. Удивлялась тому, что я не крахмалю постельное белье и не укладываю волосы. Уверяла, что муж должен всегда видеть чистоту в доме и красивую жену. Я соглашалась с ней, кивала в ответ, но находила это излишним. Сейчас понимаю, что это действительно очень важно и стоило у нее поучиться. Она пробовала дарить мне некоторые вещи, чем ставила меня в неловкое положение: брать даром я считала бессовестным, а платить как следует тогда не могла. Марта уверяла, что ей не нужны эти платья, потому как она все равно уезжает, и даже одно из них очень ловко перешила Люсе, моей дочке. Расплачивалась я как могла, продуктами. Но продолжалось все это недолго. Однажды все они исчезли. Наверное, уходили рано утром, потому что Марта не зашла проститься. В подвале на стенах остались какие-то надписи, муж пытался разбирать, но понял только несколько слов. Под текстом были имена и напротив них даты смерти. Все такое разное у разных народов, но форма этой страшной фразы одна на всех языках: имя, черточка, дата…


Немецкие дети
Когда мы спрашивали наших собеседников о немцах, многие начинали говорить прежде всего о детях, вспоминали конкретные имена, рассказывали разные истории и всегда подчеркивали отличие немецких детей от их советских сверстников. «Очень вежливые, корректные, всегда здороваются. С их стороны не было случаев хулиганства или нецензурной брани. Одеты простенько, в рубашку и штанишки, но всегда отглаженные» (Петр Яковлевич Немцов). «Немцы хорошо одевали своих детей, несмотря на то, что сами одевались скромно, даже бедно, — вспоминает Тамара Яковлевна Загородняя. — Платочки, белые гольфы, уложенная прическа на голове — все это внешне отличало немецких детей от наших».


Вежливость и аккуратность немецких детей достигалась, по единодушному мнению наших переселенцев, строгостью и даже некоторой суровостью воспитания. Николай Иванович Чудинов из Краснознаменска сделал такой вывод, наблюдая за своей соседкой Мартой:
— У нее каждое утро дети плачут, кричат. Мы ее спрашивали: «Марта, что у тебя дети каждое утро плачут? Что ты с ними делаешь?» — А она: «Ну как же. Вот ему надо вставать вовремя, надо умыться, постель убрать, а он не успевает. Мне же некогда». Вот она, чтобы управляться, поддает ему, порет. Уже с такого возраста они приучают к порядку. Мы своих детей так не воспитывали.


Но не все дети выглядели чистыми и ухоженными. Наталья Павловна Снегульская говорила нам, что было очень много детей бездомных: «Они по подвалам жили и ходили просить милостыню — каждый день приходили. Потом их постепенно собрали. Но они почему-то не хотели идти в детский дом. Были голодные, худые, страшные».


Домашние дети и бездомные были обречены ежедневно искать себе пропитание. Одним из распространенных способов заработка была торговля. Валентина Ивановна Цапенко хорошо запомнила кенигсбергские «толкучки» тех лет, а на них — немецких детей от трех лет и старше с пачками открыток или другой мелочью в руках.


Девочек часто брали няньками к маленьким детям в советские семьи, как правило, офицерские. Или в домработницы. Хотя и не этот мотив, как считает Исаак Менделеевич Фишбейн, был главным:
— Немцев было жалко. Слезы текли, глядя на них. Мы даже взяли к себе немецкую девочку лет четырнадцати — пятнадцати. Матильдой ее, кажется, звали. Она нам помогала по дому, но мы взяли ее не в работницы, а из чисто гуманных соображений. Одели ее как следует. В Литву посылали за продуктами, за вещами. Она два раза ездила, а в третий раз не вернулась.


Сколь тяжелой должна быть жизнь, чтобы ребенок добровольно соглашался уходить из семьи, родного дома! Об этом история, рассказанная Раисой Кузьминичной Ежковой из Светлого:
— Вот помню, когда мы корову купили, гнали ее к себе на хутор. Уже поздно было, да еще дождь начался. Мы в один дом постучались, попросились переночевать. Нас не пустили. В другом тоже отказали. Я в третий стучусь. Нас приглашают. А там немцы жили. Я говорю мужу Ивану: «Это же немцы». — А он: «Ну и что?» Зашли мы к ним. Они корову в сарай поставили, печку-буржуйку растопили. У них окна были кирпичом заложены. Хозяйка несколько кирпичей взяла, нагрела на печке нам под ноги поставила. Мокрое белье с нас сняла, сушить повесила. Завернула нас во что-то. У нее дочери были, а муж на фронте погиб. Потом мы пошли с ней в сарай, и она научила меня корову доить. А потом молока нагрели и попили. Младшая дочка, ей лет двенадцать было, все с нами просилась: «Дядя Ваня, возьмите меня с собой. Я вам всё-всё делать буду, и по дому убирать, и за коровой, только возьмите». По-русски хорошо го-ворила. Он ее спрашивает, откуда она русский язык знает. Оказывается, она у офицера какого-то жила, за ребенком ухаживала. Я говорю, давай возьмем ее. Где четверо есть, там пятому место найдется. А Иван отвечает: нет и всё. Старшая дочь у них ничего по-русски не понимала, а младшая провожала нас утром долго, хотела с нами.


Фотография из отчёта о работе калининградской областной больницы. 1947 год. Медсестра в типичной униформе времён Третьего рейха.


Посильную работу для ослабевших подростков найти было трудно, оставалось самое унизительное, последнее средство — просить подаяние.


— Сначала ходили по домам и предлагали дров нарубить, воды принести или напрямую просили. Мы, конечно, отказывались от помощи и кормили, — рассказывает Вера Алексеевна Амитонова. — Ходили одни и те же. Причем, как узнала, у них даже территория города была поделена, где просить. Смотрю, большой мальчик бьет маленького. Я спрашиваю: «За что?» — Оказывается, тот зашел на чужую территорию. Я тогда вынесла обоим супа и хлеба, поставила на скамейку и говорю: «Ешьте и не деритесь».


На фоне таких проблем кажется необычным тот факт, что советские власти приложили немалые усилия по созданию системы образования для немецких детей. Надежда Дмитриевна Макушина переселилась в Кенигсберг из Ряжска вместе с мамой, преподавателем немецкого языка, которая была командирована министерством просвещения для организации немецких школ. Она рассказывает:
— По области было 56 немецких школ. Учителей брали из немцев. Конечно, никакого образования у них специального не было, но главное, чтобы они не были членами нацистской партии. Проходили они курсы несколько месяцев и направлялись на работу. Директорами были только наши, они порой обижали немецких учителей, но облоно их за это очень строго наказывало, одного директора даже уволили. Был среди этих немцев-учителей один бывший подпольщик-коммунист. Мама его очень уважала.


«В 46-47 учебном году на территории бывшей Восточной Пруссии функ-ционировало 44 школы для немецких детей, из них: 8 семилетних, 36 начальных (4927 учащих-ся). Все учителя (150 человек) прошли месячные курсы при Калининградском облоно. В школах преподавались все учебные предметы, исключая географию, историю. Программа по родному языку была составлена на основе Берлинской программы. Преподавание велось на немецком языке».


Из отчета Калининградского облоно за 1946/1947 учебный год.
ЦГА РСФСР. Ф. 2306. Оп. 71. Ч. 1. Д. 829. Л. 82-83.


Немецкие школы, как правило, располагались отдельно, но были и смешанные. Анна Федоровна Черкашина училась в школе № 6, где существовало два параллельных немецких класса. Там были свои преподаватели, а русский язык относился к числу обязательных предметов. Где школ не было или, может быть, они не устраивали родителей — дети собирались вечерами у кого-то на квартире и обучались по своим программам. Об этом рассказала жительница Краснознаменска Прасковья Ивановна Котова.


Нашим собеседникам мы часто задавали вопрос, как складывались отношения между советскими и немецкими детьми. Ответы были разными. Некоторые убеждены, что контактов почти не было, мешал языковой барьер. Вспоминались конфликтные ситуации: «Немчурят наши мальчишки ловили и били. Били толпой, и я всегда плакала. А у меня была подруга-немка. Она говорила: «Ты — Маргарет, я — Маргарет» (Маргарита Павловна Алексеева). Галина Павловна Романь связывает детские отношения с позицией взрослых:
— Если взрослые были между собой в нормальных отношениях, то и мы, дети, тоже дружили. По соседству с нами жила немка Эмма с дочкой моего возраста. Мы с ней постоянно играли в куклы. Я любила к ним ходить. Тетя Эмма шила, у них было много различных лоскутков, коробочек. Я с удовольствием посещала их дом. Когда они уезжали, тетя Эмма подарила мне большую коробку с лоскутками. Она долго у меня потом хранилась как самый бесценный подарок. Но были в наших детских отношениях и другие настроения. Наши мальчишки, идя из школы, набирали полные портфели камней и с криками «Бей фашистов!» бросали в немецких мальчишек. Немецкие дети обычно по одному не ходили, всегда группой. Но в отличие от наших, они никогда никого не задевали. Даже если я шла одна, никогда меня не трогали. Проходили мимо, даже внимания никакого не обращали.


Несмотря на случавшиеся конфликты и ссоры, большинству переселенцев запомнился вполне мирный «детский интернационал».


— Дети очень быстро стали понимать друг друга, — рассказывает Анна Федоровна Черкашина. — И русские ребята легко обучались немецкому языку, многие говорили на двух языках. Приходили домой и лопотали по-немецки. Многим родителям это очень не нравилось. Мой отец ругал младших братьев и сестер за то, что очень много дома говорят по-немецки.


Так было в Кенигсберге. В сельской местности отношения, похоже, были еще раскованней, как свидетельствует Анна Александровна Гуляева из поселка Рожково Гурьевского района:
— Дети есть дети. Они всегда быстро находят контакт. Мой сын Юра, а также дети соседей дружили с немецкими детьми. Юра иногда приводил их домой, просил, чтобы я им дала молочка, потому что они голодные. Я сажала всех вместе за стол. Он с немецкими детьми и на рыбалку ходил, и играли, и картошку мороженую на поле копать ходили. Для них как будто и войны не было. Может потому, что мой сын был еще маленький?


Отношения между взрослыми
Беседуя с первыми переселенцами, мы неизменно задавали вопрос о взаимоотношениях между ними и оставшимися здесь местными жителями. Ответы были разными. Иногда люди говорили, что с немцами они не общались и «никак к ним не относились». Иногда подчеркивали негативное отношение: «Зло на них было. Даже глядеть на них не хотели, не то что разговаривать» (Нина Николаевна Дудчен-ко, поселок Железнодорожный). Подобные же чувства испытывала и Татьяна Семеновна Иванова из поселка Маршальское: «У нас немцы работали везде, где бы их ни поставили, и работали хорошо. Но я на них не могла спокойно смотреть: перед глазами вставало лицо расстрелянной гитлеровцами матери».


Такие чувства понятны, но преобладали все-таки другие настроения. «Они же не виноваты, что война была. Всем досталось. Мою мать немцы и под расстрел водили, и наган на нее наставляли. А она к немцам хорошо относилась. Нам объясняли, что фашисты — это одно, а немцы не все фашисты», — говорит Лариса Петровна Амелина.


Петру Яковлевичу Немцову запали в душу испуганные лица жителей Кенигсберга в 1945 году:
— Они в таком подавленном состоянии и были потому, что их напичкали разными «страстями-мордастями». Геббельсовская пропаганда говорила, что русские Иваны будут их резать, вешать, убивать и т. д. Так что они были напуганы. Но потом, когда посмотрели, что отношение к ним лояльное, нормальное, человеческое... Ведь наши люди понимали, что немцы — тоже люди, дети особенно, женщины, они ведь безвинные.


Почти все рассказчики отмечали вежливость и предупредительность немцев к советским гражданам, но не все верили и искренность такого отношения. «Такие любезные — прямо в душу влезут, но им-то в душу не заглянешь», — это мнение Марии Николаевны Токаревой из Калининграда. Подобные мысли приходили в голову и многим другим. Тем более, что истинное отношение, иногда совершенно случайно, все же прорывалось. О таком случае рассказала Вера Алексеевна Амитонова:
— Однажды мой папа шел по улице с врачом-евреем, который хорошо говорил по-немецки. Сидит на скамейке старушка-немка, с ней мальчик лет десяти. Она и говорит мальчику: «Вот запомни, это один из них убил твоего отца». Тогда врач говорит ей: «Я еврей из Киева. Нас было пятнадцать родственников, остался я один, выходит, его отец убил всех моих? Это я должен ему сказать?»


Мария Ивановна Макеенко работала в военном совхозе Черняховского района, где большинство составляли немцы. Жили, по ее словам, очень дружно, ходили друг к другу в гости. Мария Ивановна даже научилась говорить по-немецки. Она стала невольной участницей еще одной языковой стычки: «Однажды стоим с одной немкой около железнодорожного полотна, мимо идут эшелоны на восток. Она думала, что я по-немецки не понимаю, и высказалась со злостью: «Все г...но немецкое везут в Москву». А я ей тут неожиданно ответила: «А когда ваши всё русское вывозили, ты не замечала?» Она смутилась и покраснела».


Однако бывало, что дело не ограничивалось одними разговорами, а принимало довольно крутой оборот. Семья Раисы Сергеевны Гаргун в то время находилась в поселке Поречье Гурьевского района. Рядом с их домом стоял особняк, где жила немецкая семья с пятью детьми. Отношения были самыми добродушными, дети вместе играли: «А уехали соседи, на следующий день их дом взлетел в воздух. Не захотели оставлять - часовую мину поставили. Хорошо, что никто не пострадал».


Конечно, такие случаи были чрезвычайно редки. Большинство переселенцев до сих пор убеждено, что крупных преступлений немцы не совершали.


«25.12.46 года в 7-м районе по ул. Регенштрассе дом 40 в 2 часа ночи немец проник в квартиру полковника 11 Гвард. Армии Порнова, стал собирать вещи в узел и с вещами пытался через окно скрыться, где и был убит из пистолета полковником Порновым, при осмотре трупа документов не обнаружено. Фамилия, Имя и Отчество убитого немца не установлено, возраст 16-17 лет. Труп направлен в морг».


Из сводки происшествий по городу Калининграду за 1946 год (фамилия изменена).
ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 77.


Беседуя с переселенцами, мы заметили, что отчуждение и непри-язнь к местным жителям возникали главным образом тогда, когда отсутствовало или было ограничено непосредственное общение. И наоборот, если люди жили или работа-ли вместе, складывались отношения вполне дружелюбные.


Вот свидетельство Эммы Федоровны Беженовой из города Светлого:
— Рядом с нами жила одна немецкая семья: фрау Марта (мы звали ее тетя Марта), ее мама и сын Гангчурген. Муж Марты погиб на фронте. А этажом выше жили две пожилые немки. Отношения наши с ними были самые теплые. Марта и ее мама связали для нас с сестрой рукавички и носки, давали продукты, хотя сами жили нелегко, — они нигде не работали и питались прошлыми запасами. Часто по вечерам мой отец играл на баяне (он дошел до Берлина и знал несколько немецких фокстротов), тогда эти пожилые немки и другие приходили к нам танцевать. Жизнь немного скрашивалась. Мачеха порой обижала нас с сестрой, но тогда Марта забирала нас к себе и очень сочувствовала. Часто мы с Гангчургеном рассматривали большую красивую книгу с картинками — детскую Библию. Марта объясняла мне сюжеты картинок, рассказывала про Иисуса Христа. Вообще немецкое население было очень религиозно. На праздники, особенно Рождество, устраивали гадания.


Подобные бесхитростные истории, пожалуй, лучше всего подтверждают давно известную истину, что несмотря на войну и какие-то чрезвычайные обстоятельства, люди в душе своей сохраняют человеческие чувства.


Николай Васильевич Купчин из Маршальского и его жена были знакомы с немкой Хильдой. «Однажды, когда я был в командировке, моя жена заработалась так, что забыла, что у нее в тот день — день рождения. И вот Хильда пришла вечером к моей жене, напомнила, что у нее праздник, и подарила ей кувшин и три чашки».


У Прасковьи Ивановны Котовой, когда она жила в поселке Толстово Краснознаменского района, соседкой по дому была фрау Ружат — бухгалтер в местном совхозе:
— Во время бомбежки фрау Ружат потеряла четырехлетнего сына, и старшего тоже потеряла, но он потом нашелся в Германии и прислал ей письмо. Она жила с дочерью — большая уже девочка была. Мы с ней очень дружили. Бывало стучит она мне через стенку: «Паша, ком е шнапс тренькать!» Это значит она вернулась с базара и приглашает меня выпить.


Совместные застолья были не такими уж редкими явлениями. «Бывало, выпивали вместе, — вспоминает Александр Николаевич Игнатьев из поселка Кострово. — Но они пили мало. Да ведь тогда и мы не пили, как сейчас. Тогда пьянки такой после войны не было».


«Проживающие в районе 8-й районной комендатуры немцы Прайс и Шварцельмюллер на протяжении 1,5 месяцев занимались в своих квартирах самогоноварени-ем, что строго запрещено Советскими законами. Проверкой установлено, что Прайс и Швар-цельмюллер начали изготовлять самогон с разрешения нач. ком. отдела Гражданского управ-ления 8-го района мл. л-та Биктеева. При этом два других офицера, работники того же Гражданского управления, капитан Коростяков и л-т Григорьев, зная о самогоноварении в указанных квартирах, не приняли мер к его прекращению, а систематически покупали этот самогон».


Из приказа по временному гражданскому управлению ОВО от 5 февраля 1946 года.
ГАКО. Ф. 332. Оп. 1. Д. 2. Л. 33.



— К нам приходила немка, и мы угощали ее блинами, — говорит Юлия Васильевна Гомонова. — А к немцам мы ходили на кофе. Правда, кофе, конечно, был не настоящий, они делали его из ячменя. Немцы не обвиняли нас. Часто го-ворили: «Это Гитлер загнал нас в подвалы». В день Победы некоторые даже праздновали вместе с нами. А жена мельника так даже плясала…


Нашим переселенцам вообще нравилось, что немцы умели отдыхать: «Отработают свое, солнце еще не закатилось, они — свободные, отдыхают: молодежь на велосипедах катается, дети в мяч играют» (Вера Власовна Волкова, г. Гвардейск). Агния Павловна Бусель, когда жила в Правдинском районе, любила по выходным ходить на водохранилище: «Сюда собирались целыми семьями немцы. В котелках варили уху. Пели песни, разговаривали. Я, откровенно говоря, завидовала их семейной идиллии. Мы отдыхать не умели».


Случались и общие развлечения Повсеместно устраивались танцы. Молодежь, похоже, не очень интересовалась, кто какой национальности. Самой знаменитой танцевальной площадкой в Калининграде был «Немецкий клуб», располагавшийся за нынешним диспансером на Барнаульской улице. Там бывал и Юрий Николаевич Трегуб:
— В клубе собиралась немецкая молодежь, девушки, парни. Они принимали нас неплохо, дружелюбно. Не припомню, чтобы там случались драки. И мы к немецкой молодежи относились хорошо. Танцевали с немками-девушками под аккордеон, на котором играл немецкий парень. И девушка-немка пела немецкие песни. Это были фокстроты и танго. Еще немцы танцевали свои народные танцы, но они нам не нравились, мы требовали знакомую музыку — фокстрот, танго, линду. Приглашали немецких девушек. Они не отказывались танцевать с нашими ребятами. Немецкие парни к этому относились спокойно. Из немцев было больше девчат, чем парней. Немецкие девушки были очень привлекательны, симпатичны.

Танцы на нынешнем стадионе «Балтика». 1947 год.

«По Вашему приказанию в феврале месяце 1946 года были созданы: Центральный немецкий клуб Кенигсбергской области и районные немецкие клубы. При центральном клубе был создан театр с труппой немецких артистов, антифашистская школа, редакция радиовещания на немецком языке и редакция по печатанию изданий на немецком языке, а с 20 мая 1946 г. и джаз-оркестр.


Первого мая была проведена демонстрация немецкого населения и митинг в гор. Кенигсберге с участием 3600 демонстрантов».


Из письма и. о. начальника центрального немецкого клуба гв. капитана Когана начальнику областного гражданского управления от 6 июня 1946 года.
ГАКО. Ф. 298. Оп. 4. Д. 2. Л. 71-72.


Новые власти старались охватить немецкое население привычными для советских людей формами пропаганды. С этой целью в конце июня 1947 года стала издаваться областная газета на немецком языке, в ней работала журналист Мария Павловна Кубарева, которая нам рассказала следующее:
— Немецкая газета была создана по решению ЦК партии, а руководство ею осуществлял обком. На титульном листе газеты было написано: «Новое время. Газета для немецкого населения Калининградской области. Выходит два раза в неделю». По формату она равнялась половине «Калининградской правды», то есть печаталась на одном листе с двух сторон. В редакции работало шесть советских сотрудников и четверо немецких (переводчик с русского языка на немецкий, машинистка, два корректора). Из числа немцев газету обслуживали также рабочие типографии: наборщики вручную, верстальщик, печатники на плоской машине. Главной задачей газеты было информировать немецкое население о событиях в области, в Советском Союзе и за рубе-жом, знакомить с советской страной, ее республиками, законами, экономикой и куль-турой. Печатались и все необходимые официальные материалы. Вообще «Нойе Цайт» делалась по типу большинства газет того времени. В каждом номере печаталась пере-довая статья на актуальную тему, подборка о том, как идет работа на предприятиях, в сельском хозяйстве, по восстановлению жилья. Помещались выступления самих нем-цев о том, как они выполняют план, сколько зарабатывают. Некоторые немцы проявля-ли себя даже как рационализаторы. Лучших рабочих поощряли денежными премиями или талонами на обувь, отрезами на платье.


Недавно я перелистывала подшивку немецкой газеты и словно вернулась в свою молодость. Нашла несколько собственных корреспонденций о работе немцев на вагонзаводе, других предприятиях. Но своих материалов писала мало. Главной моей задачей было организовать выступления самих немцев в газете, что было не так просто. Многие, особенно молодые, наиболее отравленные фашистской пропагандой, боялись, что времена переменятся и сотрудничество в советской газете припом-нится им немецкими властями. Но всегда находились и те, кто соглашались выступить, образовался даже небольшой авторский актив из рабочих, учителей, служащих, кото-рые писали по собственной инициативе, тем более что им полагался гонорар за публи-кацию.


Газета «Нойе Цайт» просуществовала недолго. В связи с эвакуацией немцев на ее базе в октябре 1948 года создана молодежная газета «Калининградский комсомолец». Трудно сегодня сказать, какой популярностью пользовалось немецкое издание у самих немцев. Об этом мы спросили у одной из тех, для кого она предназначалась. Вот ответ О. К — н:
— Никакой общественной и политической работы с немцами не проводилось: кому это было надо?! О газете «Нойе Цайт» ничего не слышала. Никакой художественной самодеятельности и танцев у немцев не было. Мы думали тогда не о танцах, а об овсе и лебеде, как бы выжить!


В разговорах с переселенцами мы интересовались, как, на каком языке они общались с немцами. «Объяснялись мы с ними довольно сносно, — ответила на наш вопрос Александра Андреевна Соколова из Калининграда. — У них в ходу был солдатский немецко-русский разговорник. Так что необходимые в быту «данке», «камрад» и прочее они знали. А что непонятно было, выяснялось жестами».


Но и советские люди, особенно молодежь, быстро выучились говорить по-немецки. В их рассказах и сейчас то и дело мелькают отдельные немецкие слова и даже целые фразы. Кроме того, многим пришлось узнать чужой язык вынужденно — во время оккупации, в плену, на работах в Германии. У Ларисы Петровны Амелиной первыми «учителями» немецкого стали австрийцы — солдаты оккупационной армии в Орловской области: «Когда они у нас в доме стояли, всё меня учили, как что будет по-немецки. Помню, взяли у меня книжки и стали смотреть. А там Ленин был нарисован и Сталин. Они говорили, что Ленин хороший, а Сталин плохой. А я то-гда говорю: «А ваш Гитлер — косой!» Эта детская дерзость не имела прямых последствий, но вскоре двенадцатилетняя Лариса вместе с односельчанами была угнана на чужбину, где «уроки немецкого» продолжились.


И еще один вопрос показался нам любопытным: научились ли переселенцы чему-нибудь у местных жителей?


— Научились, — утверждает Александра Ивановна Митрофанова из Приморска. — Я вот приехала из Владимирской области и не знала, как компоты готовить. У нас их не делали. У нас солят в бочках: яблоки кислые в бочках, капусту в бочках, мясо в бочках. Все что есть — в бочках. А здесь я компоты в банках стала делать. Квас научилась делать. Мы на работу ходили и к одной немке зашли попить. Она нам квасу налила. Подруга боится пить, а я говорю: помрем, так помрем. А фрау: «Кушайте» Мы попробовали — как вкусно она делает! Она ревень туда кладет, и хлебушка пережжет, дрожжей крошечку. Какой он вкусный! Она нам все объяснила, как готовить… Однажды я в огороде копаюсь, выкидываю такой большой куст ревеня. А соседка-немка увидела и кричит: «Ой, фрау, фрау! Дас гут!» А потом рассказала, что из него кисель можно делать. Я ей этот куст отдала. А она: «Ой, спасибо, спасибо!» Там ревень у каждого был в огороде. А мы же не знали, думали, что сорняк. И сейчас у меня он в огороде растет. Пироги с ним делаем.


Марию Ивановну Макеенко из поселка Междуречье немцы научили варить патоку из свеклы: «Долго надо было варить, кипятить, и получалось что-то похожее на черное повидло». Вообще, «фирменные» немецкие рецепты сохранились до сегодняшнего дня в некоторых калининградских семьях.


Именно здесь многие советские переселенцы впервые познакомились с тем, как был устроен традиционный европейский быт.


— Немецкие дома были хорошо оснащены. Некоторые предметы были так сделаны, что русские не знали, как с ними обращаться. Например, у нас в доме стояла стиральная машина, но мы не знали, для чего этот агрегат и хранили в ней питьевую воду, — вспоминает Октябрина Ивановна Мешковская.


Случаи мародерства и насилия
Уже говорилось, что переселенцам трудно было разобраться в подлинных настроениях местного немецкого населения. Но одно чувство бросалось в глаза — страх.


— Они наших боялись, не знаю как, — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова из поселка Кострово. — Особенно когда наши мужики выпьют, они закрывались и не выходили никуда. Да и в другие дни старались из дома без нужды не показываться. Как с работы придут, в столовую сходят и домой. И не выходят. Боялись. Наши-то как их увидят, кричат: «Камрад! Камрад!» А потом как загнут матом и смеются.


«Приведите примеры гуманизма советских людей к оставшемуся немецкому населению», - так весьма категорично сформулировал свой вопрос к Юрию Николаевичу Трегубу один наш интервьюер.


— Насчет гуманизма я затрудняюсь, - ответил Юрий Николаевич, - а вот насчет злобных выходок есть примеры. Были такие случаи. На остановках трамваев, на базарах отдельные русские ругали немцев, замахивались на них, фашистами обзывали. Были случаи, когда немцев ударяли, били при всех. И никто не вступался за них, и страшно было вступаться, потому что тебе же скажут: «И ты туда же, фашист! И ты их защищаешь!» Вот такое мнение было: немец – фашист, и всё. Любой немец был фашистом: и маленький, и большой. Но это было понятно: в войну немцы уничтожали наших людей, детей. Так что в то время быть немцем означало быть изгоем. Хотя многие русские сочувствовали им и помогали.


«22.7.46 г. в поселке Рутенштайн во 2-м районе гражданин Колядин П.И. и гражданка Ивченко М.В., находясь в нетрезвом виде, с бранью напали на немку Аннер и ее брата Аннер Вили, которому отшибли ногу и раздавили половые органы. Колядин и Ивченко задержаны».


Из сводки происшествий по Калининграду за 1946 год (все фамилии изменены).
ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 3.


Незащищенным положением немецкого населения не брезговали пользоваться нечестные люди. Случалось, немцам недодавали талоны на питание, обсчитывали, задирали. Было и мародерство — вечный спутник всякой вой-ны.


— Специально немцев никто не обижал, — считает Антонина Прокопьевна Отставных, — но иногда отношение к ним со стороны переселенцев было самым бессовестным. К сожалению, бывали случаи мародерства. Мародеры нагло вламывались в немецкие квартиры, забирали кровати и постельные принадлежности. Таких случаев было мало, но они были. На мародеров никто не жаловался. Переселенцы поругают их между собой, и все на этом.


— Наши немцев не убивали, но обижали, — говорит Матрена Федотовна Букреева. — Помню, немка на базаре продавала платье. Русская подошла, примерила, свернула под руку и пошла. Немка за ней: «Фрау, фрау!»


«Кузнецов Павел Александрович, вступив в преступную связь с неустановленным гражданином и со своим братом Кузнецовым Иваном Александровичем, последние начали заниматься грабежом немецкого населения. В апреле месяце 1947 года ими ограблена немка Монке, у которой забрали домашние носильные вещи, при этом грабители были воору-жены гранатой и топором, в июне месяце 1947 года ограблены немки Гланер и Кригер, забрали носильные вещи, при этом был ранен немец Петершум».


Из постановления на арест 5 июля 1947 года прокуратуры г. Озерска (фамилии преступников изменены).
АОР. Ф. 51. Народный суд (необработанные дела).


Большинство переселенцев убеждено, что мародерство не оставалось безнаказанным. Филипп Павлович Столповский из Багратионовска рассказал, что, когда трое русских выгребли у немцев семь мешков картошки — преступники бы-ли арестованы и осуждены.


— Двух солдат нашего батальона, которые, готовясь к мобилизации, грабили немцев по ночам, судил военный трибунал. Их приговорили к лишению свободы. Они дешево отделались: за такие дела можно было получить пулю в лоб, — свидетельствует Николай Васильевич Енин из Калининграда.


Павлу Григорьевичу Белошапскому случалось самому вступаться за немецких жителей, которых пытались ограбить или оскорбить некоторые из переселенцев. «Против таких подлецов нам, бывшим солдатам, приходилось применять физическую силу — пускать в ход кулаки».


«27/XII-46 года в 12 часов на ул. Карла Маркса в доме № 17 обнаружено два трупа. Выездом на место установлено: на втором этаже разбитого здания проживали две немки. Одна немка лежит в постели, убита топором, разбита голова, другая лежит на полу, тоже убита топором. Преступники не установлены, убийство произведено с целью ограбления, трупы направлены в больницу на вскрытие».


Из сводки происшествий по Калининграду за 1946 год.
ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 78.


Работавшему водителем в совхозе № 13 Гурьевского района Ни-колаю Васильевичу Купчину тоже бывало стыдно за некоторых своих соотечественников.


— Немцы, работавшие со мной (они постоянно обслуживали мою машину), жаловались мне на обиды, и мне приходилось несколько раз пресекать мерзкие выходки со стороны отдельных переселенцев, защищать немецких жителей. Вскоре вышел приказ, категорически запрещавший обижать немецкое население (это было в конце сорок седьмого года), и за нарушение этого приказа под суд было отдано не-сколько военнослужащих и переселенцев. Суд был показательный, в одном из помещений в правлении совхоза, на нем присутствовали немцы. Помнится, обвиняемые получили от пяти до десяти лет лишения свободы.


Жертвами насилия становились и немецкие девушки, женщины. Вот одна история, рассказанная жительницей Правдинска Антониной Васильевной Якимовой:
— В нашем доме жила немка на втором этаже. Мы ее не трогали. Я к ней никогда не заходила. Родила она от кого-то из наших ребенка. С ним и поехала в Германию. Я ее накануне отъезда спросила: «Зачем ты на это решилась?» А та мне жестами объясняет, что не по доброй воле, пришел человек с автоматом и пригрозил. Испугалась.


«29 июня сего года Марынин с целью хулиганских побуждений пытался изнасиловать немецкую жительницу Даускат Эльзу, пытался ее повалить на скамейку, а чтобы она не кричала — зажимал ей рот, но свои намерения привести в действие не удалось, т. е. Даускат у него вырвалась».


Из постановления об избрании меры пресечения Озерского нарсуда за 1947 год (фамилия преступника изменена).
АОР. Ф. 51. Народный суд (необработанные дела).


Немецкие женщины старались быть настороже, даже когда опасность оказывалась мнимой, как в рассказе Веры Алексеевны Амитоновой:
— Зимой сорок шестого года заболела мама. Пришла одна женщина — Шарлота. Помыла полы, принесла дров, угля, пробыла у нас целый день и ушла только к вечеру. Она жила в подвалах на улице Офицерской. Мама дала ей крупы. Потом Шарлота приходила еще и еще. Мама однажды говорит: «Шарлота, уже холодно, оставайся у нас». Долго та не соглашалась, но потом осталась. У нее было тревожное выражение лица, почему-то очень боялась остаться. Осталась она ночевать в той самой мансарде, где у нас стояло варенье, хранились продукты. Там было попрохладней. Мама предлагала Шарлоте перейти спать к нам в гостиную, она отказалась. А папа всегда сидит до трех ночи, работает и очень много читает. Обычно пьет чай с вареньем. Варенье кончилось, он пошел за ним на мансарду. Шарлота вскочила: «Найн, найн». Папа спрашивает: «Да что с тобой?» А она закрылась одеялом, сидит на кровати и трясется. На следующий день не осталась ночевать. Но потом пришла и прожила у нас всю зиму.


Еще одно свидетельство, без которого правда о войне была бы неполной. Это свидетельство фронтовика и замечательного человека Александра Игнатьевича Фурманова, после войны продолжившего службу в Кенигсберге:
— Общения военных с немцами не было, а наоборот, у многих оставалась ненависть к ним. Я несколько раз замечал, что ночью в пирамиде для оружия не хватало одного или двух автоматов. А поутру при построении полка нам сообщали, что ночью опять расстреляна немецкая семья или убит немец. Я уверен, что это было мщение за убитых братьев, матерей, за разграбленную нашу землю. Потому как в беседах между собой солдаты признавались, что «за отца-партизана» или «за повешенную мать рассчитался». Но это все хранили в большой солдатской тайне, так как если установят виновника или насильника, то его ждал военный трибунал.


Военнопленные
Помимо мирного немецкого населения, в области находилось большое число военнопленных. По свидетельству наших собеседников, лагеря с пленными солдатами вермахта располагались в Балтийске, Черняховске, Гусеве, Немане, поселке Ясное Славского района, недалеко от Советска и в других местах. Особенно много военнопленных было сосредоточено в Кенигсберге. В Балтийском районе целые участки обносились колючей проволокой — там они жили и работали. Иногда для их размещения использовали построенные еще немцами концентрационные лагеря, из которых в 1945 году Советская Армия вызволила русских, поляков, французов...

Советские генералы на фоне памятника Бисмарка. 1945 год.

— А сколько здесь было лагерей! — вспоминает Александр Сергеевич Штучный, приехавший в Калининград в 1947 году. — В поселке Комсомольском был такой лагерь, где во время войны наши люди работали в тяжелых условиях, умирали — немцы ведь это видели! Моя сводная сестра была освобождена из лагеря, который находился на Куршской косе. Много русских людей работали батраками в частных домах, испытывали страх и унижения.


Нина Моисеевна Вавилова обошла, наверное, все кенигсбергские кладбища, надеясь найти могилы своих родных, угнанных фашистами с территории оккупированной Белоруссии на чужбину. Вот ее рассказ об одном из эпизодов этих скорбных поисков:
— В Кенигсберге военнопленные наши были и просто на работу сюда угнанные. Есть мост около вагонзавода. Вот мы под этим мостом надписи видели — много всяких. Помню уж мало. Ну, такое вот: «Когда-нибудь вы придете и прочитаете про нашу муку, нашу каторгу». Наши военнопленные там, под мостом и работали, и жили. Сетками их огородили, как зверей. Есть давали сырую свеклу, брюкву, турнепс. Кидали, как скоту. За одну ночь умирали по пятнадцать человек (это мы там же, под мостом, прочитали).


Что же касается условий жизни немецких военнопленных, то они, по воспоминаниям очевидцев, были довольно сносными. Антонина Прокопьевна Отставных в 1947 году работала диспетчером на железнодорожном участке завода «Шихау» и бывала в лагере для военнопленных.


— Территория лагеря была ухожена. Чисто, много цветов и кустарников — там сейчас деревья выросли. В помещениях тоже было чисто, отопление — центральное.


Владимир Тимофеевич Макеенко из поселка Междуречье Гвардейского района в то время возил пленных на работы и нередко бывал в местном лагере, у него осталось такое же впечатление:
— В лагере у них была поразительная чистота. Порядок в общежитии прямо как в госпитале. Конечно, бараки, охрана и все такое прочее имелось. Но внутри очень хорошо. Белые простыни. Кормили прямо по немецкому распорядку. Мы забывали поесть, так, иногда что-нибудь перехватим, а им строго в одно и то же время привозили обед.


Не удивительно поэтому, что среди переселенцев было распространено убеждение, что пайки у пленных больше, чем у них самих. Труд германских солдат использовался главным образом на тяжелых физических работах: они рас-ищали завалы, ремонтировали дома и дороги, в Славском районе укрепляли бетонными плитами дамбы в затопрайоне. Антонина Прокопьевна Отставных нередко наблюдала, как по железной дороге вагоны с углем к ТЭЦ немцы тащили вручную, если вы-ходил из строя мотовоз или паровоз. Специалисты чинили машины, сельхозтехнику, работали у станков. Таких было много на 820-м заводе. Об этом вспоминает Михаил Иванович Иванов:
— На нашем заводе военнопленные работали честно. Когда выполняли норму, их кормили хорошо. В немецких бригадах назначались старшие, получавшие у русских мастеров задания и отвечавшие за их выполнение. Задания выполняли в срок. А еще немцы делали красивые бляхи на брючные ремни и портсигары, чтобы угодить русским. Они никогда не пререкались и не отказывались от работы. Чьи попало распоряжения не выполняли, если наш рабочий требовал от пленного сделать что-то, то тот отсылал его к мастеру за разрешением.


Военнопленные работали на вагонзаводе, на других восстанавливающихся предприятиях, в специально организованных мастерских, например, в одноэтажном кирпичном здании на месте нынешнего магазина «Океан». Использовался труд военнопленных на строительстве. По словам Якова Лукича Пичкуренко, они строили памятник 1200 гвардейцам, павшим при штурме Кенигсберга.


Помимо специально охраняемых объектов пленных ежедневно распределяли по нарядам в различные организации и учреждения, и даже направляли на сельхозработы. Постепенно к ним привыкли, и жесткий поначалу режим охраны стал ослабевать. Как это выглядело в Черняховске, рассказывает полковник в отставке Иван Сергеевич Бурденко:
— Лагерь был обнесен колючей проволокой, но охрана была слабой. Военнопленные ходили по городу достаточно свободно. Один немец у нас пилил дровишки. Они выполняли работы по нарядам в разных организациях, могли отрабатывать и у частных лиц.


Крупный лагерь находился в поселке Маёвка Черняховского района. Сюда волею случая летом 1947 года попал в качестве вольнонаемного Михаил Николаевич Чуркин.


— Я работал в мужском (а был здесь и женский) лагере, который располагался в центре поселка. На его территории находился штаб, госпиталь, где работали немецкие и русские врачи, был клуб, бараки. В лагере содержались примерно шестнадцать тысяч человек, в основном — немцы, но были и французы, австрийцы, румыны, чехи, венгры. В числе пленных было и четыре генерала. Отличить солдата от офицера было достаточно просто, так как солдаты были наголо подстрижены, а офицеры носили короткую стрижку. Лагерь охранялся нашими солдатами, которые получали тот же паек, что и пленные. Но немецким офицерам выдавали больше сахара и папиросы, а не махорку. Все пленные выглядели хорошо по тем временам, то есть сыто. На территории лагеря были различные мастерские, в которых они работали. Знаю, что генералы изготовляли деревянные гвозди для сапожной мастерской. Были и расконвоированные немцы, которые работали в подсобном хозяйстве, но жили в зоне лагеря. Среди пленных велась активная пропаганда как нашими политработниками, так и с помощью немецких антифашистов, для чего в лагере нередко устраивались тысячные собрания. Был здесь и очень хороший оркестр из числа пленных. Иногда их выводили в город, где в доме культуры железнодорожников устраивались встречи с местным населением. Играл оркестр, многие танцевали. Где-то осенью-зимой сорок седьмого года после ряда союзнических договоров военнопленных начали отправлять в Германию. При определении очередности руководствовались степенью вины, принадлежностью к тому или иному роду войск.


В своем рассказе Михаил Николаевич упомянул межсоюзнические соглашения. Именно благодаря им военнопленные, в отличие от мирного населения, имели определенный статус и попадали под действие международных конвенций. Похоже, жилось им легче. И уже не выглядит удивительной картина их отъезда с завода «Шихау», о которой рассказал Павел Федорович Мартынов:
— Перед отъездим пленных снабдили новеньким немецким обмундированием с немецких складов, выдали заработанные ими деньги, правда, предупредили, чтоб ни одного рубля в Германию не увозили. Они закупили продуктов, водки, коньяка и устроили банкет, на который пригласили руководство лагеря. Прошло еще немного времени, однажды военнопленных построили в длинную колонну по четыре или шесть человек в ряд, и они отправились на вокзал.


Может, это были те самые пленные, которых запомнила шестилетняя девочка Раиса Сергеевна Гаргун: «Тогда мы уже в Гвардейске жили. Составы с немцами ставили на запасные пути. А мы, дети переселенцев, ходили туда просить хлеб. Они бросали и смеялись. А рожи у них были красивые, откормленные...»






Как распорядились наследcтвoм?
(Вместо заключения)


Анатолий Яковлевич Мудров:
— В первый раз я побывал в Кенигсберге в 1940 году. Давно это было. На острове, где могила Канта, было много домов, очень много мелких магазинов, лавок. Улицы узкие, шириной примерно от двух до пяти метров. От Южного вокзала, если идти по Ленинскому проспекту, до Замка располагался очень старинный район, населенный кустарями, но часто встречались и богатые дома.


— Скажите, если сравнить Кенигсберг 1940 года с Калининградом 1989 года, в какую сторону изменился город?
— В лучшую. Это ж не сравнить. Здесь, на месте Балтийского района, стояли вековые трущобы. Город стал красивее. Здесь стояли трущобы кустарей. Там повернуться негде было. Всякие мастерские лепились друг к другу. Там дышать было нечем. Это даже и сравнивать нельзя. Октябрьский район при немцах хорошо выглядел — там богачи жили, а Балтийский — это же сплошные трущобы. За последние два десятилетия город преобразился. Правда, и грязнее стал. Общая культура ниже. Но сам город стал красивее.


Ирина Васильевна Поборцева:
— Город сильно разрушен был. Развалки страшные были. Но что меня поражало, да и не только меня, а всех — это обилие зелени, цветов. Ну, море, море зелени. И знаете, эта зелень как бы сглаживала те развалины. Ведь как у немцев было: обычно особняк, а вокруг сад был. Какие чудные чугунные заборы-то были, ну, прямо воздушные, кружевные. Различные листочки, цветы переплетались. Как все красиво было! А какие развалины красивые были, памятники. Ведь все-таки очень многое осталось. Сколько много особняков цело было. Ведь все попортили. Ой, как попортили. Никому это не нужно. Муж бывал часто в городе и рассказывал, как издевались над памятниками. Чего только над ними не делали: и штыками кололи, и пинали, и точили, пилили. Варварское отношение было. Когда был объявлен сбор утильсырья, все бросились соби-рать все, что еще можно было собрать. Оградки распиливались и растаскивались. Муж рассказывал, как из университета тащили статуи известных людей, и представляете, среди них были статуи русских! Все рушили, ломали. Ох, как больно-то было смотреть на это.


Надежда Дмитриевна Макушина:
— Считаю эту землю своей родиной. Я ни разу не была в тех местах, откуда приехала. У меня там никого нет. Калининград я очень люблю, ведь фактически я его отстроила сама. Только город был чище, несмотря на развалины.


Екатерина Петровна Кожевникова:
— Зла на немцев не было. Какая-то щемящая боль была за этот народ. Вот, потерпели мы, конечно, больше всех в мире потерпели. Но чтобы вспомнить когда-то, что над нами издевались и расстреливали, сколько крови пролили — не было этого. Не было ненависти к ним. Просто чувство сожаления, что им тоже нелегко было покидать то, что было нажито, землю, где они жили. Конечно, культура их вызывает восхищение. Если даже буду сравнивать со своим Курском — никакого сравнения. Даже сейчас, даже в наше время. Русские строят топорно, по-собакевически, то есть огромно так, много территории. Здесь все сжато, культурно. И притом, здесь каждых участок земли использовался с делом. Надо не уничтожать, а поддерживать эту культуру и воспитывать на ней молодежь. Я считаю немцам надо приезжать сюда, нам — ездить туда, и нашим детям и внукам. Они трудолюбивые, чистоплотные, прекрасный народ, ничего не скажешь. То, что бесноватые фюреры рождаются — они в любом народе могут родиться, не только у немцев. Я не хочу перечеркивать все, как перечеркивают многие люди сейчас. У нас было много темных пятен в истории, но было и хорошее. Пусть мы жили небогато, но мы считали, что мы жили хорошо, мы жили не напрасно. Умели веселиться, умели и работать, причем работать с полной выкладкой.


Анна Алексеевна Бойко:
— Первое время отношение к этой новой территории было как к чужой земле. Но человек ко всему привыкает. Мы построили здесь одинаковые дома в отличие от непохожих друг на друга немецких зданий. Принесли сюда свою культуру, полностью уничтожив культуру истинных хозяев. И зажили своей советской жизнью. Трудно сейчас говорить о допущенных ошибках. Время было иное, отношение ко всему совершенно иное. Конечно, очень жаль Королевский замок, все то, что мы необдуманно разрушали. Но в то время нам казалось, что мы делаем все правильно. Но в любом случае, что толку говорить сейчас о допущенных ошибках? Надо постараться спасти сейчас то, что еще в наших силах. Тем более, что прожив в Калининградской области всю жизнь, я не могу иначе относиться к ней, как к своей родине. Эта земля вправе обижаться на нас, но мне кажется, что мы стали ей, несмотря ни на что, дороги. Так что для многих из нас Калининград стал своеобразным магнитом. Имя которому – родная земля.


Анна Ивановна Рыжова:
— Советский принцип: к новому через уничтожение старого, но уже с примесью национализма. Осуждать нельзя: война только что кончилась. Калининград — город советский, со всеми плюсами и минусами. Город, неумело построенный на руинах некогда царственного града, не сохранивший ни его величия, ни своеобразия его. Город никакой культуры. Но призрак Кенигсберга витает над городом. Он-то и не дает людям покоя.


Иван Егорович Дынин:
— Сделано очень много. Сделано все правильно. Восстановили города. Построили в Калининграде эстакадный мост. Полгорода вновь выстроили. К тому же много лет колебались, даже Хрущев, строительства по-существу не было. Думали, что обратно будем область отдавать. У немцев за многие столетия столько не сделано, что сделано сейчас в Калининграде. А в Краснознаменске! Построили больницу, райком, райисполком, новые кварталы, дома двухэтажные. Краснознаменск стал на город похож. Много усилий и труда вложено. Сейчас мы считаем эту область родным краем.


Александра Ивановна Митрофанова:
Первый раз на родину, во Владимирскую область, через восемь лет поехали. Потом еще четыре года прожили, поехали. И вот я три года назад ездила. Не хочу больше туда ехать. Все равно, вот два-три дня я там гощу, и домой тянет. Домой хочу. Мне говорят: «Куда — домой? Где твой дом? Здесь твоя родина!». — «Нет, — говорю, — теперь моя родина там». А сейчас мужа здесь схоронила, теперь я отсюда никуда. Дети все здесь.


— А у вас не было такого ощущения, что вы на чужой земле живете?
— Нет. А что мне было терять? Муж — со мной, дети — со мной.


— А вы не боялись, что что-нибудь изменится и сюда немцы вернутся?
— А вот же знаете, не помню в каком году, кажется, в пятьдесят третьем, была заварушка. Мы уехали обратно на родину, пожили там пять месяцев и обратно вернулись.


— А что за заварушка была?
— Не знаю, разговор был такой, что война, война, война. Такой вот страх был.


— Это после смерти Сталина?
— Да, вот Сталин умер и началось. А потом пожили, и я говорю: «Пусть летят пули, пусть гром гремит, но я обратно вернусь». И как сюда опять прие-хали, купили телочку, вырастили корову и обратно здесь зажили. А теперь дай мне там золотые горы — меня уже приглашал брат: «Приезжай, мы тебе всё оставили». — «Ни-чего мне не надо, и отсюда я не поеду. У меня здесь свой дом». — «А вот немцы прие-дут и дом отберут?». — «Пускай приезжают, я работать буду, никто меня не выгонит». Я вон сыну говорю, что, мол, немцы сюда вернутся, а он говорит: «Мне все равно, здесь моя родина». Он уже здесь родился.


— Значит вы уже окончательно устроились на этой земле?
— Я даже думать не хочу на родину ехать. Нет. Ни за какие деньги. Там, пускай, мне скажут: дадим дом, квартиру с удобствами — не перееду. Не хочу.


— А что Вы думаете о переименовании Калининграда?
— А мне все равно, какое будет название: Кенигсберг так Кенигсберг, Калининград так Калининград. Мне уже 71-й год. Жить-то осталось…