Стране, давно не евшей досыта, особенно не хватало животного белка. А наш новенький, недавно начавший второй рейс большой морозильный траулер (БМРТ) лежал в дрейфе, на безрыбье в экваториальной части восточной Атлантики. Вместо рыбы шла какая-то мелочь третьей группы, не дававшая заработка и не зовущая сесть за стол даже не очень сытого человека. Поэтому корабельная власть решила прекратить лов и экономить холодильные емкости до лучших времен. 
Пользуясь возникшей паузой, расскажу о наших командирах, представлявших на судне советскую, т. н. «рабоче-крестьянскую» власть (Систему). 
Капитан, в прошлом не малый чин в военно-морском флоте, барин по обличью и манерам, держал заметную дистанцию от экипажа, хотя рыбу ловить еще не научился. Более колоритной фигурой был его первый помощник по политчасти — помполит или «поп» на судовом жаргоне. Он, в несвежих шортах, со своим несколько бабьим лицом, был совершенно не похож на того харизматичного политрука с известной фронтовой фотографии, где тот в крике и вполоборота, сплачивая бойцов, поднимает их в атаку. У нашего «политрука» были иные и манера, и задача: он действовал только тихой сапой и атомизировал экипаж во избежание образования неконтролируемых властью групп. Использовался банальный принцип «кнута и пряника». Кнутом служила зависимость людей от отпущения грехов в виде продажи в инпортах за валюту из своих запасов меди «цветочного» одеколона и сигарет, изготовления бражки — разновидности судового самогона, двусмысленных анекдотов и прочее. Попавшиеся отрабатывали у помполита отпущение, обычно занимаясь доносительством. Судно было буквально опутано его липкой паутиной, в которой бившиеся, как мухи, люди должны были еще выполнять профессиональные обязанности и главную из них — ловить рыбу. За пряники сходили ежевечерние передачи судового радио, вроде: «А сегодня мы искренне поздравляем с производственным успехом комплексную бригаду в составе матросов Бескровного, Вялого и Кривого, действовавшую четко и слажено, как один человек». 
Помполит не любил физической работы, даже такой нетрудоемкой, как зюзьгование на промысловой палубе (зюзьга — мелкий сачек для уборки рыбы. — Авт.), считавшейся хорошим тоном в их среде. Единственной его поделкой мне запомнился фотомонтаж «Звериное лицо империализма» с вырезками из журналов, наклеенными на замызганный лист ватмана формата А1. Однако фотомонтаж своей цели достигал и был попросту неинтересен. Общаясь с иностранными рыбаками из империалистического окружения, мы видели, насколько лучше были их суда, условия работы и жизни. Иностранцы, бывая у нас (если разрешалось властью) неподдельно удивлялись и восхищались нашим умением обходиться зачастую без готовых (как у них) запчастей, заменяя последние станочным творчеством. Они, правда, отмечали, что у них за счет лучшей организации труда и гарантированного ресурса оборудования обязанности сварщиков, токарей, слесарей выполняют без ущерба для дела не освобожденные члены экипажа. Держались просто, не покровительственно, хотя от них попахивало хорошим коньяком, а от нас цветочным (питьевым) одеколоном. 
Мне долгое время удавалось не попадать в висящую повсюду паутину. В море я, вчерашний выпускник отраслевого вуза, пошел не за длинным рублем, а для того, чтобы посмотреть мир и восполнить некоторые пробелы в профессиональном образовании, стать специалистом корабельного дела. Поэтому свои профессиональные обязанности выполнял без профанации и, более того, с охотой; при этом я не был ни комсомольцем, ни членом партии. Курево, дешевый парфюм и выпивка меня не интересовали. В общем, все сходилось к тому, что мое место было вне паутины. Однако, как выяснилось позже, помполита я недооценил: он был талантливым провокатором. 
На четвертые сутки дрейфа радисты перехватили переговоры мурманчан — обычно более удачливых рыбаков — о появлении в соседнем промысловом квадрате плотных косяков крупной скумбрии, или Рыбы, иными словами. Пребывание в океане обретало смысл. БМРТ, взревев своими несильными моторами, устремился на добычу, и рыбалка наконец началась. Однако с осложнениями. 
У матроса-буфетчика разболелся не долеченный на берегу зуб, на который врачебная комиссия почему-то не обратила внимание. Судовой врач (хороший фельдшер) умыл руки, аргументируя это отсутствием у него зубоврачебной подготовки и инструмента. Плавучих баз с лучшим медперсоналом в округе не было и не предвиделось. 
С каждым днем матросу становилось все хуже, он уже не вставал, лицо со стороны больного зуба было обезображено, ему была необходима квалифицированная помощь. В сложившихся условиях требовалось прекратить едва начавшийся лов и идти в инпорт для госпитализации. Но корабельная власть тянула с решением и невразумительно мычала. 
Среди машинной команды, нашлись люди, по сути кадровый рабочий класс, которые взяли на себя ответственность за судьбу парня, не прерывая промысел. Они как-то ночью вконец обессилевшего матроса, затащили в жаркие и шумные низы траулера. Сделали анестезию спиртом, взятым у фельдшера, установили распорку, чтобы не прикусил язык от болевого шока, продезинфицировали единственные на судне хромированные пассатижи, обмененные ранее в инпорту на одеколон. Этими пассатижами и вырвали ужасный зуб. Образовавшуюся рану обработали антисептиком. Молодой организм взял верх над тленом, и уже к утру парню заметно полегчало, а затем буфетчик поправился. 
Проделав эту не простую для механиков и слесарей работу, мы выросли в собственных глазах, ощутили себя Людьми, а не только номерами в судовой роли. 
Однако беда не приходит одна. Еще по пути на промысел появилась и все более увеличивалась протечка в корпус судна забортной воды через дейдвудное устройство. Дело в том, что перед спуском судна на воду со стапеля на судостроительном заводе закончилась сальниковая набивка нужного размера. Одновременно истекало время досрочной сдачи судна по социалистическим обязательствам и возрастал риск остаться заводу без премиальных. Это были «серьезные» аргументы для того, чтобы считать судно, с наполовину набитым дейдвудным сальником, готовым к сдаче в эксплуатацию. В конце концов на борт отходящего судна была доставлена бухта запасной набивки, и командиры утерлись, не посмев поднять скандала против Устоев, равносильных в данном случае преступлению. И вот теперь за несколько месяцев до планового докования наступила развязка: сальник был полностью выжат и с возросшей протечкой не справлялись уже два мощных водоотливных насоса. Судно набирало в себя воду и садилось кормой в океан. Лов прекратился сам собой. Нужно было принимать решение, например аварийно доковаться в ближайшем инпорту, но это было чревато скандалом с Системой, и поэтому корабельная часть этой Системы не вразумительно мычала, не принимая решения. Положение спас старший механик, третируемый властью за пристрастие к алкоголю, — умница и золотые руки. Он, будучи в молодости участником северных конвоев, вспомнил, что подобные аварии, правда вызываемые немецкими бомбами, а не соцсоревнованием, им удавалось устранять на плаву и доставлять вооружения своей воюющей стране. Но пока это была лишь идея, путеводная звезда, так как уж очень сильно отличались от нашего траулера те лесовозы, возившие танки. Стармех обдумал план спасения и начал действовать на свой страх и риск. Притопили нас и подняли над водой крейсерскую корму траулера, максимально уменьшив заглубление ступицы гребного винта и не допуская при этом потери поперечной остойчивости и повреждения корпуса. Уговорив рефрижераторного машиниста, спустили его за борт в кислородном изолирующем приборе (КИП), не годящимся для водолазных работ. Но все обошлось благополучно, и водолаз обнулил протечку, обмотав ступицу винта промасленных брезентом. Бросились снимать и набивать сальник. Но тут пришедшая со стороны спокойного океана волна (видимо отголосок цунами) сокрушила хиловатую брезентовую повязку и внутрь судна с ревом хлынул через разобранный сальник поток воды, заставивший задуматься об аварийном выходе из отсека. Однако и тут усилием воли все обошлось. Вода была снова перекрыта, сальник полностью набит и судно вернули на ровный киль. 
Переведя дух, подвели итоги обоих ЧП. При неудаче Система списала бы их полностью на добровольных исполнителей, которым, очевидно, светили нары. Однако, все закончилось вполне удачно и было приказано молчать. Таким образом неординарный и ценный опыт, например, аварийно-спасательных работ силами самого экипажа, думаю, оказался не обобщен для пользы флота. Больше проблем не предвиделось, и власть, не сменив шорты, вернулась к руководству судном и нами. Однако в неизбежных разговорах о минувшем власть сквозь зубы вынуждена была признать очевидное превосходство над ней коллективных воли и разума управляемых ею людей. 
Рейс в конце концов закончился. План был выполнен на 120%, и хотя Рыба, так нужная стране, шла, корабельная власть решила больше план не перевыполнять, так как за большее платили еще большие гроши. 
По приходу в порт я перебрался из убогой четырехместной каюты, перенаселенной насекомыми, в двухместный номер межрейсовой гостиницы без насекомых и с чистыми простынями. Моим соседом по номеру оказался симпатяга-юрист, учившийся на чекиста в местном управлении КГБ. Он-то и рассказал мне по дружбе о политическом доносе на меня, сделанным помполитом. К доносу были приложены мои радиограммы моей будущей жене, где эзоповым языком, т. е. не для посторонних, писалось о чувствах молодого человека. Для помполита, дважды получившего по носу от нижестоящих, это был последний шанс взять реванш. Но и он не состоялся: в начале 60-х годов Системе были нужны не столько лесорубы, сколько квалифицированные специалисты, одним из которых я собирался стать. Поэтому донос, повертев, оставили до лучших времен. Вместе с тем в классовом чутье помполиту отказать было нельзя. По материнской линии я действительно происходил из классовых врагов. Мой дед (по матери), георгиевский кавалер и «соль земли» по дореволюционным понятиям, в 1918 г. с началом «красного террора» ходил под Богом. От расстрела его и всю семью спас бывший сослуживец деда по флоту, стажировавшийся на чекиста. Семье удалось скрыться, но «солью» деду уже не пришлось быть. Мне удалось пополнить вклад моей семьи в благополучие своей страны. Это стало возможным за счет обретения мной профессионализма в сочетании с инженерным творчеством, не холопствуя при этом. 
И вот теперь, в год 70-летия рыбной промышленности нашего края, мне, старому русскому инженеру, хочется низко поклониться всем тем, кто, испив до дна чащу очень тяжелого рыбацкого труда, остался Личностью, несмотря на все усилия той «звероликой» Системы. 

Генрих ЛЕВШИН, корабельный инженер